Я — древо, на котором веток много, Но зрелых я плодов не оброню. Как та смоковница, по воле Бога Бесплоден я, засохший на корню.
Бог есть любовь. Этому его учили в семинарии, об этом говорили старшие товарищи, и золотая роспись на их плувиалах блестела в лучах солнца через призму окон и разноцветной мозаики, будто подтверждая их слова. И все равно он ничего не понимал. Когда вставал на колени, обращаясь к Нему, — не как к Всевышнему, а, скорее, как к другу, как к тому, с кем раньше вы были на равных, но жизнь сложилась иначе, и ты немножко отстал, — не понимал. Когда молился с прихожанами, держа за руки, прикрыв глаза, потому что не хотел прерывать некое таинство, возникающее от первого латинского слова до amen — не понимал. И даже когда сам вел проповеди, говоря, что Бог есть любовь, не понимал, о чем именно он говорит, подставляя под это значение бытовые мелочи, проблемы, философские изыскания. Любовь это оставленный для нее последний кусочек торта, любовь это легкий поцелуй в проколотый иголкой палец, любовь это возмущенные крики соседей до утра, любовь — это... И ничего, по его мнению, из этого не могло быть любовью на самом деле. Бог любил их, говорили они все. А тот, кто любит, обязательно еще и испытывает, а потом еще и еще. От большой любви спасатель топит утопающего еще больше, чтоб потом вынуть из холодной воды почти мертвое, не сопротивляющееся тело — так ведь? От великой любви где-то в песках пустыни Гоби рождается штамм, который уносит жизни половины Европы, да? Божественная любовь сама по себе была, как он думал, испытанием, в котором не хочешь участвовать, и ничего, совершенно ничего человеческого в ней не было, сколько бы понтификов ни говорили о человеке-Его-подобии. Сложно было рассуждать о любви, которой никогда не знал. Вроде бы должны любить родители — от них он сбежал в церковь. Вроде бы должны любить друзья — что ж, он сам не испытывал к ним теплых чувств, тогда с чего бы им любить его? Вроде бы должны любить учителя, но, — и здесь, думая об этом, он неприятно ухмыльнулся, — избави Боже от такой любви. А потом появилась она, эта хрупкая девушка с крашеными волосами, и сердце пропустило удар между «Отцом» и «Святым духом». Так он научился считать дни, смотреть мельком, держать руки за спиной и думать о грешном; не то чтобы раньше не умел, но теперь это стало как-то по-особенному, он сам не очень понимал, как. Он в принципе впервые в жизни столкнулся с ситуацией, когда понятного мало. Твердь ушла из-под ног, и он чувствовал себя путешественником, который в любую секунду мог увязнуть в болоте — не только в отношении Паудер, имя которой он узнал почти что случайно, но и духовно. Ах, его маленькая, нежная Паудер. Конечно, совсем не маленькая, вряд ли нежная и вовсе не его, однако... Ночью, после молитвы, келья превращалась в каменный мешок, который давил на горло и душил. Поток мыслей не остановить: ее тонкие запястья, ее маленькая грудь, ее выглядывающие из-за одежды татуировки, живот, бедра, ноги. То, что всегда казалось ему обычным человеческим телом, стало вдруг святыней. То, что он презирал в людях — похоть, тяга к прелюбодеянию, к развращению, к тому, чтобы просто удовлетвориться о чье-то мясо — внезапно стало тем, что убивало его самого. Прерывая поток ярких картинок, от которых кружилась голова, он думал: так разве я хочу ее лишь потому, что так просит плоть? Разве нет разницы между ней, любой другой женщиной, симпатичным послушником, который только рад будет вниманию, ведь это в будущем поможет ему стать каким-нибудь задрипанным епископом, или братом по вере, или, что еще хуже, монахиней? Но разница была, и он не мог понять, какая. А днем, после удушливого сна, полного танцев чертей, среди которых плясал и он, надо выходить к людям и читать им про Спасение, Христа, его всепоглощающую Любовь и милосердие. Знал бы он, что это такое — милосердие. То, что произошло в исповедальне, он мысленно называл помутнением, застигшем их обоих. На собственной шкуре не зная ничего о жизни за пределами собора, он после этого в лишний раз убедился, что