О трудностях обучения русскому произношению

      Гилберт сидел за столом в комнате общежития и жестким, угловатым почерком переписывал на бумагу короткие строчки. Затем он устало откидывался на спинку стула и принимался просчитывать ритм стиха и количество стоп, слегка шевеля губами и постукивая пальцем по поверхности стола. За окном было темно; шел снег. Тоскливо понурившаяся настольная лампа бросала бледно-жёлтый круг на разложенные перед Байльшмидтом тетради, учебники и карандаши.       Гилберт был рад, что Альфред решил сегодня вечером пойти заниматься в библиотеку; меньше всего ему теперь хотелось пересекаться с Джонсом наедине после того, что случилось вчера. Байльшмидт вдруг вспомнил о Брагинском, покусал губы и снова склонился над работой.       Раздался осторожный стук во входную дверь. Гилберт раздраженно вздохнул — кого там опять принесло? Шумного Антонио или надоедливого Франциска? Байльшмидт хотел сделать вид, что никого нет дома, но стук вновь повторился — еще более настойчивый.       — Ну кто прыпёрся?! — хрипло воскликнул Гилберт, переворачивая бумаги, чтобы не было видно записей. После этого, убедившись, что не оставил улик и поводов для издёвок, он наконец отворил гостю дверь.       На пороге стоял Иван, чуть нависая над немцем, в своём бежевом пальто с большими круглыми пуговицами, обмотанный по щеки белым, вязаным шарфом; руки — в черных кожаных перчатках, — сжимали бумажный пакетик из какой-то кафетерии. Байльшмидт даже опешил на секунду, некоторое время тупо глядел на преподавателя и не мог вымолвить ни слова. Брагинский, казалось, тоже был поражен при виде Гилберта; на бледном лице Ивана проступили темно-розовые пятна румянца. Он не знал, что Гилберт и Альфред — соседи по комнате, и встреча с Байльшмидтом страшно его поразила.       — А Альфреда нет? — робко спросил преподаватель.       — Здравствуйтэ, Иван Александровыч.       Брагинский вздрогнул и виновато улыбнулся.       — Да, здравствуйте, Гилберт. Извините, что не поздоровался, — Иван нетерпеливо заглянул немцу за спину. — Я и не думал, что вы живете вместе. Такое совпадение… Альфред дома?       — Нэт, он ушель.       — Как жаль, я как раз принес пирожные, — смущенно пробормотал Брагинский. — Может, вы ему передадите?       Гилберт удивленно похлопал глазами, глянул на бумажный пакетик со сладостями и вдруг — как-то криво и болезненно усмехнулся:       — А вы зайдытэ, подождите его здэс. Я тумаю, он скоро вэрнётся, — и это была совершенная ложь: Альфред собирался пробыть в библиотеке до самого закрытия.       Байльшмидт жестом пригласил Брагинского войти, однако тот колебался и с каким-то непонятным, брезгливым выражением осматривал комнату.       — Я шай поставлю кипятиться, — добавил Гилберт тоном, в котором звучала просьба и несвойственная ему мягкость.       — Я вообще-то не собирался заходить. Только хотел передать угощение, — однако, заметив, что Гилберт продолжает придерживать перед ним дверь, Иван нервно вздохнул. — Н-ну, уж как скажете. А чай — это хорошее дело.       Он разулся и вошел; при этом Брагинский весь ссутулился и подобрался, как будто боясь что-нибудь задеть или уронить.       — Тут нэ прибрано, нэ обрашайтэ внимания, — засуетился Гилберт, вынимая из рук преподавателя гостинец. — Садитэс на мою кровать.       — Не беспокойтесь, я вот — на стуле посижу, — возразил Иван. — Ужасно у вас тут тесно для двоих человек.       — Нам ешо повезлё, обышно по трое живут, — Байльшмидт, тем временем, наливал воду в электрический чайник, покрытый бурой накипью; руки у него мелко-мелко дрожали (хотя он не был пьян), так что носик чайника чуть постукивал о потрескавшуюся эмаль раковины.       — А где вы готовите еду?       — На эташе есть кухня, там плиты стоят.       — И тараканы, наверное, у вас водятся? — Ивана видимо передёрнуло.       — Ха! — рассмеялся Гилберт. — И это иногда быфает! Хотите, я вам одного поймаю? У нас их нэт пошти, но в сосэднэм блоке оны вот такые! — Байльшмидт показал пальцами размер настоящего мадагаскарского таракана, до которого общажным тараканам было, конечно же, далеко.       Иван судорожно сглотнул и побледнел.       — Нет, спасибо. Как-нибудь без этого обойдусь.       — А вы развэ сами нэ живётэ в обшежитие? — Гилберт поставил чайник кипятиться и устроился на кровати, напротив преподавателя.       Иван сидел на краю стула, неуютно сжавшись и сдвинув колени, весь чистенький, аккуратненький, старательно причёсанный, источающий запах дорогого парфюма; он нервно ощупывал костяшки своих пальцев в черных перчатках. Взглянув на него, Гилберт вдруг смутился и впервые подметил, что Иван утонченен до аристократизма и чуток до изощренности, так что наблюдать его в неряшливой обстановке бардака, который Байльшмидт на пару с Джонсом старательно разводили, как какое-нибудь комнатное растение, казалось парадоксальным и неестественным.       — Я?! О, нет! — Иван рассмеялся. — Я бы предпочел совсем умереть, чем жить с кем-то в такой тесноте и духоте, делить кухню, ванную, еще и готовить, стирать и убирать самому.       Байльшмидт хмыкнул и подумал про себя: «Вот как! Маменькин сыночек, который сам до рта ложку донести не сможет». Будь это кто-нибудь другой, а не Иван, Гилберт бы испытал подлинное отвращение, но Брагинский говорил всё это с таким деликатным и невинным видом, точно и вправду не мыслил для себя иной жизни, и Гилберту он показался как будто даже милым.       За окном валили крупные хлопья снега. Чай вскипел, и Гилберт достал из ящика две желтоватые кружки. Одну из них — с щербинкой и трещинкой, — он оставил себе, другую — предназначил для привередливого и изнеженного Ивана, хотя тот всё равно недоверчиво покосился на посуду и столовые приборы, которые вынимал немец.       — Ван Яо сказал мне, что вы в последние дни стали посещать все лекции и семинары по расписанию, — заговорил Иван.       — Да, это из-за фас, — коротко отозвался Гилберт.       — Я рад, что вы прислушались ко мне, — улыбнулся Брагинский. — Вы очень талантливый молодой человек, и хорошо было бы, если бы вы тратили энергию на учёбу, а не на… глупости.       — Это всё из-за вас, — снова повторил Гилберт, выразительно глядя на Ивана и протягивая ему кружку горячего чая.       Но Брагинский, привыкший к ошибкам и несуразностям в речи иностранных студентов, не обратил особого внимания на эту повторенную дважды фразу и снова ласково заулыбался.       — Гилберт, «из-за» — это, скорее, предлог для причины, вызвавшей негативное следствие. Может быть, «благодаря» мне? Тогда будет положительное следствие. Разве вы сами не хотите учиться и узнавать новое?       Гилберт усмехнулся и закатил глаза, отпивая из кружки. Он-то сказал именно то, что хотел сказать, однако Иван вдруг принял этот забавный педагогический вид с назидательной, но ничего не значащей, как у европейцев, улыбкой и машинальным киванием, как бы побуждающим студентов к верному ответу. Несмотря на то что Гилберт был ему ровесником, Иван вел себя так, точно был старше лет на десять и беседовал с неразумным ребёнком. «Глупо и… мило», — подумал Байльшмидт и не ответил, только раздраженно пожал плечами.       