***
Было еще совсем светло. Они решили погулять по Арбату и Красной Площади, поэтому спустились в метро, чтобы проехать несколько станций. Тут и началось самое веселое в их прогулке, а Альфред лишний раз убедился, что Иван прибыл с какой-то другой, неведомой планеты. Брагинский совершенно не понимал, где оказался, куда надо идти и что следует делать. Он мечтательно задирал голову и рассматривал росписи, мозаики и скульптуры на станциях, как будто оказался в музее, и несколько раз, зазевавшись, чуть не вывалился на пути. На входе в метро Иван попытался пройти через турникет без оплаты, причем несколько раз прикладывал пустую ладонь к датчику, видя, что все вокруг выполняют данную процедуру; когда же турникет его не пропустил, он попробовал силой прорваться через препятствие — толкнуть прозрачные воротца. Прибежал дежурный и принялся ругать его: — Вы иностранец, что ли?! Не понимаете?! Купить надо проездной, карточку! Карточку! И приложить — вот сюда! — Нэ пэрэживайте! У мэня ест проездной, а он просто в мэтро рэдко ездит! — заступился за Ивана Альфред, который всего на минуту отвлекся и потерял Брагинского из виду. Дежурный, почёсывая в затылке, переводил взгляд с Ивана, растерянно хлопавшего глазами, на Альфреда, говорившего с чудовищным иностранным акцентом. — Может быть, ты возмешь поручэн? — предложил Джонс, когда они с Брагинским наконец втиснулись в вагон поезда. — Возьмешься за поручень, — поправил Иван. — Нет, спасибо, я и без этого славно стою. А тут не так ужасно и грязно, как я думал, — и он огляделся кругом с высокомерной брезгливостью. — Мэтро в Москвэ хорошее! — уверенно подтвердил Альфред. — А ты лучше — дэржись хотя бы за мэня, а то… Поезд вдруг резко начал тормозить, и Брагинский, не имевший точки опоры, повалился на Джонса — вернее сказать, упал в его объятия, с размаху ударившись лбом об его переносицу и чудом не разбив ему очки. Альфред, прижимая к себе Ивана одной рукой, другой — отчаянно цепляясь за поручень, шепнул ему на ухо: «Почэму вы такой нэпослушный, Иван Алэксандрович?» Брагинский, покраснев до корней волос, рассерженно толкнул его в грудь, а Джонс только заливался звонким смехом, стараясь скрыть собственное смущение за грубостью. Нос у него, правда, очень болел, так что даже резало в глазах. На Арбате, который уже начинали всячески украшать к Новому Году, они зашли в книжный магазин. Альфред взял для себя словарь с русскими идиомами и отправился разыскивать среди стеллажей Ивана. Тот стоял, пригорюнившись и наклонив на бок голову, в отделе зарубежной художественной литературы. Джонс приблизился к нему и, тоже наклонив голову к плечу, взглянул туда, куда смотрел Брагинский, — на полку с книгами Теодора Драйзера. — Что ты дэлаешь, Ванья? — Не знаю, что выбрать почитать — «Американскую трагедию» или «Стоика». — «Амэриканская трагэдия» — самое лучшее! Мнэ она болше нравится! — безапелляционно заявил Альфред и взял с полки увесистый том, однако, заметив, что Иван как будто не доволен и колеблется, пожал плечами и стащил со стеллажа и «Стоика»: — Еслы нэ можешь выбрат, бэри сразу двэ! Губы Брагинского тронула растерянная, но милая улыбка, и он спросил до странности поддатливым, разнеженным тоном: — Значит, можно совсем не выбирать? — Конэчно! — заулыбался в ответ Альфред. — Нэ выбирай. Я куплю тэбэ обэ, если дэло в дэнгах. На лице Ивана вдруг отразилось глубокое разочарование. — Нет, Ал, не в этом дело, — он вздохнул и вынул из рук озадаченного Альфреда книги. — Ну, пойдем. Ты, наверное, уже проголодался.***