сатана существовал, следил за жалкими людишками и посылал им в воспаленные головы столько грехов, что в них можно было купаться. Никто, кроме него самого и дьявола, не знал, что он облизнул пальцы. Женщина — Паудер — на вкус была как старое монастырское вино, хотя люди такого вкуса иметь физически не могли. Он чувствовал, что предал Его. Не было ничего, что он ненавидел бы так, как предательство — и чего ради пошел на него? Ради молодой девчонки, которая наверняка купилась на греховность самой идеи? Совратить священника — это ведь так запретно, так манит... еще и «падре» его можно назвать, как звали только в Италии. Но «падре» ведь звучало круче, прямо как в фильмах! Потом ему хотелось дать себе по лицу — за то, что так легко перекинул всю ответственность на нее. Ты же, говорил он себе, с радостью ответил, ни секунды не колебался, чего уж теперь? Не прошло и двух недель с того дня, как что-то в Паудер изменилось. Она пришла в храм, и он уже был готов выйти и просто поговорить с ней, обсудить ее поступок, и что так делать нельзя, и что Ад, несомненно, привлекателен будущей компанией, но совершенно не похож на курорт, как вдруг Паудер обняла его за пояс и вместо приветствия сказала: — Мы уезжаем завтра. Отцу дали новую работу в другом штате... я больше не вернусь. И на мгновение в нем кончились слова. Они сели на одной из скамеек рядом с мраморным изваянием Христа, и он позволил положить ей голову ему на плечо, тихо рассказывая что-то из Бытия, не связанное ни с сексом, ни с любовью, ни с отношениями — просто доставал все, что хранилось в его мысленной библиотеке. Она быстро задремала; наверное, подумал он, ей скучно. Он не стал будить ее, держа в своей прохладной ладони ее теплые пальцы, молча молясь, чтоб в новой жизни у нее все было хорошо — приятные однокурсники, хорошие друзья, успехи в учебе, чему бы она ни училась... просил Его, чтоб он дал ей доброго и порядочного юношу, который будет носить ее на руках и исполнять все ее желания. О своей кандидатуре в качестве партнера он не мыслил никогда: он старше, у него целибат, а у нее вся жизнь впереди, да и разве подростковое влечение можно назвать... любовью? Бог есть любовь, сказал он себе. Другой лучше и не знать. Он отпустил Паудер в новую жизнь. Ожидание тоскливого «а может вдруг она сейчас зайдет в собор?..» не оправдалось: он принял ее отъезд как нечто, что обязательно случилось бы, потому что иначе и быть не могло. Пропали терзающие еженощно душу демоны. Ушли похабные картинки. Жизнь незаметно разделилась на «до» и «после», и он мысленно ругал себя за это — что какая-то девчонка пришла и все перевернула, хотя, наверное, взрослые люди не могут быть такими впечатлительными, и что чувствовать так — неправильно, не соответствует статусу. Шли дни и годы, молитвы не менялись, его затянувшаяся было апатия плавно перетекла в безразличие. Если Бог был любовью, то внутри него Бог был мертв, как писал Ницше. Пусть этот немецкий прохиндей имел в виду совсем другое, — что-то про то, что человек перестал надеяться на высшие силы, предпочитая плошать, — для него все обстояло именно так. Потеря веры — распространенное заболевание среди священников; нельзя постоянно общаться с кем-то, кто никогда тебе не отвечал, и думать, что вы по-прежнему друзья. С тем же успехом можно было писать любовные письма на несуществующий адрес и ждать, когда же придет ответное «люблю». Тема любви, к слову, стала его раздражать. Он вежливо отказался проводить обряды венчания — физически мог, но духовно боялся случайно проклясть молодую пару, не столько из зависти, сколько из обиды. Знал бы он, что так будет — не шел бы служить! Сбежал бы от бьющего отца и пьющей матери куда-нибудь еще... в армию, например! С другой стороны, а нашла бы она его тогда, не погиб бы он где-нибудь в горячей точке?.. И заново, и заново запускался хоровод мыслей, и с каждым кругом он приносил все больше истощения. Пока в один прекрасный день он не посмотрел на распятие Христа и не испытал к нему — да и к любви тоже — отвращение. Через три года после отъезда Паудер он действительно смог ее отпустить. Как он думал. Как он в глубине души, которая всегда христианка, надеялся.***
