Синичка

      — Ну что, до завтра? — поворачиваясь ко мне, спрашивает Серёжа. Сегодня мы закончили гулять пораньше, ещё даже стемнеть толком не успело. Его позвали родители, нужно было с чем-то помочь, и мы были вынуждены приостановить совместное времяпровождение. Серёжа довёл меня до дома бабушки (сегодня мама снова была у неё) и уже был готов уходить.       — До завтра, — киваю в знак прощания и мы расходимся. Я прошла через калитку и вприпрыжку направилась к крыльцу. Настроение у меня было чудесное. Сегодня мы с Серёжей ходили на рыбалку — мою первую! — и он учил меня, как правильно закидывать леску, как подсекать рыбу и поделился всем, что знал сам. Рассказывал, что каждое лето они ходят рыбачить с отцом — это их маленькая семейная традиция, — но в этот раз не получилось, поэтому в нынешнем сезоне Серёжа играл роль учителя, а я была его учеником. Он очень гордился тем, что передал кому-то свои знания, как передают реликвию, и радовался моим успехам. Это ведь отчасти его заслуга, поэтому куда ж без этого.       Я горела желанием поскорее рассказать об этом бабушке и маме с папой. Они будут в восторге, когда узнают, что моя первая рыбалка завершилась грандиозным успехом — я поймала улов и даже вытянула рыбу на берег! Она била хвостом по берегу, а я скакала вокруг. Шлепки напоминали аплодисменты. К тому же рядом меня поощрял Серёжа, подстраиваясь под темп выловленной рыбы.       — Это я! — крикнула на весь дом, стягивая обувь. Так торопилась, что чуть не завалилась на бок. Как назло застряла пятка, поэтому пришлось повозиться. — Вы не поверите, что я сегодня сделала! — я продолжила вещать на весь дом в ожидании, когда мне ответят. Зашла на кухню, где обычно можно было найти маму, но её там не застала. Я только сейчас заметила, как в доме было тихо, словно здесь не осталось ничего живого.       — Мам? Пап? — ещё находясь на кухне, зову родителей, но мне никто не отвечает. Возможно, папу задержали на работе, это случалось достаточно частно, но мама-то куда делась? Она ведь ежедневно присматривает за бабушкой. Может, вышла в магазин?       Я топала босыми ногами по скрипучему полу. Он тоже звучал иначе. В доме что-то происходило. Мурзик всегда выбегал встречать меня, когда я возвращалась, но даже он обо мне забыл. Куда все подевались?       Из комнаты бабушки ко мне выходит мама и я сразу веселею. Открываю рот, чтобы поделиться подвигами сегодняшнего дня, но поздно замечаю выражение её лица. Мама была чем-то сильно расстроена. Её красные глаза не смотрели на меня — она постоянно опускала их, словно чего-то стыдилась. Шмыгнула носом и тогда я с удивлением для себя поняла — она плакала. Мама плакала и как будто лишь недавно успокоилась, но почему? Снова поругалась с папой? Даже если так, она никогда не плакала из-за их ссор. По крайней мере ни разу не показала мне, что это её задевает, всегда приободряющие улыбалась и говорила, что мы со всем справимся. Иногда мне и вовсе казалось, что вечное ворчание папы для неё то же самое, что щебетание птиц поутру или хрустящий гравий под ногами — ты слышишь, но не придаёшь значения.       Я пошла ей навстречу, но она перегнала меня, стремительно сократив между нами расстояние и заключив меня в крепкие объятия, не давая двинуться с места.       — Мам? — приглушенно зову её, уткнувшись носом ей в живот, но она мне не отвечает. Я слышу её неровное, дрожащее дыхание. Она монотонно гладит меня по волосам, уткнувшись губами в мою макушку. Я чувствую, как мама мелко дрожит — то ли от плача, то ли еще от чего-то.       Я попыталась ненавязчиво выбраться из её кольца рук, но она мне не позволила. Мама не пускала меня к бабушке. Что стряслось, пока меня не было, и где папа? В комнате бабушки было очень тихо, я слышала только тиканье настенных часов. Сейчас они звучали громче обычного.       — Не ходи туда, Анечка, — хриплым после слёз голосом прошептала куда-то мне в макушку мама. — Пойдём на кухню. Пойдём-пойдём, — ей приходилось меня подгонять и прямо-таки тащить за собой, потому что атмосфера в доме давила на меня, пригвоздив к полу. И всё же я пошла, то и дело поглядывая на приоткрытую дверь в спальню бабушки, в которой слабо горел свет.       