Мелькают дни

      Чужое присутствие Христофор чувствует сразу. Он давно научился различать сверхъестественных существ, ощущая их влияние и различая контуры. Этот же даже не прятался, и Христофор раздражённо дёрнул плечом: меньше всего он хотел сейчас видеть именно это существо. Но Дайр, словно чувствуя (хотя не факт, что «словно»), явился именно сейчас, и его тяжёлый суровый взгляд сверлил полуседой затылок.       Тоска этим вечером с новой силой накатила на Христофора. Полный невыносимого одиночества и душевной пустоты, он снова так остро ощутил собственную ненужность и никчёмность. Старый калека, побитая жизнью псина — он влачил своё во всех смыслах жалкое существование в полном одиночестве и не знал, почему вообще до сих пор это делает. Мечтал о смерти и взывал к ней, ненужный никому и ничему в этом мире.       А потом мрак его души озарила Звезда. Но и она ушла, ведь что Христофор мог дать ей, кроме пустоты и разочарования?       Всё внутри опаляет болью и рассыпается на части. Одиночество так невыносимо, и Христофор погружается всё глубже на дно отчаяния. И Дайр приходит к нему, ощущая эту холодную бездну, но можно подумать, он может что-то с ней сделать. — Ты знаешь, почему сестра так поступила, — его голос как всегда сух и резок, но Христофор делает вид, что не слышит его. Мрачнеет ещё больше, игнорируя, на что Гибельный лишь источает недовольство. — Тёмные создания, вроде нас, не лучшие партнёры для смертных. Да и для нас самих подобные привязанности — большое испытание. Сестре нужна помощь, и отец утешит её.       Христофор никак не отреагировал на слова Сына Ночи. Свои привязанности и душевную боль он не собирался ни с кем обсуждать, тем более с Дайром. Он знал, что Гибельному известны все его мысли и переживания, но предпочитал делать вид, что это не так, отстраняясь и отгораживаясь от Сына Ночи как можно сильнее. Хватит с него сожжённых мостов, равно как и тайну своего сердца он не собирается доверять никому, лелея её в своей душе, даже если она доставляет ему боль. Кроме того…       Он знал, почему Эфир ушла от него, и он не мог винить её за это. Старый разбитый калека, разочаровавшийся во всём — он ничего не мог предложить ей и ничего не мог отдать. Лишь боль и ответное разочарование — он не удивлён, что в итоге всё закончилось именно так. Эфир была слишком хороша для него, добрая, мягкая и нежная, а он — агрессивный побитый пёс, который кусает руку, пытающуюся его приласкать. И от этого становилось ещё более тошно, и горечь невыносимым ядом сжигала жилы изнутри. — Сестра не первая, кому приходится испытывать подобное, — игнорирование Дайра явно не устраивало, поэтому в ответ не обращая внимания на нежелание человека говорить, он продолжил, давя на самое больное. — Такое с нами уже случалось, когда смертные слишком сильно привязывались к нам. Мы стараемся отстраняться от таких ситуаций, ведь смертные имеют привычку слишком привязываться к тем, кто добр и внимателен к ним. Особенно такие побитые жизнью старые собаки, как ты. — Ну и нахрена ты мне всё это говоришь? — сжав в руке стакан, ударив им по дереву стола, процедил Христофор, тяжёлым взглядом посмотрев на фигуру напротив. — Что ты хочешь от меня услышать? Да, я побитая жизнью, старая сутулая псина. Мне впору гнить в яме, но я всё ещё не там — чего ты от меня хочешь?! Если хочешь, чтобы я отпустил твою сестру — я её не держу. Да, мне больно, но я не настолько глуп, как ты думаешь. Я не привязываю Эфир к себе, и я не стану её искать. Я знаю, почему она ушла, и я не виню её за это. Но если ты хочешь, чтобы я перестал её любить, то возможно, я был бы и рад, но не могу. А теперь отвали от меня!       Дайр недовольно нахмурился, а Христофор закинул в себя остатки крепкого пойла, что были в стакане. Он был в хмельном раздрае, оттого особенно опасном и наполненном меланхолией. Ненужные слова Гибельного ощущались как рука, которая по локоть влезла в открытую рану, и боль растекалась по венам вместе с загустевшей кровью. Старый уставший человек в глубокой печали — он лишился всего, что было ему дорого и несло хоть какую-то радость. Имел ли он вообще хоть что-то в действительности?..       