О трудностях обучения русскому произношению

      «Стирая со слов и предметов налет будничности, Метерлинк учит читателя думать по-символистски, формировать новую символику отношения к миру. Процесс сотворения символа небезболезнен, ведь человек, привыкший цепляться за свои материальные иллюзии и укрываться за ними от неизведанного, оказывается в пустоте, отчего приходит в отчаяние…»       В поточной аудитории, представлявшей собой обширный амфитеатр деревянных парт и скамей, царила сонная тишина и лёгкий шорох шепотков. Лектор — высокая женщина в тёмно-синем пиджаке и с удивительно крупной брошью на воротнике, которая напоминала Брагинскому приколотое булавкой глазное яблоко с растекшимся зрачком, — неторопливо и вдумчиво читала за кафедрой. Иван, подперев сжатым кулаком щеку и наморщившись, конспектировал в тетрадь слова преподавателя. Ему было очень душно. Губы у него мелко-мелко вздрагивали на углах, а бледный лоб был покрыт лёгкой испариной. По левую его руку сидел Феликс, печатавший что-то одним пальцем на ноутбуке и шуршавший пакетиком с фундуком, арахисом и миндалем. Это оглушительное в тишине зала шуршание, и резкий запах орехов, и дробный стук клавиш, и шушуканье на верхних партах, и собственное дыхание страшно раздражали воспаленные нервы Брагинского. Духота томила его. Он едва разбирал буквы, которые писал на бумаге, и, перечитывая их, не понимал смысла. А лектор продолжала, безжалостно, без остановок, не давая перевести дыхание:       «В пьесе «Слепые» Метерлинка перед зрителями двенадцать незрячих обитателей приюта, вышедшие на прогулку со своим старым пастырем-поводырем. Им кажется, что священник ушел куда-то. В действительности он умер, но слепые не видят мертвого…»       Феликс наконец доел орехи, причмокнул от удовольствия, обтёр пальцы о джинсы и принялся усерднее стучать по клавиатуре ноутбука. Ивана физически передёрнуло, так что он вздрогнул всем телом.       — Да перестанешь ты долбать по этим проклятым кнопкам!.. — прошипел Брагинский сквозь зубы.       Лукашевич только скептически пожал плечами, говоря:       — Если бы у тебя, ботан, были деньги на ноут, ты бы тоже предпочел «долбать по проклятым кнопкам», а не шпарить по старинке, когда рука отсыхает. Отсыхает, заметь, без всякого удовольствия.       И поляк снова принялся печатать конспект, ловко перебирая пальцами по клавиатуре. Иван вдруг ощутил, как к голове резко прилила горячая кровь; он в отчаянии, не сознавая, что делает, схватил Лукашевича за тонкую руку, стараясь остановить это страшное, беспрерывное щелканье.       — Ты чего взбесился, а? — Феликс, видимо, привыкший к подобному поведению, посмотрел в потемневшие, почти до черноты, глаза Брагинского. — Твой янки тебе никак не даст, что ли?       — Меня стук нервирует.       — А-а, — понимающе отозвался Лукашевич. — Слушай, Янек, я б тебе настоятельно рекомендовал чердак подлатать.       — Чего?..       — Говорю, крышу, ну, скворечник, почини уже свой, — терпеливо разъяснил Феликс. — А то янки твой заметит, что ты кукухой-то, — он выразительно покрутил пальцем у виска, — совсем тронулся. Это тебя нервирует, от того ты в обморок прямо на занятии падаешь…       Иван обиделся и пробурчал:       — Спасибо, он уже и так прекрасно заметил. Надо же было ему лезть, куда не следует!       «Поскольку персонажей двенадцать, зритель невольно уподобляет их апостолам, стоящим перед тайной Голгофы и Воскресения. Но им не дано стать свидетелями Чуда: их вера мертва, как мертв их пастырь, которого они порой не слушались…»       Лукашевич — единственный в группе, с кем Брагинский худо-бедно водил дружбу, — оказался выбран Иваном в качестве поверенного по сердечным делам (хотя Феликс не то чтобы сильно навязывался на эту роль), поэтому он был вполне осведомлен о неудачном первом занятии Брагинского и Джонса, на котором Альфред умудрился схватить своего злосчастного преподавателя за изрезанную руку. После этого Иван весь день не брал трубку, а потом явился к Альфреду в общежитие, где обнаружил вместо Джонса Байльшмидта, о котором Феликс с ехидной усмешечкой говорил — «а, это тот немец, который с тобой заигрывает напропалую, а ты всё валенком прикидываешься». Иван надеялся, что Альфред потом позвонит еще раз, но тот всё-таки не позвонил, хотя Гилберт должен был передать ему, что Ваня теперь готов поговорить. Значит, Джонс не захотел больше пробовать помириться. К такому выводу пришел Брагинский.       Мгновенная судорога пробежала по лицу Ивана; склонив голову к тетради, он сглотнул не то слёзы, не то досаду и принялся под столом машинально натягивать рукава свитера до самых пальцев, сжимая ладони между колен.       Скрипнула дверь в аудиторию, однако Брагинский не поднял головы. Он пытался разобрать написанное в своей тетради, и его пугало, что он не в силах прочитать корявые, съехавшие на бок, как бы покатившиеся с крутого склона, строчки. Кровь вдруг разбухла у него в висках, и вдоль позвоночника скатилась капля горячего пота. Вдруг справа чуть продавилась скамья, шаркнул ботинок, скрипнул пол, и кто-то тронул Ивана за плечо. Рядом с Брагинским сидел Джонс.       «Вы не хотели идти вперед», — говорит один из слепых своим товарищам. Физическая и духовная слепота поразила этих людей в разной степени — кто-то отличает свет от тьмы, кто-то, ослепнув в зрелом возрасте, хранит воспоминания о когда-то виденном мире, кто-то не знает ничего, кроме животного страха за свою жизнь. Наиболее чутким слухом и наиболее развитой духовной интуицией отличается Юная слепая, но и она не вполне отдает себе отчет в происходящем и тем более не представляет грядущего, хотя и готова встретить его с большей смелостью, чем собратья…»       Иван сначала совсем растерялся, подбородок у него чуть-чуть затрясся; он хотел что-то сказать, но потом передумал, и весь покрылся пунцовым румянцем.       — Здравствуйтэ, Иван Алэксандрович.       — Вы почему не на своей лекции, Альфред? — пролепетал Брагинский, стараясь придать строгости своему голосу, который, несмотря на все усилия, жалобно дрожал.       — Альфред! — Лукашевич перегнулся через Ивана. — Ты даже не представляешь, как он рад тебя видеть! Хоть сейчас хватай его и под вене…       Иван толкнул Феликса и загородил Альфреда собой. Джонс улыбался так светло и ласково, что Брагинскому показалось, будто сейчас не зима, но теплое, погожее лето.       — Вы вчэра нэ брали тэлэфон… — неловко заговорил Альфред. — А я ошен хотэл извиняться за свое повэдэние. Нэ мог дождаться сэгодняшнэго занятия с вами. Я надэюс, вы нэ злитес?..       — Нет-нет-нет! Это я хотел просить прощения за то, что позавчера внезапно убежал. Я не должен был…       — Нэт, я виноват! — с горячностью возразил Джонс. — Мнэ нэ слэдовало, — он вдруг резко понизил голос — до глубокого шёпота, от которого Ивана проняло жгуче-сладостным жаром, — вас трогать. Я бы так хотэл знат о вас всё, помошь вам. Но я понымаю, что это нэ моё собачье дэло.       Брагинский тихо рассмеялся; глаза у него были совсем чистые, как хрусталь инея в отраженных лучах солнца.       — Альфред, про себя так не говорят. Не говорят «не мое собачье дело», только — «не его, её или их собачье дело».       Джонс обиженно надулся. Феликс с интересом прислушивался к их шёпоту.       — Но если вы захотите, — ресницы у Ивана нежно и притягательно задрожали, — это станет вашим делом.       