Дети ветра

В Грюнланде, в начале осени года 1203-го — Тащи свое облачение, покуда хозяйка добрая и не отобрала у нас корыто! — вместо приветствия объявил Кахал и достал из воды рубашку, видно, чтобы проверить, сошло ли давешнее жирное пятно. Не сошло. Горан кивнул приятелю, вежливо поклонился хозяйке и не без опаски протиснулся мимо нее в гостиницу. Сухое хмурое лицо женщины напоминало о доброте лишь отдаленно, а столь же сухие, жилистые руки, упертые в бока, наверняка предназначены были для остановки коней и тушения горящих изб. И на то, чтобы приголубить невыгодных постояльцев, отказавшихся от услуг прачки, их вполне хватило бы. Когда он вновь спустился во двор, там был один Кахал. Не отвлекаясь от упрямого пятна, он спросил: — Ну как, не соврали? Нашлась тебе работа в шорной мастерской? — И на конюшне тоже. — Логично, владелец-то у всего конного хозяйства тут один. Кстати! Пока ты с ним лясы точил, я коллекционировал сплетни. Мутный он тип, Горан. Ты бы требовал с него оплату за каждый день, а не под конец за все сразу. В сапог ткнулась молоденькая белая курочка. Недоуменно дернула гребешком, клюнула что-то возле носка и почесала прочь. — Пожалуй, — согласился Горан. Уверенность в себе — черта характера весьма своеобразная. Это он выучил уже давно. Одни люди, обладавшие оной, вызывали только искреннее восхищение. Отец в кузнице. Знавшая цену как своему очарованию, так и профессионализму знахарка, его бывшая любовница. Аурванг, не без удовольствия объяснявший устройство своих осадных машин. Другие, тоже весьма уверенные в себе, порождали единственное желание — поубавить у них эту самую уверенность. Словом или кулаком. Как, например, нынешний собеседник. Светловолосый, все еще красивый, несмотря на первые морщины и заметное брюшко, делец щелкает по сапогу хлыстом, очерчивает перед Гораном план работ и поглядывает искоса, как его берейтор управляется с конем. — Наш кузнец очень даже умелый, сам увидишь. Но годы мешают ему спроворить к сроку мелочовку для сбруи и... Так, обожди-ка. Ну что за дурной народ, ни с чем без хозяина сладить не могут! Необыкновенно изящный жеребец с перламутровой шерстью нервно прядает ушами, пятится прочь от берейтора. Что естественно. Горан не считает себя знатоком лошадей, а эту породу встречал раза три, но успел выяснить: ахалтекинцы, летучие дети пустыни, совершенно не терпят грубости и принуждения. И не то чтобы берейтор плохо обращается с конем. Просто не очень хорошо его чувствует. Зато хозяин крепко наматывает корду на кулак и стегает хлыстом по крупу. Снова. И снова. И снова. На тончайшей перламутровой шкуре проступает кровь. Ахалтекинец бьет копытом, мотает головой, но в нежных голубых глазах его лишь мука и обида. Никакой злобы. Пока. Горан подходит к хозяину и предлагает: — Позволь помочь. Не дожидаясь ответа, забирает у малость опешившего дельца корду, легко держит ее одной рукой, а другую кладет на теплую шелковистую переносицу и заглядывает в глаза коню. Ничего не говорит и не делает, просто смотрит. Скорее всего, какой-нибудь лесной эльф спрятал бы снисходительную усмешку, наблюдая за этой попыткой договориться с животным. Но все же кое-что у Горана обычно получалось. То ли характер помогал, то ли сила низшего чародея, кто разберет? Важно, что в прозрачной голубизне забрезжило нечто вроде доверия, и конь успокаивается. После бесполезного и к тому же резко прерванного рассказа о характере ахалтекинцев Горан подтверждает, что завтра с рассветом будет в кузнице. Он уже готов попрощаться с хозяином, когда во двор входит, кланяясь, будто ярмарочная марионетка, долговязый парень. — Добрый хозяин! Твой управляющий-то, долгих лет ему, не ошибся маленько? За вчерась-то вдвое меньше заплатил... — Ты давеча припозднился. Или запамятовал? — Да как же... Совсем чуток, я же говорил, дите малое всю ночь не спало, а я... — И что? — красивое лицо дельца равнодушно, будто у статуи. — С дитем возиться бабе пристало. А ты, как мужик и кормилец, обязан являться в мастерскую вовремя. — Да как же... — А ну пшел отсюда! За опоздание штраф, табличка с расценками на двери висит! — Да я ж грамоте не разуме... — Пшел вон! Хлыст щелкает по сапогу. Вздрагивают и парень, и конь. Горан открыл было рот, чтобы рассказать Кахалу о своем о работодателе, но вдруг передумал. Незачем лишний раз и себе, и приятелю настроение портить. Не этот хозяин первый, не этот и последний. В конце концов, другой, покруче норовом, долговязого вообще бы вышвырнул. Наутро он был уже в кузне и самолично убедился в том, что его