Мелькают дни

      Разлом и опустошение, заполняющее изнутри горячей кровью так же, как когда-то в далёком детстве заполнялись чаши для жертвоприношений — и Джеддит наблюдает, как и тогда, безучастным пустым взглядом, бессильный и слабый. Что он может сделать, ребёнок, отданный на заклание?       «О чём ты хочешь поговорить сегодня?»       Уставший, но спокойный голос звучит где-то на задворках сознания, и Джеддит теряется как в первый раз. Чувствует себя ребёнком, уязвимым и скованным, словно он вновь сидит в клетке, не способный ничего сделать со своей плачевной печальной участью. Обнажённая душа, и отчаяние медленно подкатывает к душе, чтобы снести её безжалостной приливной волной.       Он не знает, что должен говорить. Господин отправил его к Сыну Ночи, оказал невиданное доверие и милость, раскрыв секрет и поделившись силой своей реликвии, самой бесценной в коллекции, и разве Джеддит мог отказать и сказать «нет»? Если хозяин сказал, что так надо — значит, так действительно было надо, и Джеддит должен был подчиниться. Но что теперь он должен был сказать этому Сыну Ночи?       По части эмоций и собственных переживаний Джеддит всегда был очень скрытным. Прятал их от всех до последнего, хотя часто даже не осознавал, что что-то испытывает особенное. Потому что никому нет дела до того, что ты чувствуешь, ты всего лишь жертва, а если плачешь и кричишь, то даже лучше, можно насмехаться и упиваться твоей беспомощностью — так было всегда, даже когда родители ещё были живы, и Джеддит хорошо усвоил эту науку. Поэтому большую часть времени он лишь вежливо улыбается, глядя с лукавым прищуром, и профессионально скрывает все свои переживания, никогда не показывая, если его что-то задевает. Яркие искренние эмоции он демонстрирует разве что во время секса. Но это страсть, это другое, это позволительно. Разумеется, он может быть участливым, обаятельным и вежливым, когда надо, но всё это обычно фальшивые маски, что же происходит внутри на самом деле, Джеддит скрывает даже от самого себя, ведь не задумывается и не обращает внимания — эмоции нужны на работе, да, но личные переживания лишь вредят делу, да и… Как будто в Аду хоть кому-то будет до них дело, когда время Джеддита придёт наконец-то там оказаться. Пока же он тем более всего лишь смертный слуга своего могущественного господина, и его ценность лишь в том, что он приносит пользу. Следует лучше стараться, чтобы угодить мастеру, а всё остальное… оно не имеет значения.       Поэтому когда Сын Ночи задаёт вопрос, у Джеддита нет на него ответа. И тогда Сын Ночи сам находит его.       Пустота внутри наполняется кровью — и это боль совсем иного уровня. Джеддит научился получать извращённое удовольствие от физических пыток, но сейчас, когда страдает его надломленный разум и душа, он не может справиться с этой болью. Обнимает себя под грудью, сворачиваясь в тугой комок, пытаясь хоть так поймать чувство хрупкой безопасности, но весь он — сплошная открытая рана, такая уязвимая и такая глубокая. Это не то, чего он хотел. Не то, что он хотел о себе знать и осознавать…       Возможно, в глубине души он подозревал, что не в порядке, но всегда игнорировал, бежал, как от огня от губительных мыслей. Сын Ночи же, словно скальпель, вскрыл гнойный нарыв, и Джеддит не знал, что с ним теперь делать. Душу выворачивало наизнанку, и к этой боли прибавилась невыносимая фантомная боль во всех шрамах, которыми щедро усеяно его тело. И он снова семилетний мальчик, попавший в руки сектантов, беззащитный и слабый, не способный ни защитить себя, ни сбежать. Никчёмное ничтожество, которое к своим тридцати четырём годам так ничему и не научилось.       Горячие слёзы обжигают щёки кислотой. Выедают глаза и ломают рёбра. Боли так много, и Джеддит не способен её вынести, и грудь сдавливают тиски, и ему кажется, он слышит, как трещат кости. Невыносимо. Но разве может он позволить себе эту позорную слабость? Тем более здесь, в чертоге господина, в который ему оказана такая высокая честь позволения войти?..       Но он не справляется. Слишком слаб, слишком уязвим. Воспоминания нахлынывают одно за другим, и Сын Ночи раскрывает перед Джеддитом его суть. Сам находит ответ и показывает его ему. И Джеддит не знает, что теперь делать.       Он — одинокий ребёнок на заклании. Собственные родители превратили его и его братьев в агнцев, снова и снова принося в жертву их кровь, взывая к силам Хаоса. А потом пришли они, и всё стало ещё страшнее и безысходнее. Секта забрала его и младшего брата, единственное дорогое и родное существо, которое было у Джеддита, и он был вынужден смотреть, как во время одного из бесчеловечных ритуалов они принесли его в жертву. И в ушах Джеддита до сих пор звенит детский крик и плач, его собственный и его брата, а перед глазами текут реки горячей крови. Вспоротый живот и стеклянный взгляд на долгие годы превращаются в ночной кошмар, тогда как наяву его преследует кошмар совсем иного толка.       