Железный ящик

      Я не знал, почему до сих пор читал ее. Но, опять же, это была единственная книга, оказавшаяся под рукой, и ее хватало, чтобы убить несколько часов. Откинувшись на диване, я перелистывал страницы. Проскакивали слова, длинные и чрезмерно поверхностные.              «Кэтрин Эрншо, не находи покоя, доколе я жив! Ты сказала, что я тебя убил, так преследуй же меня! Убитые, я верю, преследуют убийц. Я знаю, призраки бродят порой по земле!»              Призраки. Сама концепция этого была абсурдна. Смерть неизбежна. Я видел это много раз на операционном столе и в палатах: в один момент пациенты казались здоровыми, а в другой их тела просто отказывали. Сначала умирает мозг, кожа становится холодной, наступает трупное окоченение, а затем разложение. Это была смерть. Но также и жизнь.              «Интересно, верит ли она в призраков?»              Оставив ее накануне вечером, я занялся раной и держался подальше от всех. Если бы Нираги узнал, что я был ранен, он бы воспринял это как возможность в следующей игре. И это была ее вина. Из-за нее я поменял расписание, и в результате мне пришлось пробираться через озеро и скакать через заборы в той дурацкой охотничьей игре. А затем — наша встреча в ювелирном магазине, и та маленькая история, которую она наплела о свистке поезда и о пробуждении, одиноком и пустом, в темноте ночи.              «Кто-то вроде нее не понимает истинного значения пустоты».              Вдруг раздался робкий стук в дверь, такой тихий, что я почти не услышал его. Слегка приподнявшись, я оглянулся. У меня уже была мысль о том, кто стоит за дверью.              — Войдите.              Как и ожидалось, вошла Роуз. Она огляделась вокруг, пораженная моим номером. Скорее всего, она впервые оказалась в номере руководителя и только сейчас поняла, что упускала. Пакет с покупками, один из двух, которые она несла вчера вечером, болтался у нее в руке. Закончив этот бесцеремонный осмотр, она наконец повернулась туда, где я лежал на диване, или, по крайней мере, к книге в моих руках. Пока она садилась в кресло напротив и укладывала пакет на коленях, я продолжал читать.              — На какой ты главе? — спросила она.              «Будь со мной всегда… прими какой угодно образ… Сведи меня с ума, только не оставляй меня в этой бездне, где я не могу тебя найти!»              — Кэти умерла, и теперь все рыдают.              Строго говоря, этим предложением можно было более или менее изложить весь роман. Тем не менее она, похоже, ничуть не удивилась моему пренебрежению и легко рассмеялась:       — Ты так говоришь, будто это не одна из самых душераздирающих сцен в книге.              Я прочитал следующую строчку вслух, ненавидя каждое слово, даже когда переводил ее на английский:              — «Я не могу жить без жизни моей, не могу жить без моей души…» Смехотворно.              — Это прекрасно, — продолжила настаивать она.              Сдавшись, я бросил книгу на пустое место рядом с собой:               — Это бессмысленно. Полагаться на кого-то, чтобы жить, бесполезно. Это лишь убьет тебя. А идея о том, что у нас есть душа, просто смешна.              — Я так не думаю, — она опустила взгляд, ее пальцы возились с ручкой пакета. — Без души мы были бы просто телом без сознания, но это не так. Люди не могут жить без души, Чишия. Не я… и уж точно не ты. А некоторым людям повезло найти свою душу в других.              Даже если ее романтические идеалы станут ее гибелью, слушать их было очень занятно:       — А я-то думал, что ты умная. Ты действительно веришь, что у двух людей может быть одна душа?              Ее рука сжалась вокруг ручки, но голос смягчился:              — Я должна в это верить. Это было единственным, что поддерживало меня всю мою жизнь.              «Ничему ты не учишься…»              — Я говорил тебе, ты слишком наивна. Лучше быть одной.              Она сморщила лицо, пытаясь найти подходящие слова:              — Одиночество разрушает людей. Возможно, ты не чувствуешь себя одиноким, но другие чувствуют. И ты, может быть, думаешь, что можешь прекрасно жить и так, но на самом деле нет.              Ее слова назойливо свернулись в глубине моей души, как и воспоминание о силуэте моего отца, сгорбившегося над своими бумагами.              «Что ты можешь знать о чувстве одиночества?»              Уставившись на кофейный столик, я не смог устоять перед искушением разорвать ее глупые маленькие идеалы на части, разрушить ее мечты одну за другой:              — Чего ты хочешь больше всего на свете?              Если судить по ее молчанию, вопрос застал ее врасплох. Ее голос дрогнул, когда она ответила:              — Свободы.              «Свободы?..»              — Понятно… Скажи мне почему. — Через стекло журнального столика я видел, как покачивается ее нога. Она волновалась, изо всех сил стараясь удержать секреты, гадая, каким будет правильный ответ. Но даже она не была неуязвима для давления. Поэтому я поднял глаза на нее. — Скажи мне почему.              Сжав кулаки на пакете, она, наконец, сломалась. С тихой неохотой она объяснила, что ее отец был властным, диктатором, по сути, которому нравилось заставлять тех, кто был в его семье, чувствовать себя на ступень ниже, чем он.              — Когда я была ребенком, — сказала она, — он говорил мне, что я никогда не смогу покинуть нашу семью. Но у меня всегда были мечты, а их он не мог контролировать. Еще у меня были книги. В книгах я могла отправиться куда угодно. Я могла быть кем-то другим, и я не была одинока. Мне не разрешали видеться с друзьями вне школы, а когда школа закончилась, я потеряла всех своих друзей.              Я видел ее детство во всей красе, наполненное скукой и эскапизмом. И ее увлечением книгами. Она пыталась заполнить пустоту внутри себя историей за историей.              — Сейчас мне уже за двадцать, а я все еще не могу уйти. Каждый раз он находил способ остановить меня, а без друзей мне не на кого было положиться и некуда пойти. Даже в эту поездку в Японию мне позволили поехать лишь потому, что со мной был мой брат.              «Ох… единственный человек, который запрещает тебе что-то, — ты сама».              Итак, она была ребенком из строгой семьи, настолько строгой, что привыкла жить именно так. Учитывая то, как мало она хотела говорить об этом, можно предположить, что там присутствовал и абьюз. И даже сейчас, несмотря на более чем достаточный возраст, она цеплялась за удобство своего детского мышления. Но в этом не было ничего неожиданного. Такова человеческая природа — держаться за привычное, даже если это привычное является источником боли. Ее пальцы дрожали, а глаза метались в разные стороны, избегая моих.              Вздохнув, я сказал:              — 本当にバカだ. Ты действительно идиотка.              Я прекрасно знал, что она поймет, и, конечно же, она вскочила на ноги, пакет соскользнул на пол:              — Почему я идиотка? Давай, скажи мне, почему я идиотка из-за того, что не могу контролировать.              «Потому что ты слепа к тому факту, что можешь это контролировать».               — Потому что ты могла бы уйти, когда хотела, — сказал я спокойно, зная, что она заглотит наживку. — Ты притворяешься, что попала в ловушку, но на самом деле ты просто трусиха.              О, как предсказуемо, ее глаза наполнились слезами. Типично. Она знала, что это правда, но как только кто-то указывал ей на это, начинала защищаться. Ее реакция сработала как по нотам, и я точно знал, на какие клавиши нужно жать.              Она издала звук разочарования, челюсть сжалась:              — Это не… ты не поймешь. Ты притворяешься, будто у тебя есть ответы на все вопросы, но ты ничего не знаешь. Ты не знаешь, каково это — чувствовать себя таким задушенным.              Ах, но я понимал. Я слишком хорошо знал, каково это — жить в доме, который не был домом для меня.              «Я понимаю чувство удушья лучше, чем кто-либо другой».              — Я знаю, что ты предпочитаешь сидеть и жалеть себя, а не жить своей собственной жизнью. — Я прислонился спиной к дивану, ожидая, когда она сорвется. — И теперь ты пытаешься убедить себя в том, что я не прав.              — Заткнись! — выпалила она. — Просто заткнись хоть раз!              И вот оно. Как по нотам. Но это не означало, что я закончил излагать свою точку зрения:              — Почему? Ты рассказала мне историю всей своей жизни, ожидая, что я просто соглашусь с тобой? Это просто жалко.              Она прикусила губу, но когда заговорила, это не было криком, которого я ожидал. Вместо этого ее голос стал низким и тихим:       — Ты… ты такой же, как он. Я ненавижу тебя… так сильно. Не подходи ко мне. Не говори со мной больше.              Прежде чем я успел ответить, она схватила пакет и швырнула в меня. Пластик вонзился мне в глаза и нос, а затем упал на пол. Дверь за ней захлопнулась, в комнате снова повисла тишина, но я практически не придал этому значения. Мое внимание привлек пакет с покупками, лежащий на бежевом ковре. В суматохе содержимое выскользнуло наружу, обнажив серый рукав моей толстовки. Взяв пакет за ручки, я развернул ее. За исключением очень тусклых пятен, оставленных водорослями из озера, ткань была безупречной и пахла кондиционером.              «Она постирала ее?»              Хорошо. Стирка — меньшее, что она могла сделать после того, как испортила ее. Я бросил ее на кофейный столик, прежде чем заметил, что там осталось что-то еще. Сунув руку в пакет, я обхватил другой кусок ткани и вытащил еще одну толстовку. Эта была чистой, белой и мягкой, а на ярлыке внутри болталась бирка со штрих-кодом.              Как странно. Это был именно тот тип одежды, к которому я обычно тяготел. Простая и функциональная, но при этом удобная.              «Неужели она и правда так хорошо меня читает?»              Несколько секунд я просто держал ее в ладонях, ощущая мягкость хлопка и размышляя, что с ней делать. Если бы я надел ее при ней, она, вероятно, восприняла бы это как извинение. Пока что лучше было просто оставить ее в шкафу.              Как же забавно она поступила, подобрав мне подарок. Было ли это из-за чувства вины?              Я оставил ее на журнальном столике вместе с серой и снова лег на диван. Взяв экземпляр «Грозового перевала», я продолжил с того места, на котором остановился. Но почему-то обнаружил, что снова и снова перечитываю одни и те же абзацы, едва продвигаясь вперед, даже когда солнце начало заходить за окно и надвинулась темнота. Потеряв счет времени, я отложил книгу в сторону и закрыл глаза, наслаждаясь тишиной…              Дверь распахнулась, ударившись о стену, и голос прорычал:              — Ты!              «Вот тебе и мир и покой».              Куина протопала через всю комнату, застигнув врасплох, когда схватила меня за шиворот:              — Что ты наделал на этот раз? Что ты ей сказал?              Я вздохнул:              — Похоже, она уже приходила плакаться к тебе.              Стиснув зубы, Куина подняла меня на ноги и сложила руки на груди:       — Значит, ты что-то сделал. Неудивительно, что она там напивалась до беспамятства.              «Напивалась? Какая чрезмерная реакция».              Я потер шею сзади там, где ногти Куины впились слишком глубоко:       — Разве ей нельзя пить? Она не ребенок, Куина, а ты, разумеется, не ее родитель.              После того спора, который я выдержал накануне, это почему-то обрело новый смысл.              — Дело не в этом! — огрызнулась Куина. Она выглядела гораздо более серьезной и взбешенной, чем обычно. — Что бы ты ни сделал, чтобы расстроить ее, Нираги воспользовался…              Хотя она и продолжала лепетать, дальше я уже не слушал. Мой разум остановился на одном слове, только на нем одном:              — Нираги?              Куина взглянула на меня с подозрением:       — Разве ты не слышал?              — Слышал что? — я мог только предположить, что возник очередной слух.              Постукивая ногтями по подлокотнику кресла, Куина неловко пошевелилась:       — Ее видели пьяной в баре с Нираги. Люди говорили, что она выглядела расстроенной из-за чего-то. Очевидно, он затащил ее в свою комнату, а другие говорят, что видели, как она убегала после этого.              Понять, что же случилось, было несложно. Нираги, должно быть, увидел, что она опьянела, и решил сделать ход. Если она добровольно позволила отвести себя в его номер, то, вероятно, была достаточно пьяна, чтобы ослабить бдительность. А то, что она сбежала? Ну его чувства не могли быть взаимными.              «И все же для Нираги нехарактерно опускаться так низко».              Такие случаи были обычным явлением на Пляже. Это была квинтэссенция человеческой природы — так бурно проявлять себя в отсутствие закона и наказания. И все же мысль о том, как она пытается отбиться от Нираги, по-прежнему тревожила меня, как тягостный гнет, требующий внимания. Я отмахнулся от нее. Это был просто еще один просчет.              — Где она сейчас?              Куина нахмурилась и пробормотала:       — Прячется в своем номере.              В таком случае, возможно, настало время привести план в действие. Если мое предположение верно, она была в шоке, но, что более важно, она, вероятно, боялась Нираги больше, чем когда-либо. Если так, то мы предложим ей выход. Так сказать, побег с Пляжа. Серая толстовка, все еще лежавшая на журнальном столике, внезапно пригодилась.              — Куина, — сказал я, не обращая внимания на ее недоверчивый взгляд. — Тебе, наверное, стоит сходить к ней.              — Сейчас?              Я покачал головой:       — Подожди до завтра… и приведи ее на крышу. Я буду ждать там.              Глаза Куины немного расширились, а затем она скорчила гримасу:              — Ты имеешь в виду?..              — Точно, — теперь все становилось на свои места, одна пешка за другой. — Пора рассказать ей о плане.