— Почему ты ничего не заказываешь? — обеспокоенно спросил Иван, выглядывая на Альфреда из-за меню. — Я угощаю. Забыл наш уговор? Джонс был в полнейшем ужасе; он глядел на цены и лихорадочно думал о том, что даже заказать бутылку воды для его собственного кошелька станет непосильной затратой. Он ведь надеялся разделить счет с Брагинским пополам — не потому что не желал чувствовать над собой покровительство и превосходство со стороны Вани, а просто — не привык он, чтобы за него платили. Но теперь… Джонс наткнулся на тупик, из которого, как ни ломай голову, не сумел бы выбраться. Однако Ивана, кажется, ничего не смущало. Он чувствовал себя в этом прелестном ресторане, как дома, иногда небрежным жестом пальцев подзывал официанта, который обращался к Брагинскому не иначе как по имени-отчеству, и что-то по-хозяйски спрашивал. — Надеюсь, ты не против, что мы сюда зашли? — Иван отложил меню и, подперев кулаком щеку, с томной нежностью поглядел на Альфреда. — Я тут часто обедаю и всегда беру одно и то же, поэтому мне не приходится мучаться с выбором. — Тэбя ошен мучает выбор? — О, особенно когда от меня его ждут! — Брагинский протянул руку через стол и повернул к себе меню Джонса. — Что ты там так долго смотришь? Заказывай уже что-нибудь! Или моя болезнь заразна? — Я… — Альфред в смятении поправил очки, снова устремляя взгляд на четырех- и пятизначные числа в меню. — Я нэ знаю… я нэ увэрэн, что нэ стэсню тэбя. Я лучше нэ буду есть — нэ голодный. Иван оскорбленно наморщил лоб и с раздражением окликнул официанта. — Будь добр, вот ему — то же, что и мне, да еще блюдо от шеф-повара, да и еще что-нибудь — бифштекс там, например, средней прожарки, в общем, сами решите. А какое вино ты пьешь? — обратился он к Альфреду. Джонс в отчаянии завертел головой, вспоминая, сколько стоит тут одна бутылка вина. Услужливый официант наклонился к Брагинскому, пространно распинаясь об изысках бургундских и тосканских вин. Иван выслушал его рассеянно и только ответил с брезгливостью: «Будь добр, выбери на свой вкус две бутылки». Когда с заказом, к облегчению и Альфреда, и Ивана, было наконец покончено, они принялись обсуждать то, что видели во время прогулки. Джонс теперь по-новому взглянул на Брагинского, о котором, как оказалось, не знал практически ничего. Его семья, его достаток, верования, увлечения, его болезнь до сих пор оставались для Альфреда тайной за семью печатями, и это при том, что Иван вообще очень любил поболтать. Брагинский в порыве ребяческой шаловливости вдруг снял с Джонса очки и надел их на себя, щурясь от боли в глазах и разглядывая сверкающие ресторанные люстры. Очки Ивану очень шли, придавая его круглому лицу еще большую мягкость и нежность, так что Альфред невольно залюбовался им. А Брагинский, в свою очередь, взглядывая на Джонса, на его чуть подслеповатые, голубые, как майская небесная лазурь, глаза, на побледневшие под северным солнцем веснушки и крепкие, белые зубы, всегда обнаженные в улыбке, — Брагинский тихо смеялся и краснел от удовольствия. Принесли первые блюда, и Альфред, несмотря на всё свое смущение, с жадностью приступил к еде; после долгой прогулки он был голоден и готов был, по его собственному выражению, «съесть лошадь». — Лошадь! — Иван пришёл в восторг, даже в ладоши хлопнул. — Почему «лошадь», а не «слон»? — Прычём тут слон? Правилно говорить — «лошадь», — возразил Джонс. — I'm so hungry I could eat a horse! — А у нас говорят: «Я так голоден, что могу съесть слона». Альфред удивленно округлил глаза и тут же вытащил из кармана куртки маленький блокнот, говоря: — Я это запышу! Вэрни, пожалуйста, очки. Вот… Как