Он знал, что всё было обречено с самого начала. Чувства были слишком сложными и болезненными, словно впивающиеся в кожу осколки стекла. Иррациональные и противоречащие друг другу — Христофор был слишком стар и устал для них. Но даже после того, как Эфир ушла, меньше любить её и тосковать по ней он не смог, даже прекрасно понимая, что ничего у них и так не получилось бы и что Эфир вряд ли вернётся когда-нибудь к нему опять. Поэтому ему так горько и больно, и одиноко, но он калека, старый смертный, который и так скоро умрёт хотя бы в силу возраста — он даже другому человеку никакой радости и пользы не смог бы принести, не говоря уже о возвышенном существе, так отличающемся от всех остальных. И он не хочет говорить об этом, не хочет обсуждать это — тем более с Дайром, воспринимающим себя близнецом Эфир, потому что ему и без того слишком больно, чтобы эту боль приумножать ещё сильнее. — Эфир беспокоится за тебя и твои чувства. Она не хочет, чтобы ты страдал от её отсутствия, но её присутствие может ранить тебя ещё больше, и этого она тоже боится. Поэтому выбирает отстранение — я говорю тебе это, чтобы ты был в курсе, дурень. Смертные злятся, когда возлюбленные оставляют их по каким-то эгоистическим целям. Я пытаюсь объяснить тебе, как работает наша психика в этой области, чтобы ты не надумал себе чего-то ещё, — спокойно произнёс Гибельный, очевидно, отвечая на первый вопрос.       Христофор снова проигнорировал его, всем своим видом давая понять, что не хочет продолжать эту тему. Махнул рукой официантке, требуя повторить своё пойло, и даже не удивился, когда та, поднеся его, не обратила никакого внимания на его собеседника, скрывающегося во тьме. — Но если это причиняет тебе столько страданий, мы можем стереть тебе память, если хочешь, — глядя, как смертный залпом осушил содержимое стакана, предложил Сын Ночи, также отвечая на вторую часть короткой тирады Христофора. — Все будут от этого довольны: ты перестанешь страдать, сестра перестанет беспокоиться, а я перестану беспокоиться за сестру. — И лишится последнего света, который наполняет мою душу? Хреновый из тебя помощник, знаешь ли, — грубовато огрызнулся смертный, мрачно буравя несколько расфокусированным взглядом стол и выставленные в ряд пустые стаканы. — Какой же ты сложный, — Гибельный закатил глаза, недовольно фыркнул. — Угораздило же снова меня вляпаться… — Я тебя не звал, — снова огрызнулся Христофор. — Так что вали на все четыре, если тебя что-то не устраивает. — Ты, может, и не звал, — в ответ огрызнулся Сын Ночи. — Но сестра попросила заменить её. Я плохой помощник, но я стараюсь ради неё. Поэтому давай так: ощущения останутся тебе, ты будешь помнить, что был счастлив, но не вспомнишь, кто это был. Кто-то неясный, но тёплый, кто помог тебе. Куда он делся, ты тоже не вспомнишь… — Мне тебе ещё на эльфийском повторить, чтобы ты свалил нахер? — рыкнул Христофор, чувствуя, как медленно внутри закипает злость. — А что? Хороший же вариант. Ты счастлив, Эфир спокойна, я спокоен, — Дайр продолжил настаивать на своём, и смертный сорвался.       Он резко подался вперёд, в короткой вспышке гнева схватив Гибельного за ворот. Тень удивления мелькнула на его лице, пока Христофор буравил его тяжёлым мрачным взглядом. Нетрезвые глаза горели яростью, и казалось, на полном серьёзе он желал ударить Сына Ночи. Но вместо этого быстро отпустил его, потому что а что он в действительности мог сделать ему?       Сыну Ночи не понять, что без привязки к конкретному существу все эмоции и ощущения не имеют смысла. Христофор и сам толком не мог это объяснить, но если он потеряет того, к кому он это испытывал, он потеряет что-то очень важное и станет только хуже. Потому что эфемерное нечто, утерянная память делают лишь больнее. Горько ощущать, что ты забыл, значит, не так сильно и любил и ценил. Ещё большее ничтожество, чем есть сейчас, за что же ты тогда борешься и живёшь? Почему существуешь, а не гниёшь в выгребной яме?       Если он потеряет память об Эфир, он потеряет последний свет, теплящийся в груди. Возможно это эгоистично, но это всё, что Христофор имеет. Лишиться этого — значит, лишиться самого себя, и какой тогда смысл во всём остальном? — Свали куда подальше, а? — он отвернулся, встав, пошатываясь, со своего места, бесцветно бросив недовольному Гибельному. Но ему было всё равно, ведь не он начал этот разговор, да и…       Он был слишком разбит и подавлен, чтобы беспокоиться о чужих чувствах. Его душа раскололась на множество острых осколков, и Дайру не под силам собрать их снова вместе. Откровенно говоря, никто из них двоих этого и не хотел, первый потому что не знал как, а второй — потому что не мог довериться снова. Разочарование и горечь тоски — вот всё, что осталось у Христофора за душой. И с этим грузом он дойдёт свой путь до конца, как бы тяжело ни было.