Мы зашли на кухню, мама усадила меня на стул и села рядом, всё ещё не отпуская и теперь обнимая за плечо. Прижимала к себе так, словно я могла куда-то убежать. Я сама ещё не понимала, чем вызвано это желание, но сбежать мне очень хотелось. От чего — я и сама не знала. Просто всё было каким-то другим, не таким, как вчера или позавчера. Мама всегда напевала какие-то старые песенки, стоя у плиты, и отрывалась от готовки каждый раз, когда я возвращалась, чтобы встретить. Расспрашивала обо всём, интересовалась, не голодна ли я. И где это всё сейчас? Привычный мне быт, в котором жила моя семья, теперь ощущался совершенно иначе. Когда уходила всё было по-старому, а стоило вернуться, как я попала в изнанку.       Мне очень хотелось наброситься на маму с расспросами, наконец вытянуть из неё ответы. Мне было невыносимо просто сидеть в пустой кухне и слушать, как уличный ветер задувает между щелей дома. И в то же время я боялась. Боялась узнать, что же всё-таки произошло.       Долго наедине мы не просидели, вошёл папа. Его лицо всегда было достаточно безэмоциональным, но сейчас от него отлили абсолютно все краски. Читалась отрешённость, он выглядел холоднее, чем обычно. Ещё не успел вылезти из костюма и переодеться в домашнюю одежду. Пиджака на нём не было, воротник рубашки разворошен, а запонки где-то потерялись. Выглядел папа небрежно, что было редкостью. Он всегда следил за своим внешним видом и, пускай мы теперь жили в посёлке, где это не стоит в приоритете, не терял прирождённой статности в любом обличии.       Он, в точности как мама, не взглянул на меня. Подошёл к нам, встал с другого бока и поцеловал в голову. Мои глаза округлились от такого проявления заботы или что это вообще было. Папа практически не проявлял ко мне нежности, всегда был сдержанным, а сейчас его с чего-то потянуло меня целовать. Ситуация странная, родители странные, а мне так ничего и не объяснили. Они начали тихо переговариваться, как будто боялись кого-то потревожить и как будто забыли, что я сижу между ними и всё слышу. Папа спросил маму, сказала ли она мне, а мама поджала губы и покачала головой. Голос папы стал тверже и он спросил, чего она ждёт. Уже хотел обратиться ко мне, но мама его остановила — заверила, что скажет сама.       Я в ожидании смотрела на маму, а она собирала слова по крупицам, чтобы наконец глухо произнести это, с трудом посмотрев мне в глаза:       — Бабушки больше нет с нами, Совёнок. Мне жаль, — в конце её голос сорвался и она затихла, снова прижав меня к себе. Прозвище, подаренное мне бабушкой, резало маме по горлу. Мои глаза и впрямь стали больше — теперь я походила на совёнка ещё больше. До меня не сразу дошёл смысл её слов. Мозг отказывался в это верить, я отказывалась в это верить. Такого ведь просто не может быть, не с нашей семьей. Это же нонсенс, какая-то вопиющая ошибка. Они что-то перепутали, наверняка ведь перепутали.       Сейчас я побегу в комнату к бабушке, а она будет отдыхать у себя на кровати, как и всегда. Я позову её, она повернёт ко мне свою седую голову и слабо улыбнётся. Назовёт Совёнком, подзовёт к себе и будет выслушивать рассказы о моих последних приключениях, иногда хрипло посмеиваясь. Она никогда не уставала от меня, никогда не просила говорить медленнее и чётче, как делал папа. Он ненавидел, когда кто-то тараторит.       Мне были чужды объятия сейчас, от них становилось душно. Они меня душили, я хотела выбраться из них, выбежать на улицу и сделать глоток свежего воздуха. Сил вырываться не было, я просто обмякла в руках мамы, как тряпичная кукла. В таком состоянии я просидела примерно минуту, переваривая услышанное, и только ко второй минуте что-то почувствовала. Услышала громкий треск внутри и шмыгнула носом. Затем ещё раз и ещё, пока губы не задрожали, а изо рта не вырвался первый всхлип. Невзирая на желание оказаться как можно дальше отсюда я вцепилась в маму руками, пряча лицо в её футболке.       