Бьётся лэбэдь срэдь зыбэй, Коршун носытся над нэй…
Альфред изобразил, что натягивает лук и целится в хищную птицу.Но как раз стрэла запэла, В шею коршуна задэла — Коршун в море кровь пролыл, Лук царэвич опустил…
Иван, сжимая листок с репликами, подошел к Альфреду (так как у вьетнамской студентки из параллельной группы в это время были занятия, он заменял Царевну-Лебедь). Кровоподтёк, заклеенный пластырями, на лице Брагинского пожелтел и сильно уменьшился, а его верхние зубы были вновь целы и блестели, словно начищенная слоновая кость, но он всё равно имел вид бледный, осунувшийся и измученный, как после затяжной болезни. С Альфредом Иван старался держаться как ни в чем не бывало, и на его взволнованные расспросы отвечал всё то же — тупое, упрямое, утратившее из-за постоянного повторения смысл: «Я поскользнулся и упал на лестнице». Когда же Джонс, памятуя о болезни отца Ивана и о шрамах на теле самого Вани, заикнулся, не сам ли Брагинский сотворил с собой подобное, он вспыхнул, оскалил зубы и закричал на Альфреда — зачужавшим, невменяемым, как у пьяного, голосом: — Это не твое дело! Не лезь, куда тебя не просят! А уж об их любви речи не было совсем. Иногда, правда, во время занятий или репетиций Иван вздыхал, украдкой взглядывая на Альфреда виноватыми, большими, точно у телёнка, глазами, как будто хотел, но боялся приблизиться к нему, бессознательно прикрывал длинными пальцами синяки на своем лице или пытался спрятать их под отросшими русыми кудрями, отливавшими инистым серебром и похожими на пушистые от снега еловые ветви. Несколько раз к Альфреду подходил озлобленный Гилберт, хватал его за грудки и шипел, как разъяренный дракон: «Что ты натвориль?! Что ты сделяль?! Это из-за тэбя его побили?!» Вообще сближение Ивана с Гилбертом начинало по-настоящему беспокоить Альфреда. Особенно после того семинара, на котором Байльшмидт внезапно объявил, что готов представить на суд Брагинского свое стихотворение. — Если хотите, Гилберт, можете рассказать его мне, когда закончится занятие. Или просто дать прочесть, — со своим обыкновенным профессиональным тактом сказал Иван. — Я что, маленкий рэбёнок, чтобы стэсняться такой хрэни? — Гилберт поднялся из-за парты, встал перед доской, лицом к заинтересованным одногруппникам, развязно заложив одну руку в карман брюк, в другой — держа измятую тетрадь с записями. Своим хриплым, ироничным голосом (ироничным и насмешливым на самом деле от смущения, потому что кончики ушей у Гилберта сильно покраснели), он начал декламировать довольно неплохое, рифмованное стихотворение. Его лирический герой блуждал по заснеженному полю, под холодным солнцем, изнывая от лютого мороза, а за ним вилась тропинка глубоких следов. Он говорил с тоской и болью о вечной суровой зиме, среди которой ему приходится существовать, о безбрежных снежных пустынях, по которым он бредет без цели и без надежды наугад, о чьей-то несправедливой жестокости, которая ранит его и без того истекающее кровью сердце, о чьих-то красивых ледяных глазах, которые не смотрят на него, о чьей-то белой, как снег, коже, которая ему не принадлежит… Джонс, слушавший с напряжением, запомнил отчетливо последние строки этого стихотворения:Куда ведут мои следы? Туда, любовь моя, где ты.