ты сказал? «Съесть слона»? Ошен странно! Ведь у вас совсэм нэ водится слонов! — А что ты тут записываешь? — Иван с любопытством потянулся к Альфреду. — Всякие интэрэсные штуки для своей курсовой работы! — не без профессиональной гордости сказал Альфред. — Разные особэнности мэнталитета, выраженные в языке. Хочэшь прочитаю? Иван закивал головой; ему, в сущности, было всё равно, только бы Альфред о чем-нибудь рассказывал, только бы слушать его светлый и ласкающий, как пение жаворонка, голос. — В русском языке есть много-много конструкций — бэз дэйствующего лица. Обычно русские говорят: «Мнэ холодно, вэсэло, грустно», а нэ «Я ощущаю холод, вэсэлье, грусть», как это в нормалных языках. А ешо часто говорят: «Мнэ нэ спится» — и это нэ то же самое, что «Я нэ сплю», а «Пахло цвэтами» — нэ равно почэму-то «Цвэты пахли». Понымаешь? — Ну и что же? — Иван мило улыбнулся, подпирая кулаком круглую щеку; в отличие от Альфреда, он практически не притронулся к еде. — В этих бэзличных прэдложениях мир прэдставлен так, как будто он подчинен какой-то иной, нэпостижимой силе, которую ничто, даже человэк, нэ может контролировать. «Мнэ нэ вэсэло, но я вэсэлусь» — вэдь это нэвозможно пэрэвэсти на англыйский! Это значит, что я снаружи вэсёлый, а на самом дэлэ нэ способэн управлять своими чувствами, и кто-то управляет ими за мэня, дэлая мэня нэвэсёлым внутри. — Я всё-таки не думаю, что люди способны грустить и веселиться по собственному хотению, — возразил скептически настроенный Иван, но Альфред, увлеченный своим монологом, продолжал: — А мой лэктор сказал, что такые бэзличные конструкции в языке — это отражение… ну… покорности высшей силе, пассивности и фатализма. Да, такого фатализма, которого даже у мусулман нэт. Иван заулыбался; ему очень понравилось, и он даже ничуть не обиделся на подобные умозаключения. — Что еще расскажешь? — А ешо вот это страшное: «Мы с тобой ходили в кафе». Брагинский сначала не понял, и Джонсу пришлось объяснять на пальцах: — Ну, «мы с тобой», а нэ «Я и ты» и даже нэ «Я с тобой». Вэдь правилно должно быть: «Я и ты ходили в кафе». Или просто — «Мы ходили в кафе». Ладно, я даже признаю — «Я с тобой ходил в кафе». А это совсэм нэпонятно и уродливо: «Мы с тобой», «Они с ней», «Вы с ним»! Как будто моё «Я» растворилось в этом «Мы», — на лице Альфреда выразился горячий протест. — Я — последняя буква в алфавите, — хихикнул Иван. — Зато в английском «я» почему-то пишется с большой буквы, и нет ни одной безличной конструкции, — и добавил с легким сарказмом: — О, наверное, это совсем не оттого, что кто-то ужасный эгоцентрик. — Нэ понымаю, что ты такое говоришь. И нэ стану тэбэ болше ничэго рассказать! — Рас… Альфред сердито зыркнул на Ивана из-под очков, и тот проглотил свое замечание, едва удерживаясь от лукавого смеха и зажимая себе рот ладонью. А Джонс, объятый мстительным чувством, думал в эту минуту: «Вот, погоди, буду я тебя учить английскому языку — мало не покажется!» И он с воинственным видом засунул себе в рот кусок бифштекса.***
Когда они снова возвратились на Воробьёвы горы, сделалось совсем темно. Задувал ледяной ветер, шумевший в ушах. Альфред заметил, что с приближением вечера Иван становится всё мрачнее и беспокойнее, часто вздыхает, как будто ему стесняет грудь и тяжело дышать. Теперь он почти ничего не говорил, только слушал и печально разглядывал весёлое и довольное лицо Альфреда. — Мне уже пора, — наконец с грустью проговорил Брагинский, вынимая свою большую ладонь из руки Джонса. — Но ешо рано! — возразил Альфред и с мольбой посмотрел на