На своём плече я ощутила стальную руку папы — безмолвный жест, в котором не чувствовалось ни капли сочувствия. Она не дрожала, папа не плакал, не хватался за голову, гадая, как же ему теперь быть. Он просто стоял рядом с нами и в то же время как будто был не здесь. Я знала, что мы с мамой чувствуем одно и то же, понимаем боль друг друга, а папа казался чужим. Он словно ждал, когда мы успокоимся, и неумело выполнял свой отцовский и супружеский долг.       Я не скажу точно, сколько это длилось, но когда мы вышли из дома на дворе уже стемнело. Мне так и не дали увидеть бабушку. Папа вручил мне Мурзика, который в последние дни буквально не отлипал от бабушки, лежал либо рядом с ней, либо у неё на животе, и отправил нас с мамой домой. Сам папа остался с бабушкой. Я знала зачем, услышала их с мамой негромкий разговор. Папа собирался вызвать кого-то из похоронного агентства, чтобы уладить вопросы с поминками.       На свежем воздухе легче не стало. Мне было очень холодно, хотя я прижимала к себе тёплый клубок шерсти, мирно дремлющий у меня на руках. Посёлок как будто погрузился в скорбь вместе с нами. Слухи здесь разлетаются быстро, но как много соседей уже в курсе? Почему-то мне не хотелось, чтобы об этом узнал кто-то посторонний. Эта утрата была такой личной, такой болезненной, что не хотелось ни с кем её делить. Избавиться от этой непреодолимой боли — да, но не разделить, ведь это будет значить, что я делю частичку бабушки.       Мы вошли в дом, мама зажгла свет, но уютнее не стало. Родные стены не спасали от роящих в голове мыслей, что жестоко издевались над моим сознанием. Я никуда не могла от них спрятаться, не смогла и в своей комнате. Мне хватило больших трудов приготовиться ко сну. Одежду меняла с такой тяжестью в руках, что, создавалось впечатление, я снимаю доспехи.       Мы с мамой разошлись по разным комнатам и по отдельности страдали, слушая бормочущую тишину. Обе понимали, что сейчас нуждаемся в одном — лечащем одиночестве. Каждый справляется со скорбью по-разному, и в данную секунду мы просто пытались оправиться после разразивших небо известий.       Я провалялась в бессоннице полночи — сверлила взглядом потолок, что, как и абсолютно всё в этом доме, был готов на меня упасть и раздавить окончательно. Даже на улице, под бескрайним высоким небом я чувствовала себя как канарейка в клетке. Я лишь изредка моргала, заставляя глаза высыхать — может, хоть так появятся силы поплакать ещё, совсем чуть-чуть, лишь бы стало легче. Я на физическом уровне ощущала, как внутри меня скапливается горькая смоль, что не могла выйти. Чувство омерзительное, сводящее с ума, как будто пытаешься отмыть руки от грязи, а никакое мыло не помогает, даже хозяйственное, которому под силу отстирать пятно от всего на свете.       Усталость давила на глаза. Не последнюю роль в этом сыграли слёзы — там, у бабушки на кухне. Пока я давилась в тихой истерике, она лежала в соседней комнате. Стала ли бабушка выглядеть иначе? Изменилось ли в ней что-то ещё, кроме остановки пульса и дыхания? Мне это не известно.       Я наконец прикрыла глаза и перевернулась на бок, накрывшись одеялом почти с головой, прекрасно зная, что сон не заберёт меня в свою страну сегодня.

***

      Слабыми руками я перевязала низкий хвост чёрной лентой. Обычно они всегда были красочными: белые, желтые, красные, голубые — самые разные, ведь чёрный цвет я не любила. Но сегодня вынуждали обстоятельства.       Я рассмотрела свой наряд в зеркало, хотя сейчас меня меньше всего волновал мой внешний вид. Уже ничего не имело смысла, не было аппетита и желания делать что-либо, продолжать жить и радоваться мелочам. Какой в них смысл? Разве есть в мире хоть что-то, что способно успокоить бушующие в душе волны мучений?       Я поправила складку на строгом платье шифт с короткими рукавами, прикрывающими плечи. Это было самое скучное, самое невыразительное платье в моей коллекции. Выглядела я в нём соотвествующие — блекло, забито, потеряно. На ногах лаковые лодочки на низкой подошве, которые я собиралась отполировать уже в который раз. Повторяя одни и те же действия я пыталась оттянуть момент до выхода.       