На этих словах белобрысый и белокожий Гилберт весь покрылся неровным, вишневым румянцем и бросил мгновенный взгляд на Ивана, а тот, всё время пристально следивший за студентом, отчего-то нервно усмехнулся, но остался бледен и невозмутим, как мертвец. Франциск, которого стихотворение привело в подлинный восторг, вскочил и стал аплодировать, захлопали и все остальные студенты, не подозревавшие, что хулиган и тунеядец Байльшмидт способен на такое. — Хорошо, хорошо, Гилберт, — сказал Иван, отворачиваясь. — Чудесное стихотворение, у вас и вправду настоящий талант. Подойдёте ко мне после занятия. Такая прохладная оценка со стороны преподавателя, по-видимому, смутила и раздражила Гилберта, так что всё оставшееся время урока он хмурился, молчал и иногда, как будто случайно, толкал рукой, плечом или коленом своего соседа по парте — Альфреда. Какой разговор произошел между Байльшмидтом и Брагинским по окончании семинара, Джонс не смог разузнать — Иван осмотрительно запер дверь.«Ты, царевич, мой спаситель, Мой могучий избавитель, <…> Отплачу тебе добром, Сослужу тебе потом: Ты не лебедь ведь избавил, Девицу в живых оставил; Ты не коршуна убил, Чародея подстрелил. Ввек тебя я не забуду: Ты найдешь меня повсюду…»
Прочитав свою реплику, Брагинский поднял голову и поглядел на Джонса, который стоял перед ним, растерянный и очарованный, судорожно соображая, на каком месте в сказке они остановились. — Альфред, возьмите себя в руки! — вдруг вспылил Иван. — В последнее время вы всё время витаете в облаках! Если не хотите выступать, мы отдадим вашу роль царевича кому-нибудь другому! Да… например, Гилберту! Он как раз ничем не занят. Глаза у Джонса ярко заблестели, как речная вода в пронзительных солнечных лучах. — Так отдайте другому! Я нэ хочу играт в пьесэ! — воскликнул он, чувствуя, что горло его сдавливает болезненными спазмами. Альфред отвернулся и поспешил выйти из зала. Занятия еще продолжались, поэтому в коридоре было пусто. Телефон Джонса вдруг издал тонкий писк. 14 пропущенных от Мэттью и сообщение от него же: «Возьми трубку. Нам срочно надо поговорить».***
— Включи камеру, Альфред. Не хочу разговаривать с идиотской картинкой Супермена на заставке. — Слушай, Мэттью, у меня уроки вообще-то. Почему ты постоянно забываешь про разницу во времени? Альфред стоял в дальнем конце университетского коридора, спрятавшись среди глиняных горшков с буйно разросшимися комнатными растениями, которые непонятно кто и зачем здесь разводил. Альфред слушал Мэттью, перебирая между пальцев гладкие и как бы покрытые слоем глянца листья фикуса и кружевные, пышные, точно платья пламенных испанок, листья бегонии; на плечи и макушку Джонсу с деревянной узорчатой решётки спадали-струились темно-зеленые лианы плюща, увитые гирляндами листьев-звезд, и нежные, вьющиеся, как женские локоны, усики циссуса, листочки которого очень походили на берёзовые. Настоящие джунгли. На низких этажерках стояли фигурки садовых гномов с отбитыми носами, разноцветные детские лейки и пластмассовые бутылки из-под газированной воды и кваса, наполненные водой. — Включи камеру, Ал, ну же! Хочу посмотреть в твои глаза и убедиться, что у тебя хоть капля совести осталась. Джонс раздраженно отодвинул смартфон от уха и сделал, что просил брат. Мэттью — почти что зеркальное отражение самого Альфреда, — глядел на него с экрана нахмуренно и осуждающе. — Ты должен приехать домой на рождественские каникулы. Тебя все об этом просят: и бабушка, и дедушка, и отец, — сказал Мэттью и, мгновение подумав, добавил для пущей убедительности: — И я. — Я же тебе писал: нет, нет и еще раз нет! — возразил Альфред. — Чтобы я приехал, а отец потом не пустил меня обратно? — Да нужен ты кому-то — насильно тебя удерживать! — обиженно усмехнулся Мэттью. — Правда, ты ужасный эгоист. Может, еще на коленях умолять, чтобы ты соизволил нас навестить? Ты не солнце, Альфред, чтобы вокруг тебя все планеты вертелись! Джонс возмущенно замотал головой, собираясь защищаться, но Мэттью уже шел в новое наступление. Видя, что прежние аргументы не произвели на Альфреда должного впечатления, он прибегнул к более действенному средству: — Бабушка заболела. Я писал. Но, кажется, тебе глубоко наплевать на её здоровье. В голубых глазах Альфреда отразилось беспокойство, и