Летняя жара мокла потом на лбу, и он каждые пять минут протирал его рукой, потому что горячие капли текли в глаза, вызывая щипание. Родные стены собора не спасали — в кои-то веки храм прогрелся, и там, где раньше была прохлада, стало душно. Он вызвался сходить в магазин за холодной водой; прихожан все равно почти не было — кто на работе, а кто не самоубийца, чтобы из дома, где есть мороженое или кондиционер, приходить сюда, в филиал ада на земле, и потому его отпустили с миром. В магазине, держа тяжелые бутылки с газировкой (да, да, она еще больше вызывала жажду, неважно, зато она вкусная!), он наткнулся взглядом на журналы. Плакаты новых фильмов, сексуальные девы, существующие лишь чтоб быть сексуальными, на его непритязательный вкус, новостные сводки и она. Он сперва не понял даже. Такое бывало, когда умираешь вдруг, не поджидая косы смерти, что сносит тебе голову: что-то произошло, мозг в панике, ладони становятся влажными, но какое-то время — всего пару долгих мгновений — ты не понимаешь, что случилось. А потом фокус зрения вернулся. Она. Действительно она. Синие косы стали еще длиннее, лицо немного повзрослело, во взгляде все те же чертики — и надпись поверх фотографии «JINX». Что такое джинкс? Обратно он шел, припрятав глянцевый журнал под сутану, на груди, потому что не хотел лишних вопросов. Ему бы самому разобраться! Укрывшись в келье, где воздух был спертым, он открыл нужную статью и принялся за чтение. Паудер, она же Джинкс, стала замечательной художницей. Он не понимал ничего из ее работ — какие-то обезьянки, чеширские улыбки, гильзы, какой в этом смысл? — но чувствовал тепло внутри, там, где столько лет было холодно после ее отъезда. Он касался гладких страниц, мелко улыбаясь и не осознавая этого. Он очень соскучился. Следующий день был тяжелее. Едва ли жара спала — нет, стало еще хуже, и от марева плыла голова. Исповедальня казалась ему гробом для двоих. Забавно, что он никогда не ассоциировал это место с сексом — случайным ли, специальным. Никогда не вспоминал, что произошло между им и ней здесь... — Как вы сказали? Джинкс? — спросил хорват, который уже двадцать минут рассказывал ему о своих грехах. Не особо оригинальных, к слову. Он не удивился, что произнес это вслух. Вывалилось. — Что такое джинкс? — Джинкс — это идеальный человек, которого любишь. Назойливый прихожанин продолжил допрашивать его, и исповедь превратилась в обычную беседу. Он прислонился виском к деревянной стенке и думал о вещах, далеких от Христа, от Собора имени святого Павла, от Хорватии, от всего на свете...***
Он подал прошение об отставке. Отречься от сана было невозможно, а совершать что-то, прямо противоречащее служению, ему не хотелось — не резню же в храме устраивать, чтобы его просто отпустили? Братья по вере смотрели на него с недоумением, но он только пожимал плечами и думал: «мне почти сорок, веру я утратил, больше ничему не смогу научить и никому помочь, можно я пойду?» Решение шло целый месяц, пока ему все-таки не разрешили сложить полномочия и отправиться в мир (к его удивлению, не иной). Возвращаться в отчий дом было странно, но документы говорили, что он достался ему в наследство. Где они похоронены, его родители? Кто ими занимался? Едва ли его это волновало, поэтому еще неделю он потратил на то, чтобы отдраить полученную квартиру и привести ее в человеческий вид. На скопленные деньги он купил ноутбук, и то время, что он потратил на понимание, как он работал, он счел самым худшим в своей жизни. И жизнь эта вроде бы налаживалась, но все равно куда-то не туда. Скоро должна была состояться ее выставка. Он не мог ее пропустить.***
Продавщица, косясь на повязку, закрывающую правый глаз, сказала, что ему очень идет этот пиджак с рубашкой на выпуск, и он купил их, не задумываясь. Долго думал над тем, брать галстук или нет — решил, что к черту его. Брюки взял те, что были удобнее, и так же обошелся с обувью. Продавщица провожала его взглядом, и это раздражало.***