За мной зашла мама, облачённая в такое же скромное траурное платье, а на первом этаже ждал папа. Он то и дело поглядывал на свои наручные часы. И что ему так неймется прибыть на кладбище вовремя? Виновнице «торжества» уже некуда спешить, так перед кем он собрался отчитываться? Меня это жутко злило, поэтому я смотрела на папу с нескрываемой неприязнью. Не знаю, заметил ли он. Сомневаюсь, что да. Он редко смотрел на меня — что до смерти бабушки, что после. Сейчас и вовсе, казалось, не замечал. Он хоть помнит, кто я такая и почему шагаю рядом с ним?       Папа распорядился, чтобы гроб с покойницей доставили на кладбище без нас. Мама наотрез отказалась, чтобы я ехала в одной машине с гробом. В похоронах я не смыслю ничего (это первые в моей жизни), но даже так была с ней согласна. Что-то мне подсказывало, что такого потрясения я бы точно не перенесла. Я ведь ещё не знала, что нас ждёт на кладбище — осведомлена лишь в поверхностных деталях.       До кладбища добирались пешком. Слухи в этом посёлке и правда распространяются быстро, поэтому на церемонию погребения собралось немало народу. По крайней мере по моим меркам. Кого-то я знала — они были соседями бабушки, — а кого-то видела «впервые». Разумеется, впервые видеть кого-то в этом посёлке практически невозможно — хотя бы раз где-то пересечетесь, — но под этим я подразумевала, что плохо знала этих людей, ни разу не заговаривала с ними. Вернее, не знала их совсем.       Меня не устроило, что на такое личное собрание пришло столько людей. Хотелось всех их прогнать, накричать и потребовать перестать лицемерить. Но я держалась рядом с мамой и опускала глаза каждый раз, когда пересекалась с кем-то взглядами. Нашу семью разглядывали так пристально, что становилось неуютно. Создавалось впечатление, что они пришли не провожать покойницу, а поглазеть, и семья Синичкиных была гвоздём программы.       Меня спасло то, что, когда все прибыли, батюшка принялся читать проповедь — или что это было — и о нас ненадолго забыли. Какой-то набор слов с непонятным для меня смыслом. Такое чувство, что он выборочно вырывал из контекста слова и выдавал их за что-то стоящее. В любом случае всё пролетало мимо меня. Мама стояла позади, опустив руки мне на плечи, я — с опущенной головой, лишь бы не видеть гроб с бабушкой у свежевырытой могилы, а папа — чуть поодаль от нас, как будто и не пришёл с нами и вообще являлся для нас никем — каким-нибудь дальним родственником.       Мне хватило выдержки немного приподнять голову, чтобы взглянуть на гостей. Злость на них помогала отвлечься от внутренних терзаний. Я была удивлена, отыскав среди собравшихся Серёжу, а пуще поразилась присутствию своей компании. Вернее, бывшей компании. Мальчишки — Антон, Рома и Марк — напялили чёрные костюмы, а Полина была в платье ниже колена.       Удивило не столько их присутствие, сколько то, что они стояли рядом, как в старые добрые времена. Никакой неприязни, как если бы они делали это по вынуждению, всё происходило обоюдно. Хотя бы на время похорон они зарыли топор войны, проявив благородную сдержанность — не хватало ещё, чтобы они глотки друг другу перегрызли, сорвав и без того мрачное мероприятие.       Полина утирала нос платком — единственным белым атрибутом, — устремив мокрые глаза на гроб; Антон стоял близко к ней, в знак поддержки при-обняв за плечо. Выглядел он ничуть не счастливее, приближённо к Полине — как будто вот-вот сам расплачется. Марк, как и я недавно, изучал траву под ногами, растирая подошвой официальных туфель цветущую траву. Рома выглядел ни то грустным, ни то сердитым. По его нахмуренным бровям и не скажешь, но в серо-голубых глазах, которые он ни разу не опустил, мерцала грусть. Меня это тронуло, пусть сейчас и не время задумываться о подобном. И всё же стало чуточку легче, если это вообще возможно. Все четверо придавали мне сил своей искренностью — они оказались немногими из всех тех, кто мог в полной мере проникнуться моей борьбой, которая сейчас ведётся в душе.       