О трудностях обучения русскому произношению

      Снег хрустко скрипел под ногами, ворчал густым басом, как разбуженный посреди зимы седой дух. Снег роем белых мотыльков сыпался на голову, на обожженные морозом щеки, на ресницы, превращая их в пушистые, тяжкие гроздья. Из растрескавшихся до крови губ вырывались густые клубы пара, и внутри, в теплой сердцевине жизни, сотни инистых игл впивались в лёгкие, мешали продохнуть полной грудью. За лесом катился остывший диск солнца; стремительно сгущались мертвенно-голубые сумерки; они гнездились под когтистыми еловыми ветвями, в ослепших беличьих дуплах, среди опустевших уродливых гнезд. Это была страна, где полгода жила зима, другие полгода, как снежный барс, готовясь впиться в глотку своей трепещущей добыче.       Альфред — в шубке, в рукавицах, неповоротливый, как новорожденный слонёнок, прятался за тощей, окоченевшей сосной с корой, ободранной голодными оленями. Вокруг всё дышало зловещим сном, ухала сова, вздыхала метель. Он весь дрожал от страха и холода, особенно же он трясся от липкого, тяжелого ужаса.       Вдруг — шорох позади. Альфред взвизгнул, раскаленные слёзы брызнули у него из глаз, и он побежал, переваливаясь неваляшкой, утопая по пояс в снегу, по лесу. Это был медведь, огромный и страшный! Он собирался сожрать Альфреда вместе с его рукавицами, валенками, вязаной шапкой с помпоном и тяжелой шубкой.       Альфред, выбиваясь из сил, двигался к остановившемуся у черной, перекособоченной избы поезду, в окнах которого, среди малахитого мрака и страха таёжных лесов, горел свет. Во рту скопилась горечь рвоты и слез, его тошнило от страха. Ветви оголенных деревьев, как раскидистые рога лосей, тянулись к небу.       — Р-р-р! — утробно зарычал дикий зверь.       — Мама! Мама! — Альфред пронзительно запищал от ужаса; он плакал в отчаянии и не чувствовал ни холода, ни усталости.       Мальчик вспрыгнул на ступеньки платформы и покатился вдоль темно-зеленых вагонов, которые быстро-быстро заносило густым снежным саваном. Наконец Альфред увидел большую цифру 6.       — Мама! — он остановился перед пропастью, отделявшей его от теплого поезда.       Это была ужасная пропасть, и Альфред всегда очень боялся упасть туда, прямо на рельсы, между огромных колёс.       — Р-р-р! Съем тебя, Альфр-р-ред!       Альфред закричал, зажмурился, и кто-то подхватил его сзади и вмиг перекинул через провал, на ступеньку вагона. Мальчик бросился бежать, по темному узкому коридору, — пищевому тракту с красным драконьим языком, — показавшемуся ему бесконечным.       — Альфред! — Эмили сжала перепуганного ребёнка в объятиях, кутая его и себя в кружевную шаль; она, бледная, в засеве веснушек, выцветших под северным солнцем, звонко смеялась (точно сыпались монеты или стеклянные бусы на паркет) и гладила сына тыльной стороной ладони по лбу, по щекам, по ресницам, утирая оттаявший на них снег.       — Мама, медведь! — сквозь слезы, жалобно пролепетал Альфред.       Эмили провела рукой по своим надушенным золотистым волосам; в ее зрачках стоял завороженный блеск, а резко очерченный взлет бровей выдавал ее любовную лукавость.       — Ах, медведь, медведь! Да вот же он! — она с изящностью приподняла белую шторку и игриво постучала по окну ноготками.       Во мраке, на фоне взъерошенной избы, похожей на ту, в которой жила ужасная Баба-Яга из русских сказок, прислонив лоб к стеклу, стоял молодой мужчина. Мужчина с красивым, вампирически-бледным лицом. Улыбка его была белоснежным, как лунный осколок, как кожа трупа, как крыло мотылька, волчьим оскалом, а огромные, черные глаза сверкали во тьме зловещим фосфорическим блеском, словно это были тигриные глаза.       Он рычал, как зверь, кривлялся и дико хохотал.       Залп хохота. Взрыв веселья.       — О-ох! — мученически простонал Альфред, зарываясь носом в постель и затыкая подушкой уши в надежде хоть еще минутку поспать. — Какого чёрта вы дэлаете здэс в субботу утром?!       Юноши, собравшиеся в комнате Джонса и Байльшмидта, опять дружно залились: тут был и щебечущий смех Франциска, и хриплый — Артура, и тягучий — Ван Яо, и яркий — Антонио, и неестественный — Гилберта.       — Проснысь, Ромео! «Открой сомкнуты нэгой взоры!» — звонко воскликнул Карьедо и бухнулся на кровать Джонса, стараясь отнять у него одеяло и подушку.       — Мэжду́ пгочи́м, уже совсэм ского́ Рождэство и Новый год! — весело заметил француз. — Иван Алэксандрович сказал, что мы будэ́м дела́ть консэрт!       — Вставай, Ромео! Твоя Джульетта прыказала, чтобы мы постаралысь, как слэдует! — Антонио дернул на себя одеяло. — Слышишь?!       — Фантазыя у всэх закончилас, что лы? — недовольно проворчал Альфред. — Ромео, Ромео…       — В конце концов, — усмехнулся Кёркленд, — у ных с Иваном Алэксандровичем прэпятствий к союзу намного болше, чем у гэроев Shakespeare.       Антонио продолжил донимать и будить Джонса. Ван Яо уселся на стул возле его кровати, а Гилберт чем-то занимался за столом, под светом старенькой настольной лампы. У Кёркленда и Бонфуа, кажется, сегодня был редкий период Антанты, то есть «сердечного согласия»: они благоволили друг другу. Франциск сидел вместе с Артуром на полу, на котором в беспорядке лежали открытки, les cartes postales, с изображением разных московских достопримечательностей (Бонфуа по невинной слабости всех французов обожал подписывать подобные открытки и рассылать их родным и друзьям): эклектически пёстрый Храм Василия Блаженного, классически строгий Большой театр, княжески роскошные дворцы Царицыно, маленькие репродукции картин из Третьяковской галереи и Русского музея и прочее, и тому подобное. Кёркленд заглядывал Бонфуа через плечо, стараясь разобрать мелкие, вытянутые, как бы от изумления, буквы послания на обратной стороне открыток. Франциск, видимо, писал матери:       Chère maman,       Imaginez l'avenue la plus chic du monde… Imaginez les restaurants: toutes les cuisines du monde! Imaginez l'architecture… J'adore cette ville! Je marche beaucoup, je visite les musées…       (Милая мама,       Вообразите себе самый шикарный проспект на свете… вообразите рестораны: кухня со всего мира! Представьте себе архитектуру… Я обожаю этот город! Я много гуляю, посещаю музеи…)       Артур втихомолку заулыбался, когда среди чужих местоимений, артиклей и предлогов с легкостью обнаружил слова, похожие на слова из его родного языка. Всё-таки у них с Франциском было много общего. Бонфуа слегка покраснел, чувствуя легкое дыхание Кёркленда на своей шее и щеке, и выглядел очень довольным, как кот, объевшийся сметаны. Снова завязался оживленный разговор по поводу новогоднего концерта.       — Ван Яо эспоёт романс Пушкына: бэспроигрышный вариант! — объявил Антонио. — Русские всэгда приходят в восторг от этого, а всэ китайцы очэнь хорошо поют!       — «Я вас лубил…» — важно кивнул Ван Яо.       — Да! Да! Кстати́, Гилбэрт!.. — Франциск хитро прищурился, накручивая на палец прядь своих волос. — Я помню́, ты говорил, что умэешь играть на пианино́! Может…       — А!.. — Гилберт, сидевший за столом перед раскрытыми книгами и учебниками, злобно усмехнулся. — Дэлять мнэ больше нэхрэн, как пэсэнки пэть!       — Пгавда́! — обиженно надув губы и прикладывая к ним краешек открытки, протянул Франциск. — Было бы так здогово́!       — Иван Алэксандрович обрадовался бы, если бы ты сдэлал это! — поддержал француза Карьедо.       Байльшмидт как-то странно хмыкнул.       — У Гилэбэрта есть дэла поважэнее! — заметил Ван Яо; они с Антонио мгновенно переглянулись и тут же поняли друг друга.       — А что это тут у нас?! Стыхи для Брагынского?! — Карьедо резко выхватил из-под руки Байльшмидта измятый листок бумаги и попытался прочесть, но лицо у Гилберта вдруг исказилось от такого бешенства, глаза так налились кровью и так адски засверкали, что испанец, несмотря на весь свой горячий южный темперамент, принужден был отступить и отдать творение творцу.       — Прыдурки! — рявкнул Байльшмидт, снова усаживаясь за стол.       — Чего ты так напрагся из-за ерунды? — ядовито возразил Кёркленд.       — Хошу автомат, — прорычал Гилберт.       — Посмотрыте, какой Шиллэр! — усмехнулся Артур.       — А нам вэдь еще нужно́ поставить спэктакль! — беспечно сказал Франциск. — Может, эту… как её… — он пощелкал пальцами. — «Сказку́ о Царэ Салтанэ»… или «Руслан и Лудмила́»?       — Опят Пушкын! — брезгливо запротестовал Артур.       — Я нэ виноват, что эти русские лубят его болше, чем Толстого́ и Достоевского́, хотя в нём почти никакой цэнности нэт! — согласился Франциск. — Нам это нэ понять, просто смырись!       — Плохо, что в нашей группе ны одной дэвушки! Как же нэ повэзло! — возмутился Антонио. — Кто будэт играть Царэвну-лэбэдь или Лудмилу?       — Эй, Ромео! Попроси свою Джульетту нам помошь! — хихикнул Артур.       Альфред вдруг почувствовал, как возле его груди что-то вибрирует, высвободил свою взъерошенную, сонную голову из-под подушки и надел очки на кончик носа. На дисплее смартфона высветилось имя «Иван Александрович». У Джонса так и занялось дыхание; он тихо вскрикнул, откинул одеяло, а Ван Яо, сидевший на стуле, возле его кровати, восторженно поднял палец:       — Иван Алэкэсанэдэрович!       — Чего-о-о-о?! — разом закричали Франциск, Артур и Антонио.       Альфред вскочил с кровати в одной пижаме и, перешагивая через возмущенных товарищей, которые хватали его за руки и ноги, прорвался в ванную. В комнате стоял гвалт голосов.       — Скажи Ивану Алэксандровичу, что луби́шь его! Пгизнайся уже! И — чудэсный rendez-vous!       — Болше чувств! Никаких штампов! — воинственно орал Антонио. — Быка за рога, наш храбрый тореадор!       — Провэрь, чтобы ваши кланы нэ враждовали! — пронзительно перебивал испанца Артур.       Альфред запер дверь и взял трубку.       — Алло?       — Альфред?..       Сердце у Джонса больно и жгуче застукало; он улыбнулся в смущении.       — Извините, я не слишком рано вас беспокою? Я хотел еще вчера позвонить, просто… понимаете… я, кажется, был немного груб с вами… Альфред, вы меня слушаете?..       — Да-да! Конэчно! — встрепенулся Джонс, который уже успел разомлеть от наслаждения.       — Я… в общем, я подумал, вы, наверное, правы… было бы хорошо, если бы вы тоже немного помогли мне…       — Разумэется! Я ошен рад! — воскликнул Джонс.       — Так я звоню насчет времени. Вам подойдет вторник в час дня? Скажем, в той аудитории, где у нас всегда проходят занятия? Я проверял, она не занята в это время.       — Вторник, час дня! Согласэн!       — Здорово! — и Брагинский тут же поспешил сменить тему разговора: — А что насчет концерта? Вы уже думаете над этим?       Альфред настороженно прислушался к происходящему снаружи: стояла гробовая тишина — ни смешка, ни шепотка. Засранцы, подслушивают!       — Думаем, конэчно! Ван Яо будэт пэть «Я вас лубил…», а ешо мы сыграем сценку. Толко у нас нэт Лудмилы…       — О, Людмилу мы вам возьмем из сто шестой группы — там студентки из Вьетнама, очень милые и умные девушки!       — Да, но… — Альфред едва сдержался, чтобы не захихикать. Боже, да что ему в голову лезут какие-то идиотские мысли вместо того, чтобы сказать что-нибудь умное?       — А вы на Феликса не обращайте внимание, — пробормотал в смятении Иван.       — На кого?..       — Феликс, мой одногруппник. Вы вчера с ним познакомились, — пояснил Брагинский. — Он всякие глупости говорил, про брата, про свидание, не воспринимайте всерьез…       — Он ошен вэселый и забавный! А правда, Иван Алэксандрович, что вы ему обо мнэ рассказывали?       — Так вы подслушивали? — в голосе Ивана зазвучала снисходительная улыбка. — Как нехорошо! Я вас буду ругать за это!       — Нэт! Просто он сказал и я…       — Вы мне нравитесь, Альфред.       Джонс покраснел до корней волос и зажмурился.       — То есть я хотел сказать, с вами очень приятно общаться… — торопливо поправился Брагинский. — Вы добрый, я, кстати, всё еще должен вам угощение. И… А-ах!..       Кровь в Альфреде вдруг похолодела, мгновенно выстыла. Иван снова издал какой-то вымученный, исковерканный полувздох-полукрик, точно от острой боли, и рвано задышал.       — Что с вами случилос, Иван Алэксандрович?! — перепугался не на шутку Джонс. — Вы в порядке?..       — Всё в порядке, в порядке… — испуганно зашептал Брагинский. — Боже, я… Господи… Я вам перезвоню, простите… — и еще не успев бросить трубку, он дрожащим, диковато подвывающим голосом обратился к кому-то: — Только не сердись, прошу, я ничего плохого не сдела-а-ал!..       Послышались отрывистые гудки. Альфред стоял, опершись рукой о раковину, в недоумении и непонимании, с камнем на сердце. Что же это?.. Что же происходит? В порядке ли Иван?.. Джонс отложил телефон, снял очки и принялся умываться ледяной водой. Такой же ледяной, как тот снег, как тот мороз из сна…       Да, тот поезд, тот путь в тайге, тот человек, та жизнь и то, что он забыл, — всё это снова страшно мучило его.