Мелькают дни

      Тяжёлые времена толкают на принятие тяжёлых решений. Народ их терпит большие лишения — южные соседи снова и снова наседают в слепом натиске, пытаясь уничтожить их как народ раз и навсегда. Но дверги упрямы и стойки, земля питает их и защищает, и позволяет держаться. Но десятки и сотни мужчин отдают свои жизни, и народ теряет кровь и жизнь.       Тяжёлые времена вынуждают идти на крайние меры. Мужчины, даже те, у кого уже были дети, вынуждены приходить к каменщикам, и в храмах во всех городах не остаётся ни одного жреца, под сердцем которого не росло бы дитя. Пока не стало слишком поздно, им нужно восполнить потери, и Вертен идёт в храм одним из первых. Не потому, впрочем, что так сильно спешит отдать родине свой долг.       Он вырастил уже двоих сыновей и выпустил их в мир. Их судьба была неизвестна Вертену, и лишь очень глубоко в душе это печалило его. Но он не смел кому бы то ни было говорить об этом или как-либо выказывать — чувства отрицались, а эмоции порицались. Но разве не именно из-за них он снова так уверенно шёл в храм?       Вертен не хотел опоздать. Он шёл не столько ради рождения ребёнка, сколько ради того, кто этого ребёнка мог ему породить. Цалсар, каменщик, подаривший ему обоих его сыновей, — в ревнивом эгоистичном порыве Вертен не хотел, чтобы кто-то другой, кто-то чужой овладел им. Он не хотел, чтобы чужое семя дало росток под сердцем Цалсара — и именно потому теперь Вертен так уверенно шёл в храм. — Как велика наша нужда, что ты в третий раз приходишь к нам, — встретивший его жрец скривил губы в подобии горькой усмешки и покачал головой. — Но ты успел вовремя: ещё многие из братьев свободны. — Я пришёл к Цалсару, — скупо отрезал Вертен, на что жрец недовольно нахмурился. — К Цалсару? — переспросил он. — Ты уже дважды приходил к нему. Тебе стоит сменить партнёра. — Нет, — упрямо откликнулся Вертен. — Я пришёл именно к Цалсару.       Выражение лица жреца стало ещё более недовольным, и к недовольству примешалось недоверие. Вертен знал, что такая реакция будет неизбежной: верность одному партнёру смахивала на привязанность — то, с чем общество боролось в самую первую очередь. И он пытался убедить самого себя в том, что не было никакой привязанности, но…       С Цалсаром было так хорошо и спокойно, как не было больше ни с кем. Мыслями Вертен снова и снова возвращался к этому каменщику даже тогда, когда был далеко. Воспитывая сыновей, он невольно всматривался в их черты, словно желая разглядеть призрачную тень того, кто породил их. И сердце его тосковало, пусть он и запирал его на семь замков, пытаясь спрятать даже от самого себя. — Всё в порядке, брат, — спокойный негромкий голос раздался откуда-то сбоку, и всё внутри Вертена замерло. — Я позабочусь о нём, — Цалсар плавно вышел в главный зал храма, даже не глядя на посетителя — каменщиков подавлять и прятать эмоции учили куда лучше, чем обычных двергов. — Ты уверен? — жрец одарил его скептичным взглядом. — Могут пойти слухи… — Мне всё равно, — хладнокровно ответил Цалсар. — Не в моих правилах отказывать в помощи тогда, когда меня о ней просят. Тем более в такое тяжёлое время, — он укоризненно посмотрел на жреца, и тот опустил взгляд. — Конечно, — пробормотал пристыжено, в то время как Цалсар наконец-то посмотрел на Вертена.       Глубокие чёрные глаза одарили дверга спокойным взглядом, но он мог поклясться, что глубоко на их дне заметил слабый огонёк тепла. Цалсар был рад видеть его, и просьба Вертена и возможные слухи и вправду не тяготили его. — Это весьма опрометчиво с твоей стороны, — ведя Вертена в уже знакомую комнату в глубине храма, негромко обратился к нему каменщик. — Мне всё равно, — невольно повторяя сказанные ранее слова, несколько импульсивно откликнулся тот. — Пока я могу быть с тобой, всё остальное не имеет значения.       Цалсар посмотрел в серьёзное лицо, чувствуя на себе такой же серьёзный, но в то же время полный надежды взгляд. Кивнул каким-то своим мыслям, а после улыбнулся. Потянулся за рукой Вертена и как-то даже робко поймал его пальцы, несильно сжав. И сердце дверга пропустило несколько ударов, прежде чем он ответил, трепетно обхватив тонкие пальцы каменщика.       Это была не привязанность, нет. Это оказалось что-то намного сильнее и больше — то, что общество презирало и отрицало особенно сильно. И пусть они никогда друг другу этого не говорили, но оба они оказались достаточно неправильными для того, чтобы почувствовать. Принять и сохранить, несмотря ни на что.