Боль и кровь — постоянная слабость от обескровливания, существование на грани жизни и забвения. Вскрытые жилы, наполняющие чаши, и плывущий взгляд; тошнотворный запах металла и режущий по глазам горящий в тёмном подземелье огонь; каменный алтарь и постоянная боль, от которой нигде не спрятаться и не спастись. Агония отчаяния и одиночества — неудивительно, что в итоге Джеддит стал таким.       Чтобы не сойти с ума, он научился получать от боли наслаждение; чтобы защититься, он научился верить только самому себе. Но ребёнок внутри него, никогда не знавший любви и безопасности, так хочет познать их хотя бы сейчас, но Джеддит бежит, полный страха, отчаяния и боли. Ведь больше он не ребёнок; теперь он взрослый и сильный, и может сам постоять за себя. Никто не будет больше над ним так издеваться, теперь он свободен, даже если весь смысл его существования лежит в служении. Почему тогда ему так больно?       Слёзы льются через край, и в уязвимости своей он закрывается. Прячется — но разве может он спрятаться в чертоге хозяина от него самого? Особенно тогда, когда ему так хочется ощутить рядом с собой его сильное тело и тепло и почувствовать себя не одиноким? Ведь только рядом с господином ему действительно спокойно и безопасно; только господин не причинит ему боли и не унизит. Но разве примет он его в таком никчёмном позорном состоянии? Его, Джеддита, вся ценность которого в верном и эффективном служении, но аж никак не в этих человеческих глупостях? Как будто здесь, в Аду, хоть кому-то до них есть дела…       Полный страданий, он чувствует властную ауру чужого присутствия. Униженный, скулящий, словно побитый пёс, он откликается на неё. Слишком ничтожен и слаб — и Джеддит цепляется за него с каким-то отчаянием, как утопающий за доски. Задыхается застревающим в сдавленной груди воздухом и слезами, пытаясь что-то сказать и хоть как-то оправдаться, но не может, ведь его почти буквально разрывает изнутри. Ему больно, ему так больно, и одиноко, и страшно, и он чувствует себя уязвимым. И в то же время ему так стыдно, потому что он нужен господину только как эффективное средство, верный слуга и эмиссар, который должен хорошо служить, ведь это единственное, за что его держат. И никому не важно, что он там чувствует, глупый человечек, потому что никто не будет терпеть его за это. Не здесь, это уж точно.       Мысли путаются, и Джеддиту отчаянно хочется, чтобы господин его принял. Единственное существо, которое он любил, родное и близкое, пусть и такое недосягаемое — но с ним спокойно и безопасно. Однако ему так стыдно, ведь всё это не имеет значения, и мастер… едва ли его интересует душевная боль Джеддита. Ведь он потому дал ему свой плащ и заставил говорить с Сыном Ночи, чтобы её больше не было, не так ли? Чтобы он убрал всю эту слабость, и Джеддит стал нормальным. Удобным средством, работающим ещё более эффективно и не донимающим своими проблемами. А он, глупый человечек, всего лишь хочет, чтобы его пожалели и утешили…       Но в Аду правило выживания простое: либо ты будешь сильным и выживешь, либо тебя, слабака, сметут и даже не заметят. И всем плевать, что ты там чувствуешь.       Стыд, вина, горечь разочарования — наверняка он разочаровал господина. Но вся его жизнь теперь — служение ему, и Джеддит не знает, что делать, если вдруг этого служения не станет. Он должен стараться лучше, отдавая всё и даже больше без малейшего остатка. Остальное имеет мало значения, и когда поток иссякает и слёзы заканчиваются, Джеддит сидит абсолютно опустошённый. Пустым взглядом он смотрит куда-то в одну точку на полу, слабо сжимая одежды господина, даже не замечая этого. Он разбит и унижен ещё больше, чем во время всех сатанинских ритуалов, где он лежал на алтаре, истекающий кровью и медленно умирающий, но никогда не умирающий до конца. И это гораздо хуже смерти.       Возможно, в глубине души ему бы хотелось, чтобы господин его пожалел, обнял, погладил по спине, но, конечно, Джеддит понимает, что и так позволил себе лишнее и недопустимое и даже желать большего с его стороны это наглость. Мастер не должен был видеть его в таком состоянии, Джеддит должен был всё скрыть и пережить бурю в одиночестве, как это делал всегда, пряча недостойное позорное поведение, но… Он глупый слабый человечек — ничего не изменилось с тех пор, как он был беззащитным ребёнком в руках садистов.       