Я снова нашла Серёжу, который, как оказалось, смотрел на меня. Как долго — не знаю. Взгляда я не отводила. Он тоже был лучиком света в этом цирке прогнивших людей, раскрашенный в чёрные тона. Смотрел на меня Серёжа с открытым сочувствием и как бы одними глазами спрашивал: «Как ты?». И я ответила ему тем же образом: «Плохо. Мне очень плохо». Серёжа как-то порывисто вдохнул и на мгновение мне даже показалось, что он борется с желанием подойти ко мне. Что бы он тогда сделал? Сказал стандартное «соболезную» или придумал что-то более оригинальное, обнял?       Сегодня мы должны были идти к нему в гости и готовить персиковый пирог — Серёжа, как я уже выяснила, его обожал, и в принципе боготворил всё, что сделано из персика. Перед каждой встречей мы созванивались примерно за час-полтора, чтобы удостовериться, что никто из нас не забыл о запланированном. Утром мне никто не позвонил, и пускай я вспомнила об этом в последнюю очередь, уже понимала, что он в курсе. Как и говорилось — слухи здесь расползаются с космической скоростью. И тем не менее я не ожидала увидеть Серёжу сегодня, как и не ожидала увидеть команду Вальттронов.       Когда пришло время прощаться с покойником мне резко поплохело. Я судорожно оборачивалась на гостей, что по очереди подходили к гробу, и с паническим испугом осознавала, что мне предстоит сделать то же самое. Как бы я не хотела увидеть бабушку, как бы не рвалась сделать это вчера, стоило этому моменту наступить, как я испугалась. Я боялась увидеть другую бабушку — серую, неподвижную, мёртвую.       Моё время пришло слишком быстро, я ещё не успела подготовиться морально, как мама уже тянула меня за руку. Я упиралась ногами в землю, как дикая лошадь, и мотала головой. Сжимала губы с такой силой, что слезились глаза. Но, по правде говоря, слезились они по другой причине. Просто все чувства смешались в такую бурду, что я уже сама не разбирала, что думаю и чего на самом деле хочу. Гости следили за нами и шептались, а папа смотрел сверху вниз так, будто я позорила нашу фамилию и одним только взглядом приказывал идти. А мне было плевать на них всех, плевать, чего они хотят и о чём думают. Мне ещё никогда так не хотелось убежать, скрыться от всех, уйти в этот чёртов лес и потеряться, чтобы в этот раз меня точно не нашли.       Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не Рома. Он возник рядом с мамой неожиданно и безмолвно протянул мне руку. Мама удивлённо смотрела на него, а я повторила её выражение лица. Сейчас мы были похожи внешне как никогда раньше. Она перестала меня тянуть, а я — упираться. Смотрела то на протянутую руку, то на серьёзного Пятифана.       — Пойдём вместе, — предложил Рома мягким тоном, что никак не соответствовало его лицу. — Ты будешь жалеть, если не сделаешь это, — Рома в своей привычной жёсткой манере ткнул меня лицом в тарелку с правдой, которой я не могла противиться. Первым порывом было накричать на него, оттолкнуть и вообще выгнать с похорон, чтоб ноги его здесь не было. Кем он вообще себя возомнил, чтобы думать, будто он прекрасно осознаёт, как я себя чувствую? Но этот порыв растворился сам собой, я даже не способствовала этому. Вдогонку вспомнила, что Рома и сам когда-то потерял отца, и толк в подобных вещах определённо ему известен лучше моего.       Моя рука потянулась к нему прежде, чем я успела об этом подумать. Теперь одной я держала маму, а второй — Рому. Мама не стала возражать, лишь переводила взгляд с Ромы на меня. Что творилось в её голове на тот момент мне неизвестно, но думала она явно не о похоронах. Мы не спеша дошли до гроба. Наконец меня никто не тянул, а подстраивался под темп дрожащих ног и крепко держал за руки, как если бы я могла в любой момент упасть. Чем ближе мы становились, тем сильнее отображалось земное притяжение. Но я знала, что дойду. Рядом со мной аж два человека, что не дадут мне этого не сделать. Они выказывали поддержку просто тем, что были рядом.       Невзирая на весь свой страх, таращилась на бабушку я дольше обещанного. На пути к ней без продыху твердила себе, что гляну на неё для протокола и тут же уйду, но, стоило увидеть расслабленное родное лицо, как я уже не смогла отвести взгляд. Бабушку я узнавала и в то же время как будто видела впервые. Где же её добрые карие глаза, чей блеск не уходил даже со старостью; её улыбка, стоящая всех богатств мира и милые морщинки в уголках глаз и губ? Морщины были, но лишь те, что появились в последствии старости. Сердце затопило, и даже не кровью, а чем-то тёмным, что щипало настолько сильно, что покалывание отдавало в нос.       