Мелькают дни

      Он знал, что ничем хорошим это не закончится. Его жизнь была полна разочарований. Всё, во что он верил, всё, чем он жил, оказалось фальшивкой. Слепящий Свет ослепил сам себя, и Христофору было противно осознавать себя частью этого лицемерного сообщества. Но что у него было, кроме веры и служения, безрукого калеки, давшего обет целибата и безбрачия? Куда он мог пойти тогда, когда жизнь предала его? Да и зачем ему было куда-то идти?       Он начал искать смерти, благородный, но разочаровавшийся паладин. Сражаться, надеясь, что найдётся противник, который окажется достаточно силён и умел для того, чтобы исполнить одно-единственное желание. Но вместо такого противника к нему пришёл кто-то другой.       После сияния, полного слепого фанатизма, сопровождавшего его, Христофор с сомнением и скепсисом начал относиться ко всем сверхъестественным сущностям. Конечно, Дети Ночи отличались от сияний очень сильно, но Христофор всё ещё был полон разочарования и недоверия. Поэтому когда эта женщина впервые явилась ему, он не был впечатлён. Хмурым мрачным волком смотрел на её молодое, спокойно улыбающееся лицо, и едва ли был очень вежлив с ней. Старый дурак…       Горькая улыбка ломает губы, и в тёмных глазах мелькает искренняя печаль. Он знал, что ничем хорошим это не закончится. Дочь Тьмы оказалась настойчивой и упрямой, и Христофор подпустил её к себе слишком близко. Гораздо позже он понял, что не стоило этого делать, но её тепло и сострадание растопили лёд раненого сердца. Он допустил фатальную ошибку, привязавшись к этой женщине. Болезненное тоскливое чувство, но оно возникает, и Христофору, старому побитому псу, одновременно и легче, и тяжелее. Легче, потому что существование внезапно наполнилось хоть каким-нибудь — последним — смыслом; сложнее же, потому что он знает, что это заведомо ничем хорошим не кончится.       Он стар, разбит и разочарован; одинокий калека, несущий на своих плечах тяжёлый груз тоски. Побитый жизнью пёс — он бы и другому человеку не принёс никакой радости, что уже и говорить о сверхъестественном создании, тем более таком, как эта женщина. Всё, что он может дать ей, — болезненная нежность, привязанность и открытость, выкрашенные в тёмно-серые и чёрные тона. Поздно уже заводить какие-либо отношения с кем-либо, ведь всё, что он может, — причинять боль собственной болью, которой слишком много.       Поэтому когда в какой-то момент Эфир исчезает и не возвращается, Христофор не удивлён. Она другая, ей тяжелее вдвойне, ведь Дети Ночи слишком сильно отличаются от смертных, и болезненная привязанность причиняет ей боль. А Христофор… одинокий и уставший, он и сам не заметил, в какой момент подпустил её к себе так близко, что она стала неотделимой частью, существование без которой стало ещё более тоскливым и невыносимым. Определённо, ничем хорошим это не закончилось.       Он всегда чувствовал эту незримую стену, что была между ними. Эфир пыталась держать дистанцию, опасаясь причинить Христофору ещё больше боли. И Христофор понимал, и никогда не говорил об этом, и уж тем более не винил её. И когда она ушла однажды, не попрощавшись, и вместо неё к нему пришёл её брат, Христофор тоже не оказался удивлён. Наверно, нечто подобное должно было рано или поздно случиться. Почему же ему тогда было ещё более тошно и тоскливо, чем раньше?       Он старается не думать и не вспоминать. Но одинокими холодными вечерами мысли снова и снова возвращают его в те дни, когда Эфир была рядом. Сердце сжимается от боли, и одиночество ощущается как никогда тяжёлым невыносимым бременем. На самом деле он так устал… Определённо, ему не стоило так опрометчиво делать эту ошибку.       Его жизнь была пуста, и в ней не было никого. Он шёл один по долгому, тернистому и мучительному пути, и теперь, когда он потерял последнюю искру на нём, смерть была ещё более желанным собеседником. И он искал её в надежде отыскать так же, как и единственную женщину, ставшую всем для него. Искал — и она наконец-то откликнулась на его призыв, даруя ему покой и исцеление в своих прохладных тёплых объятиях.