лицо его чуть-чуть покраснело от чувства вины, что он не рядом с семьей, не рядом с теми, кто в нем нуждается — ведь бабушку и дедушку он очень любил и был им благодарен; они столько сделали для него: помогли приехать в Россию, снабжали его деньгами — собственными сбережениями, — и всегда поддерживали на том пути, который он избрал, хотя и были не слишком довольны этим путем. — Ну чем я могу помочь? — раздражился Альфред — раздражился, потому что прекрасно понимал, что брат прав. — Если у нее что-нибудь болит, съездите к врачу. — Ты прекрасно знаешь, что это неблизенький свет — до больницы добираться. — Не моя блажь была становиться фермером в какой-то глуши. Церковь рядом — и слава богу! Ничего больше не надо! — это был упрёк в сторону деда — и, конечно же, отца, который унаследовал семейное дело. — И глупо было надеяться, что мы тоже погребем себя под снопами сена и початками кукурузы. Меня, если честно, совершенно не интересуют новейшие способы доения коров и выкорма свиней! Да и ты, братец, при первой же возможности улепетнул в Канаду. Мэттью нахмурил золотистые брови, но парировать не смог, потому что, в сущности, и нечем было. Альфред, в свою очередь, усмехнулся и подёргал тропическую монстеру, у которой были огромные дырявые листья, за воздушный корень, вившийся, точно змея. В глаза ему лезли надоедливо тонкие, длинные пальцы веерообразной пальмы хамеропс, а из-под ног выбегали полосатые «щучьи хвосты» — африканские сансевьеры всех форм и размеров. За окном падали крупные хлопья снега, и небо было белым-белым, как похоронный саван, как неласковое лицо Брагинского. — Альфред, хватит бегать от прошлого, — настойчиво сказал Мэттью, и глаза его даже через экран сверкнули на близнеца непреклонностью и убежденностью в своей правоте. — Всё равно однажды придется вытащить голову из песка и посмотреть правде в лицо. И когда ты всё узнаешь, ты согласишься с отцом. Да, ты поймешь его и вернешься домой, и больше никогда не будешь ему противоречить!.. К сердцу Джонса прилила желчная злоба. Он и без этого был огорчен ссорой с Иваном, еще и Мэттью под кожу лезет. — Что такое?.. — Альфред яростно прищурился. — Что такое я должен узнать, чтобы оправдать самодурство нашего папеньки?! Хватит мне угрожать какими-то секретами и тайнами, я не отступлю от своего решения! Да! Не отступлю! Отец упрям, я — упрямее! И знаешь, знаешь что!.. — у Альфреда вдруг перехватило на секунду дыхание от того, что он сейчас собирается сказать. — Я влюбился в русского… в русскую девушку! И я собираюсь жениться на ней! Передай отцу, что я женюсь на русской! Слышишь?! Резко побледневший Мэттью раскрыл от изумления рот и несколько секунд ошарашенно хлопал ресницами. — Т-ты с ума сошел?! — наконец взвизгнул он — изломанным, неестественным голосом; Мэттью, казалось, физически трясло — это было видно даже через камеру. — Отец убьет тебя! Не смей, Альфред! Не смей!.. Альфред бросил трубку. В коридоре начали появляться студенты. Репетиция, вероятно, тоже уже закончилась — Джонсу нужно было возвратиться в Гостиную, чтобы забрать свои вещи. Он выкарабкался из тропических зарослей комнатных растений и увидел перед собой встревоженного чем-то Франциска. — Пгедставляешь, Ал! Гилбэрт вэдь отказался́ участвовать в концегте, потому что это «хэрня для дэтсадовце́в», а сейчас пгишёл к Ивану Алэксандровичу, сэл за пианино́ и играет ему гоманс Глинки́ «Жавороно́к». Очен кгасиво́ играе́т! Даже без нот. Альфред рванул по коридору, как охотничья собака, погнавшая добычу, добежал до входа в Гостиную и распахнул дверь. Иван и Гилберт стояли у пианино. Байльшмидт — спиной к Джонсу, — обнимал Брагинского и целовал его в губы, а Иван не отталкивал его. Увидев Альфреда, Брагинский сделал слабую попытку отстранить от себя немца, но, так как тот продолжал напористо припадать губами к его белой шее, под воротником вязаного свитера, Иван сдался и только положил Гилберту на плечо свою нервически тонкую, крупную ладонь. Он всё время с надломленной тоской глядел на Джонса и не отталкивал Байльшмидта. В тот же вечер Альфреду позвонил Мэттью и сказал, что у бабушки был сердечный приступ, что ей стало намного хуже и что он должен приехать. Джонс взял билеты на самолет, а через два дня уже пересекал Атлантический океан.