Падре

Она приходит каждое воскресенье в Собор святого Павла совсем не потому, что такая набожная. У нее другие причины, о которых она не может сказать ни родной сестре, ни отчиму, ни тем, кого принято называть друзьями, хотя по факту вряд ли они были ей так уж близки. Эта тайна хранится глубже, чем в душе, дальше, чем в сердце, и семи печатей не хватит, чтобы добраться до нее. Она хорошо умеет прятать самое сокровенное. Даже Бог, сколь всемогущ он бы ни был, не достанет. Впервые что-то странное рождается в ней, когда ей задают в школе рассказать о конфессиальных различиях. Конфессия, слово-то какое... и она, зажав ручку в зубах, с карандашом за одним ухом и сигаретой за другим (о том, что она курит, знает только Вай, потому что она начисто вытирает руки и лицо влажными салфетками после каждого приема никотиновой дозы, и через минуту от нее благоухает каким-нибудь алоэ вера и антисептиком, а не терпким ментолом), направляется в ближайшую церквушку. Годы не щадят собор, он всем своим видом воет о необходимости реставрации, но ей-то что? И там, между постаментов, между лакированных скамеек и молящихся людей, она видит его — аккуратного, тонкого, стройного, как богомол, с шрамом на левой стороне лица, облаченного в черное с нежно-белой колораткой — и пропадает. Не объяснить глубину разверзшейся внутри нее пучины, куда она угодила, потому что человечество не придумало еще таких цифр, не заглядывало так далеко. Ее серо-голубые глаза округляются, становятся блестящими центами, когда он подходит ближе. Не здоровается — но замечает ее, мелко кивает новому лицу и идет дальше, как ни в чем не бывало. Он же не знает, что где-то внутри нее уничтожается девочка и появляется что-то другое. Опасное. Горячее. Дышащее в ухо. Тогда она впервые молится по-настоящему — думает, что демон-искуситель пришел за ней, не побоялся, исчадье ада, зайти в божий дом, чтобы забрать ее. Она молится, но не знает ни одной молитвы до конца. Она молится о спасении, хотя знает, что придет сюда еще раз, а потом еще и еще — не потому, что так боится пекла, но потому, что оно становится ее частью. Пекло, которое селится в груди. И она учится с ним жить. Наверное, что-то такое должен ощущать тысячелетний вампир на диете. Голод, отчаяние, бессилие, злость. Колокола звонят по ней: динь, дон-н-н, динь, дон-н-н. И чем дальше — тем, разумеется, хуже. Она приходит, чтобы сидеть вдалеке и следить. Она уже не девочка, еще не женщина — нечто, застрявшее на перекрестке, похожее на монстра, потому что ее глаза едят его фигуру, ее руки алчут притронуться к бледной коже (он вообще знает, что такое загар? что на улице, ну, есть солнце?), ее уши ловят каждое тихое слово, обращенное не к ней, а к очередной прихожанке, приходящей просто поныть: муж бьет, дети шумят, любовник разочаровался и ушел к другой, ну почему же Бог так скучно моногамен? Вай, как самый физически близкий человек, замечает в ней изменения. Порой она слышит, как сестра переговаривается с отчимом за стеной — о том, что их маленькая Паудер замкнулась в себе, перестала быть комфортной, и она благодарна, когда Вандер говорит: не надо ее трогать, это возраст, это пройдет. Она не знает, что сделала бы, если бы ее начали трогать. Если бы Вай попыталась понять, что в ней происходит. Все равно не поймет ведь, а если не поймет — то осудит, или попытается вернуть все вспять, или, что еще хуже, начнет копать, в чем причина, и это совсем не то, что ей нужно для спокойной жизни... Впрочем, вряд ли это существование от воскресенья до воскресенья можно назвать жизнью. Она любит его. Она ненавидит его. Она думает, что в курсе, о чем его мысли, но никогда не решается заговорить вслух с ним сама. К тому же, к нему всегда очередь. Она с завистью и ревностью думает о том, что он, наверное, отлично умеет работать языком. Сама она до смешного хранит верность непонятно кому. Иногда ноги сводит от желания прикоснуться к себе — и она обнимает подушку, утыкаясь в нее красным лицом, потому что не хочет чувствовать себя, не хочет ласкать себя; зачем, если это все будет не то? Зачем, если в ее голове два года живет тот, кто давно превзошел Бога одним своим существованием? В день своего восемнадцатилетия она решается. Нет, не так: она ставит все на кон, пан или пропал, потому