Ивана, которого ему совсем не хотелось отпускать. — Мне очень надо идти, я и так задержался… Мне надо идти! Джонс схватил его за руку и сжал её крепко-крепко. — Ванья, слушай, мой сосэд по комнате в обшежитии ушёл сэгодня в трэнажерный зал допоздна. Мы будэм одни. Хочэшь? — Нет-нет! Не могу! — Брагинский попробовал снова вырвать руку, но почувствовал, что Джонс держит её стальной хваткой; на лице Ивана отразилась мучительная внутренняя борьба — ему так хотелось пойти! — Пожалуйста, — прошептал Альфред с такой глубокой нежностью и страстностью, что Иван не выдержал и — согласился.***
Стоя в тесном, тёмном коридорчике Альфредовой комнаты, Брагинский совсем некстати вспомнил о Байльшмидте, вспомнил, как они сидели на кровати и рассматривали фотографии, как Гилберт касался его пушистых, русых кудрей губами и как он сам, Иван, делал вид, что не замечает этого. «Расскажу Алу, — со смущением подумал Брагинский, но, увидев, как Джонс торопливо заправляет свою кровать, резко расхотел. — Нет, это лишнее. Зачем ему знать?» Сердце у Альфреда громко стучало, но он и не догадывался, с какой жестокой болью стучит оно в груди Ивана. — Садис, Ванья, — Джонс устроился на кровати и похлопал рядом с собой по одеялу; Иван снял пальто, развязал шарф и, оправляя длинные рукава свитера, уселся возле Альфреда. Они оставались почти в полном мраке, лишь на столе Гилберта светилась настольная лампа, источая тусклое жёлтое сияние. Молчали. Альфред ощущал запах до одурения сладкого парфюма, которым Иван обдавал его при каждом малейшем движении. — Альфред, — внезапно прошептал Брагинский. — А можно… я тебя поцелую? Джонс от изумления и волнения промычал что-то невнятное, и Иван быстро коснулся губами его горячей щеки. Потом нервно, жалобно улыбнулся, заглядывая в расширившиеся глаза Альфреда и ища в них одобрения. — Надеюсь, ты уверен, что Гилберт вернется нескоро, — тихо сказал Брагинский и, прежде чем Джонс успел сообразить, что не произносил вслух имени своего соседа, опять с упоением поцеловал Альфреда — в уголок дрогнувших губ, тесно обняв его за шею. Пальцы Брагинского, тонкие, длинные и прохладные, как лепестки мертвенно-бледной хризантемы, вспрыснутой росой, огладили лицо Джонса и сняли с него очки, чтобы не мешались. Затем Иван принялся покрывать губы, виски, лоб, подбородок Альфреда короткими, чуть влажными поцелуями. А тот сидел, разомлев от ласк и изнывая от счастья, и не знал, можно ли ему также касаться Ивана, и бездействовал. — Почему, Альфред, ты меня не обнимаешь? Джонс распахнул глаза и, обхватив Брагинского за талию, притиснул его всего к себе, к своему горячему, напряженному телу — в неожиданном исступлении. Иван сжался, напуганно и беспомощно вцепившись Альфреду в плечи. Теперь уже Джонс целовал Брагинского — не невесомой, не кроткой лаской, но со всей пылкостью и горячностью, на какую только был способен, не замечая, что Ивана начинает трясти в чужих объятиях. Брагинский жмурился (от испуга ли, от удовольствия — непонятно), когда Джонс языком проводил по краю его уха и зубами чуть-чуть задевал бархатную мочку уха, зарывался носом в нежные, густые кудри, опьянев от жара, близости и морозного запаха цветов. Рука Альфреда вдруг приподняла край вязаного свитера и коснулась живота Ивана — кожи, покрытой мурашками и легкой испариной. Пальцы Брагинского, сжимавшие плечи Джонса, жалобно скрючились, как от судороги, но он не противился. Альфред принялся трогать его тело, гладить, ласкать, и — трогая, лаская — он ужасался. Наконец Джонс откинул назад голову и поглядел на Брагинского. Глаза у того