Он кивает рассеянно, отстраняется, и немного шатаясь, как зомби, пытается уйти куда-то, запоздало решая сбежать, что-то бормоча под нос, не запоминая и не обращая внимания на вырывающиеся хриплые слова. Какая, в общем-то, разница — он должен сделать всё, чтобы не испортить всё ещё больше. Ведь он явно не в себе, плохо отдаёт себе отчёт в своих действиях, и мозг немного отключается. Ему нужно прийти в себя в одиночестве, хотя как же хочется быть в объятиях господина, всегда спокойных и надёжных — но не стоит испытывать чужое терпение. Он и без того позволил себе слишком много.       Побег обратно в смертный мир кажется вполне естественной реакцией. Спутники, конечно, должно быть, немало удивятся его рассеянности и разбитости, но их мнение волнует Джеддита в самую последнюю очередь. Ему нужно пережить эту бурю, дать напряжению схлынуть, ведь поделиться переживаниями так-то не с кем, а значит, придётся переживать их и проживать с самим собой, даже если теперь он справляется с трудом, но…       Горячая ладонь уверенно, но будто бы мягко ловит его запястье тогда, когда Джеддит пытается уйти. Тянет на себя, и человек вздрагивает, затравленно, напугано и неуверенно глядя в суровое красивое лицо. Адалерт едва ли ожидал, что его попытка помочь Джеддиту обернётся такой реакцией. Он никогда не был эмоционально чутким и всегда слабо понимал, что делать с чужими эмоциями, но если он так важен для этого смертного, а сам смертный давно превратился из исполнительного слуги в фигуру более ценную и значимую, то стоило попытаться, хоть как-нибудь, ответить на чужой порыв и успокоить его. Удовлетворить потребность и показать, что он всё ещё здесь. И слабого смертного человечка он принимает даже в таком унизительном состоянии, не собираясь от него ни отказываться, ни насмехаться над ним. Поэтому он притягивает его к себе обратно и с несвойственной себе аккуратностью прячет в объятиях на своей груди, делясь теплом и крепостью собственного тела.       Глаза Джеддита округляются, и он задыхается. Слёзы новым потоком сметают всё на своём пути, и он вцепляется в мастера сильнее, чем до этого. Всхлипывает с надрывом, прячет лицо на его плече и прижимается ближе, дрожа от внутреннего озноба. Не отпускает, держится с отчаянием, пытаясь хоть как-то взять себя в руки, но эмоций и ощущений так много, что Джеддит в какой-то момент опасается, что его сердце просто не выдержит такого давления. Но постепенно буря затихает, и сквозь тяжёлые вздохи напряжённое тело немного расслабляется. Адалерт неловко поглаживает твёрдые плечи, усаживая Джеддита себе на колени, как ребёнка, и прячет от всего мира за своей спиной. Дарит ощущение защиты и покоя, и медленно поток иссякает вновь, оставляя по себе лишь опустошённость и уязвимость. — Мне жаль, — после длительного молчания почти беззвучно прохрипел Джеддит, продолжая сжимать одежды господина и пряча лицо на его плече. — Я доставляю столько проблем. Прости меня, я не хотел разочаровывать тебя. Я буду стараться лучше… — Оставь, — властно потребовал Адалерт, также в ответ продолжая прижимать смертного к себе. — Ты слишком важен для меня, чтобы я игнорировал тебя и то, что происходит с тобой. Если я позволяю тебе проявлять себя, значит, я принимаю тебя. — Позволь мне остаться с тобой, — выдохнув, попросил Джеддит. — Ещё немного ощутить твою близость — с тобой спокойно и безопасно, я доверяю тебе, даже если не должен этого делать. Но мне больше не на кого положиться, и ты знаешь, что моя жизнь принадлежит тебе. — Знаю, — мастер более властно и ревниво прижал его к себе ближе, позволяя устроиться на своём плече удобнее. — Именно поэтому я хочу знать всё, что с тобой происходит. Расскажи мне, о чём вы говорили с Сыном Ночи, что тебе теперь так плохо.       Джеддит вздохнул, покорно отвечая. Отрешённый и безэмоциональный, потому что дальше падать некуда, он рассказывает всё, что интересует господина — кто он такой, чтобы что-то от него утаивать. В конце концов, может, оно и к лучшему, что мастер узнал, теперь он сможет решить, что с ним делать дальше — принять или отвергнуть. И Адалерт слушает внимательно, наблюдает и запоминает, и кажется, всё-таки принимает, не спеша отвергать — в конце концов, по-своему, но он тоже успел привязаться к этому смертному, и личное впервые в его долгой жизни пересиливает прагматизм. И он ещё крепче и ближе прижимает к себе Джеддита, чувствуя, как он обвивает руками его шею и доверчиво льнёт к груди, ища опору, поддержку и защиту в его могучей властной фигуре.       В конце концов он засыпает, утомлённый эмоциональным выбросом, и Адалерт позволяет ему проявиться и в этой слабости. Терпеливо принимает чужое доверие и ревниво сберегает его, польщённый таким высоким исключительным вниманием. Поэтому он укладывает хрупкого смертного на постель, опускаясь рядом, и бережёт его сон и покой, позволяя себе, как демону, невиданную роскошь. И получая в ответ бесценное сокровище, которым едва ли много кто может похвастаться в Аду.