что она устала. Она приходит на утреннюю мессу жарким летом, радуясь, что внутри почти никого нет: только пожилые бабушки с миссалами, которые, как ей кажется, готовы ночевать здесь, лишь бы стать святее, да какие-то заглянувшие с перепою рабочие. Она впервые садится на первый ряд. Она ненавидит платья, юбки, всю эту дребедень, которую в народе считают женской одеждой, предпочитая собственный стиль, но сейчас на ней полосатый сарафан, целомудренно прикрывающий колени. Она немножко нервно улыбается: если подует случайный ветер, если ей представится на секунду стать Мэрилин Монро, уважаемая общественность увидит ее голую белую задницу. Когда он появляется, выйдя из-за тени алтаря, неся перед собой золотую чашу, на которой изображены святые, она едва заметно вздрагивает и опускает голову. — И всякий дар совершенный, и свыше есть... Затем он упоминает святую Троицу, припечатывает «аминь» в конце. Уши режет органная музыка и нестройное пение. За столько воскресений, проведенных здесь, она хорошо запоминает слова молитвы, но никогда не молится. Если и шепчет что-то тихо-тихо, то точно не «Отче наш», и вместо четок в ее руке мятая ткань, жертва ее нервозности. Она смотрит на ровно подстриженный затылок, волосок к волоску. У места, где волосы начинают расти, она видит пробивающуюся седину — совсем чуть-чуть. А висящее Дамокловым мечом распятие ее совсем не смущает. Проповедь проходит как бы мимо. Что нового он может сказать им, ей? Что время смутно, что в мире по-прежнему война, что надо уважать друг друга, подставлять вторую щеку, бла-бла-бла, она не задумывается о его словах дольше, чем на секунду. Она слышит эти догматы в тысяча сотый раз и скоро сама, обернувшись в сутану, сможет прочесть по памяти любой обряд. Она больше следит за тем, что он делает: как поднимает чашу над алтарем, как тонкие пальцы красиво смотрятся на белом золоте, омывает руки чистой водой, прочитывая псалом, и как капли катятся по коже. Она одержима бесами, которых сама же создала. Потом начинается традиционный обход, и она внутренне сжимается, когда он подходит ближе. Почему-то, увидев ее, он улыбается — тепло, почти любяще... по-христиански. Он кладет на ее губы невесомый, прозрачный кусочек хлеба, и она языком подхватывает его. Тонкая пластинка гостии хрустит между зубами всего раз. Она делает жадный глоток вина — будто он может ее утолить, пока он вполголоса шепчет свои дурацкие молитвы. К концу действа она будто пьяна: если с утра ее вел дух приключений и чистый авантюризм человека, которому и терять-то нечего, кроме отцовской репутации, то сейчас она чувствует странную свободу. Невидимый искуситель говорит: «Силко. Его зовут Силко. Странное имя, неправда ли? Отчего ж не взял что-нибудь от святых? А может, ему чужого не надо? Какая он гордая штучка, этот Силко». Ей и вправду кажется, что она знает о нем все. И прежде, чем он успевает скрыться в дверях, уйти куда-то во внутренний покой, — свой ли, церковный ли, — прежде, чем орган отыграет последнюю ноту, она встает с места и берет его двумя пальцами за рукав. — Падре, — она не узнает своего голоса. — Мне нужно исповедоваться. Она не может прочесть по его лицу, что он чувствует по этому поводу — удивление? разочарование? понимание? Между ними повисает пауза, и за секунду до того, как она соберется подумать, что ей откажут, он кивает и ведет ее в исповедальню. Теперь между ними тонкая деревянная стенка, и она без стеснения смотрит на его профиль, расчерченный сеточкой. Она встает на колени, тихо хихикая — у нее совсем другие, далекие от святых мест, ассоциации. Она ведь хорошая девочка. Синяки на ногах — только от усердных молитв. — Ты здесь впервые, дитя? В голове что-то простреливает от этого невинного обращения. — Да. — Прежде, чем ты начнешь, нужно выполнить кое-какое условие. Это будет тяжело, но необходимо. Глубоко вдохни. Воздух не идет в легкие. — Нужно простить все обиды, если такие есть... а они наверняка есть. Прости всех, кто причинил тебе зло. Она хмыкает, потому что у нее совсем другие планы. Она не собирается прощать Майло за то, что после него появилось столько комплексов, начиная от внешности и заканчивая действиями. Не собирается прощать Клаггора, который считает ее слабачкой. Не собирается прощать Вайолет, которая