были неестественно большими, круглыми и отупевшими от страха, а над губой, обнажившей верхний ряд зубов, залегла глубокая, неприязненная складка. Его всего сотрясало — с ног до головы, словно в лихорадке. — Боже, — прошептал Альфред, которого точно ледяной водой окатило при виде Ивана. — Что с тобой? — Почему ты остановился, Альфред? Обними же меня! — Брагинский, дрожа в каком-то параксизме страсти и отчаяния, припал к Джонсу, обвив его за шею руками и тяжело, судорожно вздыхая. — Нэ надо! Нэ надо! Пэрэстань! — вскричал Альфред. Он выпутался из Ваниных рук и поднялся, с трудом унимая собственное желание. Иван сидел на кровати, встрепанный, бледный, как будто растерзанный; губы у него тряслись, как у ребёнка, собирающегося заплакать. — Так тебе стало противно, да? — Иван медленно приподнял свитер на своей груди, и Альфред увидел то, что почувствовал перед этим под пальцами — крупные, изорванные шрамы; они покрывали почти всё тело Брагинского. — Это ты с собой сдэлал? Глаза у Ивана наполнились жгучими слезами, а губы снова исказились в ожесточении. — Да, почти всё — я сам, — и он вдруг горько разрыдался, утирая слёзы кулаком. — Я знал, что ты меня разлюбишь после этого, что тебе станет мерзко! Ну почему всё так?! Альфред стоял перед ним, совершенно растерявшись. Он искренне не понимал, почему Иван так убивается и страдает. — Хочешь знать?! Так знай! Мой отец — сумасшедший, помешанный, шизофреник, психопат, я не знаю, какой диагноз ему там ставят! — Брагинский злобно всхлипнул. — И он лечится в психушке, и я за ним скоро последую туда же — не сегодня, так завтра! Ну, доволен?! — Иван завыл от отчаяния, закрывая лицо руками и складываясь пополам. — Ванья, Ванья! — Джонс опустился перед ним на колени, стараясь заглянуть ему в глаза, стараясь приласкать и успокоить его. — Не трогай! Не хочу! — Брагинский оттолкнул Альфреда и вскочил с кровати. — Мне надо идти! Меня, наверное, ищут. Джонс попытался было преградить ему дорогу, но Брагинский очень грубо отстранил его от себя и, хватая пальто с шарфом, бросил напоследок: — А я, Альфред, так бы вас любил, будь на то ваша воля! Так любил бы! И он ушел, точнее, убежал, не взглянув на ошалелого Джонса, которому показалось, что мимо него пронесся безжалостный, разрушительный ураган.***
В понедельник Иван отменил занятие с группой Альфреда. А позже Джонс узнал от Лукашевича, что Брагинский не был и на собственных лекциях. Не явился он в университет ни во вторник, ни в среду. Альфред ходил как потерянный, не зная, что и подумать. Вечером в четверг Ван Яо попросил Джонса отнести на кафедру какие-то документы, и Альфред, уставший и измотанный переживаниями, поднялся на верхний этаж. Дверь на кафедру была открыта; оттуда доносился разговор преподавателей — и среди путаницы голосов Джонс внезапно различил голос Брагинского: — Не переживайте, правда, ничего страшного! Я и сам не понимаю, как меня так угораздило. В воскресенье пошел дождь, всё растаяло, а потом — снова заморзки, как это обычно бывает. Я и поскользнулся! Мне надо спешить, я на следующей неделе выйду, честное слово. До свидания! Выходя из кабинета, Иван, к ужасу своему, наткнулся на Альфреда. Джонс сглотнул и сжал руки; кровь в нем застыла. Половина лица у Брагинского заплыла черным, распухшим кровоподтёком. А когда он виновато улыбнулся, обнаружилось, что у него не хватает одного верхнего зуба. — Альфред, представляете, — пролепетал Иван, закрывая рукой свое изуродованное лицо. — На лестнице — скользко было — и я упал. Головой — прямо об ступени. Правда, ужасно выгляжу, да?..