Альфред вдруг распахнул светящиеся, голубые глаза и сильно покраснел. Побагровел, осознав, что ляпнул, и Брагинский. Замолчали. Только слышался размеренный голос лектора:       «Единственный зрячий на сцене — это тринадцатый персонаж, новорожденный ребенок, но он не в состоянии рассказать о том, что видит…»       И хотя ни с одной из сторон признание не было произнесено, после этих взглядов и этих намёков уже не могло остаться сомнений и недопониманий в их взаимоотношениях. Иван почувствовал, как кончиков его пальцев, лежащих на скамье, коснулись теплые пальцы Альфреда. Джонс придвинулся почти вплотную. Губы у Брагинского побелели от волнения и резко сбилось дыхание, но Альфред не позволил себе ничего большего, чем это легкое, едва ощутимое прикосновение. Они сидели рядом. Иван не понимал ничего из того, что говорилось на лекции, но он был так счастлив и чувствовал себя так умиротворенно и разнеженно, как будто только что вышел из теплой, благоухающей ванной. И Брагинскому становилось еще радостнее, когда он ощущал, что и Альфреду безумно приятно быть подле него.       — Я к вам приходил вчера, — прошептал Иван с нежностью. — Вы получили мой подарок?       — Что?.. О чем вы говоритэ? — удивился Альфред, думая, что не разобрал слов Брагинского или понял их не так, как следовало бы.       Иван наморщил лоб и догадался, что Гилберт не передавал просьбы и угощения Альфреду, но из каких-то своих особенных соображений Брагинский не стал беспокоить Джонса на этот счет. «Пускай, — подумал Ваня, — Гилберт мог забыть. Это ничего не значит.»       «Когда в конце пьесы слышатся шаги, ребенок заливается плачем, но что он означает, неизвестно. Зрители, легко проводящие параллель между персонажами на сцене и человечеством в целом, остаются в неведении, пришла ли к слепым смерть или надежда на спасение…»       — Да так, не обращайте внимания, — сказал Иван.       — Я хотэл… хотэл, чтобы мы вмэстэ сходыли куда-нибуд… — начал было Джонс.       Брагинский прижал палец к губам, сложившимся в лукавую улыбку, призывая к молчанию, и глазами указал на Лукашевича. Затем он пододвинул к Джонсу свою тетрадь в клетку. Альфред вполне его понял и неровными буквами написал в углу листа: «Я приглашаю вас куда-нибудь сходить в эти выходные».       Иван улыбнулся, вновь притянул к себе тетрадь и написал в ответ: «В эти выходные вы должны готовиться к контрольной работе по моему предмету».       Джонс тут же нацарапал нетерпеливое, кривоватое: «А в следующие?»       Иван хитро, ласково прищурил на Альфреда глаза.       «Если вы напишите контрольную лучше всех в группе, я соглашусь пойти с вами на следующих выходных куда пожелаете, и тогда — я угощаю. Но только если вы лучше всех напишите. Понимаете?»       Альфред улыбался и чуть шевелил губами, внимательно читая ответ Ивана, боясь упустить хоть одно слово.       «А если не лучше всех?» — написал Джонс.       «Разве такое может случиться?»       Альфред залился легким румянцем; он прямо-таки был польщен. Ни одну похвалу в мире он не ценил так высоко, как похвалу Ивана. Любопытный Феликс хотел было заглянуть через плечо Брагинскому, но тот так знатно отдавил ему под партой ногу, что у Лукашевича отпало всякое желание вмешиваться в чужие любовные переписки.       «…шаги, слышащиеся в финале «Слепых», могут восприниматься как приход смерти, но могут — и как приближение неизвестного до сих пор будущего.»       «Альфред, не на занятиях обращайтесь ко мне на «ты».»       Иван протянул к Альфреду тетрадь с посланием, заранее зная, что тот обрадуется. И действительно, Джонс с восторгом посмотрел на Брагинского и согласно закивал, говоря с любовным придыханием:       — И ты тоже. Ты тоже говоры мнэ «ты».       Ивану казалось, что душа его, как воздушный шар, вот-вот лопнет от избытка счастья. Когда кончилась лекция, он впервые вышел после занятия с пустой головой, но с заполненным до краев сердцем, вырвал из тетради листок, на котором вел с Джонсом переписку (каждое её слово он читал легко и уверенно), свернул его в несколько раз и сложил в кармашек кожаного бумажника.       Через неделю Альфред написал контрольную на лучшую оценку в группе.