считает ее маленькой и, видимо, тупой. Вандер... что ж, Вандер не лез к ней в лишний раз, но вряд ли от того, что ценил ее личное пространство — наверное, ему просто наплевать. — Хорошо, падре. Я... я прощаю их и оставленные ими огорчения. Отпускаю. Она даже не старается, чтобы это звучало искренне, и он это понимает, и она чувствует, что он все понял. И с чего бы начать? С того, что ее мозг съеден похотью? С того, что она глаз от него оторвать не может каждый раз, когда видит, и что за все это время религия и вера ни капельки ее не привлекли, в отличие от строгого лица преподобного? Может, она просто сумасшедшая и не нужно ей никакого прощения? И так странно, когда она начинает говорить — обо всем на свете. О дураках-одноклассниках, дергавших ее за косички, причем до самого выпуска, о семье, в которой нет счастья лично для нее, о фальшивых друзьях, о необходимости постоянно притворяться кем-то еще — грех лицемерия, шестая щель восьмого круга Ада по Данте, она хорошо изучила тему, — и, под конец, не в силах удержать мысль, будто та была ретивой гончей, на которую она не успела набросить поводок, добавила зачем-то о странных желаниях. Силко молчит — снова слишком долго, слишком задумчиво для ее внутренней бури. Ей думается вдруг: почему я так одинока? Неужто больше некому душу излить? И тогда он начинает говорить — о принятии, прощении, о том, что лучше и отраднее один грешник, кающийся во грехах, чем сотня праведников, которым каяться не в чем, о посте, молитве... чем дольше льется его тихий, низкий голос, тем больше она противоречиво заводится. Ей интересно узнать, на что он еще способен, и часть внутри нее, что исправно слушала проповеди, говорит: «Ну вот, опять твои демоны полезли наружу». Она шепотом просит его руку, и Силко, на этот раз практически не медля, просунул ладонь в небольшую створку. Она берет ее десятью пальцами сразу, гладит тонкую кожу, проглядывающие голубые вены, каждую морщинку и шрам, каждую линию на ладони, по которым опытная гадалка (четвертая щель восьмого круга...) поняла бы его судьбу, затем юрко облизывает указательный и средний — и встает, неудобно сгибаясь, чтобы потереться о кисть влажным пахом. В ее голове все вопит, и тысяча голосов, далекие от ангельских, кричат, что она сумасшедшая, что она, как любит говорить Майло, приносит неудачи, и сегодняшний день — неудача для падре Силко, которого буквально в этот момент пятнают в грехе, валяют мордой в прелюбодеянии. Она замирает, и слезы, застывшие в ее глазах, держатся ресницами. Она ничего не видит — все размыто водой. Она боится, и вместе с головой выходит из-под контроля и сердце. Она ведь любит его... ненавидит... снова любит... и он сейчас брезгливо одернет ладонь, поняв, что с ним делают, выбежит из исповедальни, поднимет такой возмущенный крик, что лучше бы ей умереть здесь и сейчас, и пусть резное дерево станет ее гробом. Но ничего такого не случается, только тонкие пальцы аккуратно исследуют ее там, где она сама не решалась, гладят, трогают. Она закусывает губу, чтобы не завыть, потому что происходящее не может быть реальностью. И все-таки ладонь между ее бедер никуда не девается, напротив: Силко просовывает ее глубже, чтобы было удобнее, обводя чувствительные точки. С его запястья свисают четки, и они тихо стукаются каждый раз, когда он меняет положение руки. Она ошибалась, когда говорила себе, что сошла с ума — вот теперь, придавленная внезапно исполнившейся мечтой, она точно не в своем уме. Ей требуется совсем немного, чтобы исступленно задрожать, сжав ладонь липкими от пота бедрами. Она почти падает, когда ее тело перестает так сильно дрожать. За решетчатым стеклом она следит, как падре вертит свою руку перед глазами, а потом пробует на вкус. Проходит меньше минуты, прежде чем он начинает говорить: — На чем я закончил? Ах да. Пост. Тридцать дней. Он читает молитву, без которой не обходится ни одна исповедь, и в его голосе нет ничего, похожего на осуждение или злость. Она слушает его, прижимаясь горячей щекой к дереву, и глупо-глупо, широко улыбается. Он выходит первый, будто дав ей время на то, чтобы привести себя в порядок. Она любит его больше всего на свете. Она вернется сюда в следующее воскресенье, и одними пальцами преподобный Силко уже не отделается.