Мелькают дни

      В их обществе подобное было непринято. Чувства отрицались, а эмоции порицались. Была лишь верность долгу, происхождению, Матери, родине, но между друг другом все они держались на расстоянии. Даже отцы со своими сыновьями — и те становились чужими, стоило только мальчикам перешагнуть порог совершеннолетия.       Привязанности — слабость, хотя большинство других народов считало иначе. Они сражались за свои привязанности, за тех, кого любили, и преуспевали в этом, но общество двергов закрывало на это глаза. У них была своя традиция, сформированная ещё на заре времён, и вряд ли они были теми, кто могли её сломать. Он один, по крайней мере, так точно.       Вертен хмурится, когда мысли заводят его куда-то не туда. Почему он вообще думает о таком? Он кузнец, суровый воин, он должен думать о защите своей родины и её стабильности. Но мысли снова и снова утекают в «неправильном» направлении, и Вертен откладывает в сторону тяжёлый кузнечий молот.       Снова и снова он возвращается к Цалсару. Каменщику, что оказал ему великую честь. Вертен давно был знаком с ним, хотя лично это трудно было назвать знакомством: он наблюдал за величественным жрецом со стороны, когда община собиралась на праздники, или случайно встречая его на улице. Одухотворённый, отстранённый и холодный — Цалсар был типичным каменщиком, жрецом Великой Матери, наделённым её милостью и даром. Перед ним абсолютно искренне хотелось склонять голову в почтении, и дело было не только в традиции, предписывающей это. Именно поэтому, когда время пришло и нужда стала велика, Вертен пришёл именно к нему за помощью?..       Цалсар смотрел внимательным, пронзительным и мудрым взглядом чёрных глаз, казалось, в саму душу, в саму суть Вертена. Не отказал ему, когда тот обратился, и принял его семя в себе, позволяя ему дать под собственным сердцем новую жизнь. И это была обычная практика, и Вертен был не первым, кому Цалсар согласился родить ребёнка, так почему сам он был так неспокоен? Что именно его тревожило?       Вертен снова нахмурился. Его сын должен был родиться со дня на день. Первый ребёнок, которого ему предстояло поставить на ноги — тогда, впрочем, он о том ещё не ведал. Но Цалсар крепкий и опытный каменщик, он с лёгкостью приведёт в мир дитя. Так что же тогда так сильно беспокоило Вертена?       Он приходит в храм сразу же, как только храмовый эмиссар сообщает, что Цалсар благополучно родил его сына. Разродившийся каменщик отдыхал в отдельной комнате, в первый и последний раз держа на руках порождённого ребёнка. Выглядел спокойным, но несколько уставшим, и едва увидев его, Вертен, почему-то, на мгновение оробел и растерялся. — Подойди и забери своего сына, — видя, что отец замялся, словно не зная или не решаясь что-нибудь сделать, негромко обратился к нему каменщик. — На этом мой долг окончен. — Я благодарен тебе, — Вертен послушно подошёл к полулежащему жрецу, склонившись перед ним и опустившись на колени рядом — Цалсар лежал на тёплых толстых шкурах, расстеленных прямо на полу.       Он протянул руки, и каменщик осторожно переложил на них завёрнутого в такие же тёплые шкуры младенца. Отец прижал его к себе, глядя на сонное личико ребёнка, а после перевёл взгляд на его породителя, долго всматриваясь в резкие волевые черты, будто бы размышляя о чём-то. После он неожиданно даже для самого себя подался вперёд, почти невесомо коснувшись губами губ Цалсара, и отстранившись, ловя искреннее изумление на его лице, произнёс: — Я рад, что всё завершилось успешно, и ты пребываешь в добром здравии.       Скупые и кривые слова пробуждают внутри неловкость, которую, вообще-то, они не должны чувствовать. Впрочем, они много чего не должны чувствовать, но разумные существа любых народностей редко когда бывают идеальными, если вообще бывают таковыми. Возможно, именно поэтому на бледных скулах Цалсара проступили едва заметные пятна румянца, и изумление уступило место замешательству.       Дольше пробыть рядом с Цалсаром Вертен не мог. Он и так задержался, что вызвало недовольство и ненужные вопросы среди других жрецов, ведь ему всего-то нужно было прийти, забрать ребёнка и уйти. Не то чтобы Вертена, впрочем, это могло задеть, да и думал он совершенно о другом.       Внутри было как-то неспокойно, и мысли снова возвращались к Цалсару, особенно когда взгляд сам собой опускался на ребёнка в его руках. Но дверги были суровы, чувства отрицались, а эмоции порицались — так почему тогда Вертен ощущал всё это? Да и вообще, что именно «это»?       Вопросов было больше, чем ответов, но Вертен был настоящим двергом, упрямым и решительным. А значит, он отыщет их все.