Я очнулась от некой прострации в которую, сама того не замечая, погрузилась, пока рассматривала бабушку. Мы уже уходили, а мои руки по-прежнему не отпускали. В последний момент я высвободила одну из них, чтобы сжать ладонь бабушки напоследок. Это последний раз, когда я могу свободно коснуться её, поэтому я сделала это со скрипящим сердцем, пересилив страх того, насколько холодной окажется её кожа. Так и случилось. Эта прохлада отличалась от той, что появляется на улице зимой. Бабушка как будто… остыла. Огонёк, что согревал её столько лет и поддерживал жизненную силу угас.       Возвращались мы на свои места вчетвером — как оказалось, папа тоже подходил вместе с нами, но никак не взаимодействовал с бабушкой. Посмотрел и ушёл. Я не спешила его обвинять, ведь сама минуту назад готова была воткнуть ноги в землю, лишь бы не сдвигаться с места. Конечно, можно предположить, что папа не сделал этого из-за слишком сильного потрясения и душевной боли, но я достаточно хорошо его знала, чтобы сказать, что это не так.       После прощания с покойной Рома не ушёл, а остался стоять рядом, и руки моей не выпустил. Я не возражала, его присутствие и лёгкий аромат одеколона действовали на меня успокаивающе. А может, мне просто не хватало энергии спорить, вот я и приняла всё как есть с покорностью.       Я предпочла бы забыть эпизод с погружением гроба в яму — настолько чуждо это выглядело, настолько бесчеловечно. Про заколачивание крышки гроба и вовсе молчу, на этом этапе я не выдержала и отвернулась. Зажмурилась и молилась, чтобы это поскорее закончилось. Открыла глаза лишь когда звук молотка утих. Я как будто предавала бабушку, позволяя гробовщикам делать это с ней — класть в сырую землю, набрасывать горсти земли сверху... Это было традицией, поэтому все желающие могли кинуть горстку в яму. Я чуть не закричала от эмоций, что переполняли меня. Всё выглядело так, будто каждый без исключения прикладывал к этому варварству руку. Самолично закапывал.       Я спрятала лицо в плече Ромы, вцепившись в его пиджак на рукаве. Ощутила, как он сжал мою ладонь сильнее, но больше не пошевелился. В отличии от меня он наблюдал все этапы похорон не пряча взгляд. Стойко выносил происходящее, хотя в глазах читалась печаль. Я глянула на гостей исподлобья, чтобы по их реакции определить, закончилось ли погребение, а вместо этого снова наткнулась на Серёжу. В отличии от остальных он смотрел на нас с Ромой. В глазах тоска, но уже с новым оттенком. Помимо скорби было что-то ещё, но разве такое может быть? Он ведь смотрит на нас с Пятифаном, так что же тут грустного? Может, мне просто показалось. Я пересилила себя, вернув взгляд на умело работающих лопатами гробовщиков как раз к завершению.       Поминальный обед устраивать для всех гостей мы не стали. Уж что-что, а эту часть похорон Синичкины оставят себе. Не хватало ещё видеть эти мелькающие лица в своём доме, а в дом бабушки я бы их тем более не пустила. С «друзьями» я даже не прощалась. Они тоже не осмелились ко мне подойти. Я была не в том состоянии, чтобы болтать даже о формальностях, к тому же не знала, что сказать. Обстоятельства, при которых мы оказались в одном месте, неподходяще удручающие.       Мы с родителями вернулись в наш дом. Гнетущая обстановка дожидалась нас у порога в своём извращённом виде, как верный пёс дожидается хозяина. Мы молча разулись и всё так же молча разошлись по разным углам. Я — к себе, родители куда-то ещё. Войдя в комнату даже дверь запирать не стала, а раздеваться и подавно. Завалилась на кровать в чём была. Складки на одежде не сделают этот день хуже.       