Иван застыдился и, вертя в руках кружку с чаем, постарался отвлечься, осматривая полутемную комнату (горела только настольная лампа на столе Гилберта, болезненно-жёлтым кругом выхватывая белые, разлинованные листки бумаги, а верхний свет Байльшмидт включить совсем позабыл). Внезапно взгляд Брагинского упал на стену возле кровати Джонса. Иван приподнялся и потянулся всем телом, рассматривая помятую афишу Большого театра — балет «Лебединое озеро» — и несколько потускневших от времени и затроганных отпечатками пальцев фотографий — Воробьёвы горы и Красная площадь. И храм Василия Блаженного, купола которого походили на сливочное мороженое в рожках с яркой фруктовой поливкой, а стены — на печатные тульские пряники. Иван, щурясь, разглядывал фотографии.       — Это Альфред с матэрью, — сказал Гилберт.       — Красивая у него мама.       — Да, но она умерла очэн тавно.       Иван вздрогнул и резко отстранился от фотографий и афиши на стене.       — А ешо у Альфреда есть брат-близнэц, — добавил Байльшмидт, сам не зная зачем. Он не хотел говорить о Джонсе, но, видя ясно, как заинтересован в нём Иван, решил хотя бы таким способом привлечь к себе симпатию Брагинского. Ведь тот, кто любит то же, что и мы, невольно начинает нам немного нравиться.       — Брат-близнец? — проговорил Иван — и до того изумленно и пораженно, как будто Джонс просто не мог иметь никакого брата-близнеца.       — Он в Канадэ учиться. А Альфред — тут. Столько проблем у нэго из-за этого, потому что его отэц люто нэнавыдит… — Гилберт поглядел на растерявшегося Ивана, — вас. Ну то ест нэ вас конкрэтно, а вашу страну, ваш язик, вашу культуру, ваше… всё.       — Н-нехорошо, — проговорил Брагинский.       — Нэ знаю, правда, почему. Но скандали в сэмье Альфреда постоянные.       — Что ж, каждая семья насчастлива по-своему, — с виноватой улыбкой отозвался Иван. — У кого не бывает разлада.       — Вэрно, — Байльшмидт внимательно посмотрел на Брагинского, который тоже глядел на него из полутьмы большими, блестящими, как будто от знойной лихорадки, глазами. Иногда Гилберту казалось, что по бледному лицу Ивана пробегают секундные судороги, от которых губы Брагинского вздрагивают, точно он хитро посмеивается или едва удерживается от рыданий. Зловещее было выражение у Ивана, но он всё-таки был привлекателен особенной — нервной и утонченной, — красотой.       — А у вас, Гилберт, есть брат?       — Да! Есть! — Байльшмидт, обрадованный, что Иван стал спрашивать о нем, а не об идиоте-Альфреде, достал с полки фотографию и поманил к себе преподавателя. — Сядьтэ со мной.       Брагинский смутился, но всё-таки послушно уселся рядом с Байльшмидтом и наклонился к его плечу, с неподдельным интересом разглядывая снимок. От Ивана на Гилберта вдруг повеяло томительным, сладким, жутким запахом, как от ядовитого тропического цветка, и жаром, точно от влажного экваториального солнца.       Брагинский улыбнулся, узнав в белобрысом, нежно-тонком юноше, стоящем возле угрюмой лютеранской церкви, Гилберта.       — Мой млядший брат, — пояснил Байльшмидт, указывая пальцем на мальчика рядом с собой — с прозрачно-голубыми глазами и строгим, вытянутым личиком.       — Здорово, — Иван склонился еще ниже, близоруко щурясь в полумраке, и Гилберт от его близости ощутил странную, болезненную дрожь во всем теле. — А ваш отец кем работает? — спросил Брагинский.       — Он диплёмат. А мать — хымик. Знаете, я всэгда мэчталь, что у мэня будэт брат. Я даже Вайнахтсману — ваш Дэд Мороз, — писаль в письмах и просиль о нём. И…       И тут он рассказал Ивану всё то, что обычно рассказывал по пьяни Альфреду. Рассказал о том, как родители постоянно сравнивали Гилберта с младшим братом, как ругали его за лень и тупость, как мать однажды, когда Гилберту было пятнадцать лет, видя, как дичает и меняется до неузнаваемости старший сын, закричала: «Надо было сделать аборт!» Рассказал, как перестал появляться дома, потому что там были только угрозы, осуждения и запреты, как его исключили из школы, как он начал курить, употреблять алкоголь, даже пробовал наркотики, как хулиганил, воровал и разбивал витрины в магазинах, как его ловили полицейские и под белы рученьки приводили к родителям, как отец, отчаявшись, бил его за непослушание, а мать рыдала от ужаса, точно ополоумевшая, как он однажды вмешался в крупную потасовку, где был убит подросток, и как его, за неимением улик, всё-таки посадили под домашний арест.       