здешний коллега — и впрямь знатный мастер. Годы не пощадили его глаза, но опыта у него Горан поднабрался. Дружно и с пользой для обоих они провели четыре дня. А на пятый день их отвлек от перекуса взволнованный шум на улице. Вышли. Мужики, покинувшие свои мастерские, бабы с корзинами белья и вездесущие пацанята плотно теснилась вокруг какого-то неторопливого движения. Из середки доносились охи и причитания, по краям шушукались и переспрашивали, а над всей этой толпой возвышалась нервная перламутровая морда. Возле храма процессия замерла. Красные занавески распахнулись, и к людям вышел жрец, придерживающий под руку дорого, но неброско одетую женщину. В которой Горан признал жену своего хозяина. Судя по надрывному крику — теперь вдову. Вечером, едва Горан переступил порог гостиничного номера и прикрыл за собой дверь, Кахал, оторвавшись от книги, полюбопытствовал: — Ну и как, за сегодня тебе заплатили? Завтра-послезавтра еще работаешь? — Да. А ты знаешь, что произошло? — Весь город в курсе, благо, размеры позволяют распространять сплетни мгновенно. Понес ахалтекинец, а его хозяин не удержался в седле, упал и свернул себе шею. Свернул. Или же — свернули? Горан скинул пропахшую жаром одежу, обтерся мокрым полотенцем и с удовольствием вытянулся на своей кровати. А ведь он откровенно боялся первого трупа. Не как Йель, а другого. Монетами оплаченного. Но сейчас усталость, похоже, переборола и страх, и отвращение. Интересно, кто? Вдова, которая освободилась от скорого на расправу мужа? Младший брат, коему, по слухам, переходили по наследству конюшня, шорная мастерская и еще по мелочи? Скинулись батраки, заимевшие зуб на самодура-хозяина? Выбор велик. Второго трупа он ждал заранее. Осень еще не вошла в полную силу, когда они покинули приграничное княжество, чтобы продвинуться немного в глубь Грюнланда. Заночевали на очередном постоялом дворе, несколько более щеголеватом, чем прежние суровые избы. Вдоль стены тянулась открытая веранда, уставленная горшками с увядающими геранями, а три окна на втором этаже обрамляли резные наличники. Вероятно, то была комната для важных персон. Они же заняли комнату поскромнее, по словам хозяина, почти освобожденную от клопов. Поучаствовали в деле освобождения лично, раздавив за ужином с пяток, а наутро после каши, щедро сдобренной смальцем, тронулись в путь. У развилки Кахал попросил придержать лошадей. — В городе ищешь заработок и живешь без меня. Если повезет, встретимся после. Горан молчаливым кивком спросил, мол, в чем причина-то. Хотя уже подозревал. Паскудная улыбочка спутника подтвердила его догадку. Они договорились о месте и времени возможной встречи. Мурка, повертевшись и выслушав ласковое обещание превратить ее в колбасу, зарысила в сторону ближайшего леска, унося своего хозяина. Мышка попробовала врасти в землю, но Горан вовремя вспомнил о последнем яблоке, спешился и поманил упрямицу лакомством. Как всегда, подействовало безотказно. Ближе к полудню он увидел частокол города, куда более солидный, чем тот, что опоясывал Райндорф. Даже две башенки, пусть и деревянные, имелись. Вообще ему интересно было наблюдать не только смену пейзажей, но и построек, обычаев, нравов. Грюнланд явственно отличался от своего западного соседа по ту сторону Черных Холмов. Ромалия, с ее буйным цветущим Пираном и другими развитыми городами будто тянула за собой городишки, деревни и поселки шахтеров, наводя своеобразный порядок. Судя по всему, представители ромалийской верхушки, люди и эльфы, порой грызлись между собой. Но все-таки управляли более-менее согласованно и непротиворечиво, а признанный дуумвират эльфийского и людского владык являлся символом единства страны. В Грюнланде формально властвовал король при поддержке совета чиновников, князей и жрецов, но на самом деле каждое княжество представляло собой отдельный мир. Общие для всей страны подати уходили в королевскую казну, а другие поборы зависели от местных шишек. Как и судебные решения, и правила торговли, и даже некоторые действия ордена Милосердного Пламени. В приграничье все сводилось к тому, что жители платили налоги не только королю, князю, а также градоначальнику либо старосте, но и жрецам. Чародеев преследовали, а потому поселения казались очищенными от этой колдовской заразы. Казались. Горан полагал, что ту же Дагмару надежные люди знали как оберегу. Зато чем ближе к столице, тем тише вели себя крестьяне и ремесленники при приближении жрецов, тем богаче становились одеяния последних и тем пышнее были храмы. Горан покинул караулку у