Я пыталась отвлечь себя мыслями о чём-то отстраненном, но, как не старайся, постоянно возвращалась к бабушке. Её лицо застыло перед моими глазами. Не то, что я видела сегодня, а какой она была при жизни. Я подозревала, что скоро это изменится и её живой образ рассеется: я забуду её улыбку, глаза, голос — вообще всё забуду. И ведь никто не подскажет, как этого избежать, потому что решения, как уже можно было догадаться, не существовало. Сколько не пытайся, а увековечить всё до мельчайших деталей о ком-то в памяти невозможно. Забить себе в сознание, как забивали гвозди в крышку гроба.       Я предвидела, что остаток дня пройдёт в самобичевании, но ошиблась. Казалось, похороны — тот самый случай, когда в доме наконец станет тихо хотя бы на один день. Ага, как же. Из-за открытой двери отчётливо слышалась ругань родителей. Я закипала внутри с каждым повышенным децибелом. Своим поведением они оскверняли память о бабушке, как они сами этого не понимают? Если обычно я молчала и не встревала в конфликты родителей, побаиваясь, то смерть бабушки сняла все ограничения. Я ко всему охладела (не знаю, временно ли) и страха быть наказанной отныне не ощущала. Не пугала даже мысль о том, что я просижу в четырёх стенах до конца лета — и без того выходить желания не было, поэтому родители мне только услужат.       Я резко подымаюсь с кровати, готовая повторять за родителями, а именно — повысить голос. Ещё никогда раньше я себе этого не позволяла, но, как и говорилось, сегодня особый случай. Я уже выскочила в коридор, грозно топая босыми ногами по половицам, как вдруг замерла у лестницы, так и не ступив вниз.       — …Я не могу поверить, что слышу это от тебя, Валера… Ты мне отвратителен, слышишь? Отвратителен! — голос мамы звучит отчаянно. Отчаянно поражено, как будто она услышала такое, что не укладывалось в голове. Я пропустила начало их ссоры, поэтому не понимала, о чём идёт речь.       — Я обсуждаю с тобой насущный вопрос, Лариса, — голос папы резал лучше ножа, в нём не было и капли любви или хотя бы уважения к супруге. Если не знать, что они муж и жена, то можно счесть их за злейших врагов, которых по ошибке поселили вместе. Даже в их примитивных разговорах поутру создавалось впечатление, что они давят из себя каждое слово, а смотреть друг на друга и вовсе не могут. — В этом доме хоть кто-то может не распускать сопли и вести себя как взрослый человек, или я единственный должен работать головой?!       Я схватилась за перила балкончика, иначе не смогла бы удержаться на ногах. Он же не может говорить это всерьёз, правда? Всему должно быть своё объяснение, я не готова поверить в то, что папа говорит подобное после похорон его же матери. Папа не настолько чёрствый, это просто нервы — он на эмоциях, когда скорбишь такое бывает, поэтому он срывается. Ты не хочешь этого делать, но эмоции не контролируются.       Пауза затянулась и я не дышала всё то время, что родители молчали. Думала, на молчаливой ноте всё и закончится и даже порадовалась — выслушивать это было выше моих сил, — но у родителей были другие планы. Разумеется, всё не могло закончиться мирно, если это вообще можно назвать перемирием.       — Пошёл вон, — относительно спокойно сказала мама, а потом чем-то хлопнула, как ладонью по столешнице, и прикрикнула: — Слышать тебя не хочу, проваливай!       Снова молчание. С каждой такой паузой моё сердце сжималось до невообразимо малых размеров, и я уже начинала подумывать, что в какой-то момент оно и вовсе не выдержит — лопнет под давлением, как гелиевый шарик. Чем дальше заходил разговор родителей, тем дурнее мне становилось. Кровь пульсировала в висках, из-за чего мне начинало казаться, что слышать я могу всё хуже и хуже.       — Нет, ты меня послушаешь, — твёрдо стоял на своём папа. — Если ты плохо поняла, я повторю: я хочу вернуться в Москву, к прежней жизни.       Я чуть не задохнулась от возмущения. Сделала это так громко, что испугалась: вдруг родители услышали? Но они, как всегда, не слышали и не видели ничего, кроме своей неприязни друг к другу. Это уже больше, чем обычная неприязнь, это самая настоящая ненависть. Я не ведала таких могущественных негативных эмоций, но, как оказалось, могла безошибочно их определить.       