А потом он сбежал в Россию.       Иван слушал, не перебивая, только одни его крупные, глубоко впадавшие в череп, живые глаза, казалось, то осуждали, то жалели, то вопрошали — вели особую, таинственную беседу с душой Гилберта. Брагинский часто взглядывал на фотографию и снова склонял голову, так что Байльшмидту делалось не по себе от щемящего жара и теплого, нежного запаха, который исходил от Ивана. Один раз Гилберт даже слегка коснулся губами мягкой завитушки, выбившейся из копны русых волос на голове Брагинского — настолько близко они сидели друг к другу, — и это касание вызвало в Гилберте пьянящий трепет, похожий на дрожание жуткого, пушистого мотылька возле пламени, зажженного в ночи. На столе в кру́жках остывал чай. Настольная лампа высвечивала лунно-желтым светом белые листы бумаги, на которых были написаны стихи для Ивана.       — Вам стоит вернуться домой, в Германию, — наконец мягко проговорил Брагинский. — Постараться помириться с родителями, ведь, судя по вашему рассказу, они вас любят.       — Развэ это любовь! — возмутился Гилберт.       — Ну, не надо, — извиняющимся тоном произнес Иван. — Они ошиблись, да, но они просто сами не знали, как обращаться с вами — с таким вспыльчивым и несговорчивым ребёнком. Ведь Людвиг совсем на вас не похож.       — Я нэ знаю! — Гилберт, взволнованный, поднялся с кровати. — Я… что я скашу им? Мы столько врэмэни нэ видэлись. Я ведь бросиль всё и исчез.       — И они ничего не знают о вашем местонахождении?       — Нэт, нэ знают! В том-то и дэло!       — Вы плохо поступили, — Иван покачал головой. — Сколько же страданий вы им принесли! Да, и им, и себе. Это нехорошо.       Гилберт отвернулся, стараясь скрыть свое волнение. Раньше он как-то мало задумывался о том, что родители могут любить его, переживать за него и, тем более, искать его. Слова Ивана глубоко проникали ему в сердце и растравляли былые раны, но эти же слова и успокаивали и дарили надежду, что и вправду всё еще, вероятно, будет хорошо, что Гилберт примирится с родителями и начнет жизнь с начала. Да… с самого начала — и, разумеется, без Вани, потому что он любит не Гилберта, а Альфреда.       Байльшмидт тут же отогнал эту странную мысль (Гилберт не любит Ивана, у него к нему просто животный интерес — и ничего более!), но ему всё равно стало так больно — так больно, что он стиснул зубы.       — Альфред что-то всё никак не придет, — задумчиво протянул Иван.       Гилберт решительно обернулся к преподавателю.       — Пошему ви плякали в тот раз, Иван Александрович?       Иван гордо вздёрнул подбородок.       — Это просто недоразумение. Я и пришел, чтобы извиниться за свое поведение, но… — и глаза Брагинского явственно сказали — «но вы тут, а его нет».       — Но ви плякали! Нишего себе «нэдоразумэние»! — горячо возразил Гилберт.       — Я не плакал, вы не то подумали, я же не женщина, чтобы плакать! Это нервическое. У меня плохая наследственность. Мой отец боле… — Иван запнулся и вдруг — ожесточенно, почти злобно посмотрел на немца.       Такая резкая перемена в его настроении не могла не броситься в глаза и не поразить. Брагинский, казалось, хотел продолжать говорить — по любимой привычке русских выворачивать душу наизнанку перед малознакомыми людьми, — но злость и гнев, направленные не то на Гилберта, не то на самого себя, мешали ему продохнуть.       — Мне… надо идти, — сдавленно прошептал Иван. — Съешьте пирожные вместе с Альфредом. И передайте ему, пожалуйста, чтобы он позвонил мне. Я теперь возьму трубку, — он поспешно встал, вышел в тесный коридор и стал надевать сапоги.       — Я фас провожу, — Гилберт схватил с вешалки кожаную косуху.       — Это еще зачем? — испугался Иван. — Не нужно, останьтесь!       Но Байльшмидт был непреклонен. Он последовал за Брагинским, спустился с ним вниз на лифте и вышел на улицу. Стоял теплый вечер. Плотной завесой падал густой, мокрый снег. Иван зябко кутался в шарф и дёргал круглые пуговицы на своем пальто; его длинные пальцы в черных перчатках судорожно шевелились.       Они шли некоторое время молча — в сторону метро. Гилберт закурил, но, заметив, что Иван кашляет и чихает от дыма, поспешил потушить сигарету и сообщить: «Я так-то нэ курю, просто все тофарищи курят, и я прифык — за компанию. Но я могу и бросить».       — Сделайте одолжение, — сказал Иван со странной улыбкой. — Не портите свои лёгкие.       — А ты собыраешься домой? — спросил Байльшмидт.       Брагинский поморщился от этого «тыканья», и Гилберт прикусил губу с досады: он почему-то с горечью подумал, что, наверное, Альфреду Иван позволяет обращатся к себе на «ты».       — Нет, — отозвался преподаватель. — Мне надо навестить родственника в больнице. Куплю цветы, фрукты, знаете, всё такое. Я с ним редко вижусь. Мне это тяжело.       — Выздоровлэния вашему родствэннику!       Иван вдруг ожесточенно и неприязненно хихикнул.       — От этой болезни не выздоравливают, Гилберт. Ну вот, метро. До свидания.       Они остановились друг напротив друга. Мимо, по шоссе, бездумно проносились автомобили. Горели, слегка покачиваясь на ветру, высокие фонари. Мокрый снег таял, едва коснувшись теплого, чёрного от влаги тротуара. Иван был очень бледен — и казался бледнее под болезненно-жёлтым светом уличных фонарей.       — До свидания, — настойчиво повторил он. — Вам, наверное, нужно делать домашнюю работу.       — А вы нэ на мэтро? — удивился Гилберт.       — Я заказал такси.       Иван стоял спиной к дороге, заложив руки в глубокие карманы пальто, и, судя по всему, начинал сильно беспокоиться, видя, что Байльшмидт не торопится уходить.       — До свидания, Гилберт. Не забудьте сказать Альфреду, чтобы он позвонил мне.       — Я тождусь, пока такси прыедет.       Сзади неторопливо припарковался черный, блестящий от чистоты автомобиль — какая-то дорогая иномарка. Гилберт сначала не обратил на нее внимания, к тому же, и Иван не шевельнулся, хотя, конечно же, услышал шорох колес об асфальт. Однако в следующее мгновение из машины выскочил невысокий человек, уже не молодой, но еще и не старый, в расстёгнутом и несколько небрежном клетчатом, темно-зеленом пиджаке. Он открыл заднюю дверцу автомобиля и смиренно остановился, с умоляющим видом глядя на юношей и пожимаясь от холода.       Байльшмидт в изумлении наблюдал эту сцену.       — Иван Александрович! — наконец не вытерпел водитель.       — О, такси прибыло! — со стыдом в ярко блестевших глазах воскликнул Иван. — Ну, теперь-то точно — до встречи, — Брагинский протянул Байльшмидту свою крупную ладонь, и тот, ошарашенный, ответил на рукопожатие. — Будьте и впредь старательным и прилежным на занятиях. И я всё еще жду ваше прекрасное стихотворное произведение.       Иван отвернулся и поспешил к автомобилю. Водитель почтительно захлопнул за ним дверцу, уселся на свое место, и машина тронулась.       Гилберт еще долго после этого вглядывался в поток красных и желтых огней — автомобильных фар, — пораженный увиденным. «Хорошенькое такси — ничего не скажешь!» — подумал он и хрипло рассмеялся.       Он уже собирался было возвратиться в общежитие, как вдруг замер, побледнел и впервые понял, что не называл Ивану имени своего младшего брата.