Теперь, когда он был без работы, времени на «подумать» стало еще больше, и сперва он тратил его, покупая новую посуду и прочую утварь домой, тратя деньги, которые столько лет просто лежали мертвым грузом на счету, а потом, когда все было уже куплено, снова пришла она — тревога. Кто вообще помнит своего первого партнера, да еще и такого? Кому он нужен и с чего бы именно ей? Может, у нее вообще есть парень, о котором он тогда целомудренно молил Бога. Почему теперь, когда он бросил служение и своего Господа, предал его ради непонятно чего, она не должна была отвернуться? Он бы точно отвернулся. Да наверняка. И чем ближе был день ее выставки в галерее, тем больше сомнения одолевали его. Он отругал себя: «выглядишь, как влюбленный подросток, а не мужик, которому под сорокет! Почему никогда нельзя по-человечески, Силко!» А потом грустил еще больше, глядя в черный потолок. Но хотя бы он понял, что любил ее, и это было важно. Он слонялся от одной картины к другой, держа руки в карманах. Смысл изображений по-прежнему ускользал от него, но то, что он видел, находило отклик, и он не понимал, как это работает. Так, наверное, родитель умилялся первым шагам своего ребенка — вроде бы ничего необычного, еще пару лет и будет сшибать все, что криво стоит, но пока, пока, в этот волшебный момент... Людей было не то чтоб много — в основном подростки и ребята ее возраста. Он заметил Паудер — или теперь Джинкс? — рядом с невысоким темным парнем, дреды которого были похожи на взрыв на макаронной фабрике, и умиление сменилось тяжестью. Она общалась с гостями, непринужденно поправляя длинную челку, свешенную на правую сторону лица, не замечая его — и это было... так, как и должно быть. Все правильно. Спасаясь от отвратительных мыслей, он сосредоточил свое внимание на выставке, и потому не заметил, как она вдруг возникла рядом, присев на диване. Легкое прикосновение к ладони заставило его чуть вздрогнуть. Паудер молчала, только смотрела огромными синими глазами — немного не верящими, немного удивленными. — Силко, — негромко позвала она. — Это же правда ты? — Я. Она кивнула, челка качнулась еще раз. Совсем не стриглась все эти годы, что ли?.. Он о многом бы хотел ей сказать, долго подбирал слова в голове, ходя между стеллажей и массивных рам, но теперь, когда момент для разговора настал, все заготовленные фразы испарились, оставляя — и выставляя — его дураком. — А Джинкс — что это значит? — Испорченная. Что-то, что приносит неудачу... как кроличья лапка, только наоборот. Он хрипло засмеялся, чего не было уже очень давно, сел рядом и положил свою руку поверх ее. — Я ни на что не надеюсь, — прошептал он, по-дружески обнимая за плечи. — Но я же могу приходить иногда? Просто общаться? — Эк тебя тогда, — глухо сказала Джинкс дрожащими губами. — Раз уж до сих пор... И снова сердце стало пропускать удары. Нет, его не хватит приступ, он не отрубится здесь, в мгновение став слабым, беззащитным и максимально уязвимым — но и чувствовать, как твои страхи и сомнения становятся реальностью, было очень больно. — Хорошо, — произнес он очень твердо. — Destruam et aedificabo. Ты очень красиво рисуешь. — Там еще брелоки есть... — Я возьму. Усилием воли он сделал несколько шагов в сторону выхода. Бог есть любовь, подумал он. Бог не вместится в слова. Джинкс крепко обняла его со спины, сжав в руках, как большую плюшевую игрушку, и больше не отпускала. Из нее лились признания — одно за другим: о семье, которую она бросила, о творчестве, которое все считают больным, о том, что вспоминала его, придумывала ему характер и привычки, потому что не знала настоящего, о том, что пыталась нарисовать, но получалось плохо, ей не нравилось, а уничтожить листы с его косыми портретами все равно не могла, ведь это же он, пусть и частично, а все-таки... Он повернулся к ней и поцеловал руки, наклонившись. — Ты же меня не оставишь? — спросила она, и по ее щеке скатилась слеза — одна, но большая, будто долго держали. — Никогда. Так он впервые поверил в настоящего Бога — и больше никогда не вспоминал о Христе.