Что значит вернуться? Как бы я хотела, чтобы папа просто шутил, но его тон далёк от юмористического. Не стану врать, меня пугала его напористость. «Я всегда получал то, что хотел», время от времени упоминал папа, придаваясь воспоминаниям о молодости. Оттуда и престижная должность на работе, а ещё «счастливая семья», как все любили говорить. «Жениху так повезло с невестой, а невесте — с женихом!», но никто не знал, что впитавшие в себя желчь стены, точно губка, были готовы разойтись по швам от её переизбытка. Эти «счастливые» жених и невеста каждую ночь мечтают о том, чтобы в день свадьбы сказать у алтаря спасительное «нет».       — В таком случае и я повторю, — передразнивая тон папы, отвечает мама: — мой ответ: нет. Исключено. Мы никуда не вернёмся, наш дом — здесь.       — Да никакой это нам не дом! — снова сорвался папа. — Мы приехали сюда лишь за тем, чтобы следить за моей матерью, и это ведь ты, именно ты настояла на этой идее! Я тогда пошёл тебе на уступок, рискнул всем, а стоит мне попросить о том же, как ты отказываешься?!       — И я от этой идеи не отказываюсь. Я хочу остаться и продолжать приглядывать за домом Раисы Васильевны, — отвечает мама, опустив подробности о той самой услуге, оказанной папой когда-то давно.       — Да ну? И для кого стараться будешь? Для усопшей? — столько неприкрытого сарказма было в этих словах, столько извращённого злорадства, что я осеклась. Такое ведь даже о чужом человеке говорить постыдно, а речь шла о нашем родственнике — о маминой свекрови, о моей бабушке, о его матери. Как папа смеет глумиться над нашим горем, над своим горем. Впрочем, уже предельно ясно, что по-настоящему горевали за бабушкой лишь два человека — я и мама.       Я ждала, что мама взорвется после такой наглости, — по крайней мере я была уже на грани, — но вместо этого она лишь сказала равнодушным, наигранно веселым тоном:       — А знаешь что, Валера? А поезжай. Езжай в свою чёртову Москву. Один. Мы с Аней остаёмся здесь.       Я возликовала. Так его, мама! Поставила на место! Тут-то папе точно будет нечего сказать — не бросит же он нас, в самом деле. Ему остаётся лишь смириться и принять поражение.       Я с замиранием сердце ждала конца, ждала, что же ответит папа, и никак не была готова к тому, что в итоге услышала:       — Развод? — бесцветным голосом спрашивает или даже предлагает папа. И всё же я уловила нотки бешенства. Всё-таки он не мог принять факт того, что его так просто, без колебаний осадили.       — Получается, развод, — пугающе равнодушно подтвердила мама. Тут-то я и не выдержала — осела на полу, сползая по колышкам балкона. Это ведь не происходит на самом деле, да? Наверное, все события последних дней лишь сон и мне достаточно ущипнуть себя, чтобы проснуться. Сил не было даже для того, чтобы поднять руку для щипка, меня словно парализовало. Я только и могла, что таращиться в стену не моргая и приоткрыв рот. Если бы только это могло спасти меня от реальности — игра в неодушевленный предмет. Такой я себя сейчас и чувствовала, душа покинула моё тело и витала где-то поблизости. Казалось, хуже быть не может, но родители услужливо подкинули дровишек в костёр.       Стало понятно, что разговор окончен, когда послышались шаги родителей — расходились они в разные стороны. В доме снова стало тихо, а я всё продолжала сидеть на полу. Щёки нагрели две тонкие струйки скатившихся слёз. Я не могла как следует поддаться эмоциям, заплакать, что есть мочи, закричать на весь мир и проклясть его за то, что он так жесток. Но ведь жесток не он, а люди. Ярким примером являлись мама с папой — их же никто не сводит нарочно, натравливая друг на друга, как собаку на кошку, они сами шагают навстречу, соревнуясь, кто сильнее заденет.       Со стороны я была похожа на правдоподобную куклу, ведь люди не умеют плакать с ровным лицом — обязательно либо губы задрожат, либо подбородок, но все признаки человеческого проявления эмоций у меня отсутствовали. Это был плачь смирения, назову его именно так. Из глаз катились слёзы, которым было необходимо выйти, но для которых я не прибегала к усилиям — они сами делали свою работу, исполняли своё предназначение.       Я прикрыла глаза, прислушиваясь к своим ощущениям. Ничего. Сплошная пустота.