ворот, уплатив пару сборов — официальный и «ну так принято, не будь сквалыгой» — да пошел выбирать между двумя гостиницами, слева от храма и справа от храма. Здешний храм внушал уважение и трепет перед Пламенем куда нагляднее, чем, к примеру, башенка с красной крышей в Райндорфе и тем более сруб в какой-нибудь деревне. Высокий, сложенный из ладно подобранных друг к другу камней, с колоннами у входа, алыми портьерами, позолоченными знаками огня в решетках окон и ослепительно сверкающей крышей, он красноречиво призывал считаться со своими жрецами. Позади и справа от храма стояла башня поменьше, недоделанная и по этому случаю опутанная строительными лесами. В чернявом мужике, кривом на один глаз, Горан признал своего коллегу. Вздохнул. Есть кузнец, судя по устанавливаемой решетке, весьма недурной, а значит, ему здесь ловить нечего. Или?.. В гостинице — той, что справа и подешевле — он выяснил, что действительно «или». Ко дню тутошнего святого достраивали посвященную ему молельню, и чернявый кузнец по горло увяз в этом деле. Заказы простого люда честно пытался выполнять, но рук у него не хватало даже вместе с двумя помощниками. Прежде с ним трудился гном, опять же, с собственными подмастерьями. Его, как и в других селениях Грюнланда, недавно прогнали. Таким образом, сейчас не доставало шести рук. Горан успел столковаться с парой мужиков, когда в обеденный зал влетел заразительный женский смех. За ним явилась его обладательница, зрелая женщина с улыбкой девчонки, тяжелой темно-русой косой, уложенной вокруг затылка, и малиновой астрой над левым ушком. — Астра! Астра, поди сюда! — крикнул один из собеседников Горана. — Тебе ж, вроде, кузнец надобен был, а? — Ой, надобен, дядя! Без него-то дверь заместо петель кружевами привязывать буду! Женщина, действительно по имени Астра и на самом деле кружевница, объяснила Горану, что ей требуется выковать, кроме петель, пообещала сверху денег накормить расчудесной окрошкой и покинула зал. — Не обижай ее, кузнец, — тихо, но довольно веско произнес тот, кого Астра назвала дядей. — Она-то у нас, вон, вертушка-хохотушка. А так — уж пятый годок пошел, как вдова. Двоих детей растит, свекровь свою не забывает. Долюшка у цветочка нашего... Не обижай. — Не буду, — со всей серьезностью пообещал Горан. В доме грюнландской кружевницы — Мам, а мам! Воришек на площади секут, ой, страсть какая! Девочка лет тринадцати поставила на стол корзинку с яйцами и всплеснула руками. Ее брат, на пару лет моложе, держался по-мужски сурово. Опустил на лавку перед матерью две полные корзинки и сказал: — Пятерых нынче поймали. Тетки Лизы парней, Ганса с Молочной, еще одного не знаю. И книжника падчерицу. Астра поджала губы, сузились карие глаза, и все милое личико ее стало на миг ледяным. Оттаяла, погладила дочку по голове, растрепала челку сына. — Все несовершеннолетние? — спросил Горан. Брат и сестра кивнули. — Не в каждом краю при всем честном народе малолеток секут. — Судья у нас такой... строгий, — Астра отослала детей за водой. — Мужу моему тоже строго назначил, три годка за драку. Он вышел-то целый. Ну так, синяки пустяшные. Полгода полежал — и все. Горан промолчал. Он не шибко разбирался в тюрьмах, но что-то слышал в трактирах, что-то — от Кахала. Наверняка муж не захотел тревожить свою Астру и рассказывать, как можно изувечить человека, не ломая ему костей и не вспарывая кожу. На следующий день старый сундук, подновленный оковкой, шумно лязгнул, занимая свое прежнее место в углу. Горан посторонился, пропуская к нему хозяйку с охапкой кружев. Ажурных, воздушных, столь тонкой работы, что их и впрямь следовало хранить в надежном месте и под замком. — Закрой-ка дверь на засов, — вполголоса, но спокойно и не добавляя нелепых причин попросила Астра. Цветок в темно-русой косе нынче был нежно-лиловый. Карие глаза глядели прямо, ласково. Красивые, но испещренные следами профессии и домашних тягот руки легли на его плечи. Разумеется, она все понимала. Но Горан, совершенно не желая обидеть милую женщину, на всякий случай предупредил: — Я уеду через день-другой. — Знаю. Лепестки мягко защекотали его висок. Астра поцеловала его в губы, сразу глубоко и сильно. Не переставая улыбаться. В питейном заведении грюнландского городка Уезжать было самую малость жаль. Горан смаковал кисловатый эль в обеденном зале гостиницы и с удовольствиям перебирал воспоминания, не замечая болтовни других посетителей. О дружных и печально взрослых детях Астры. О ее расчудесной окрошке с капелькой горчицы и пряной травой, похожей на петрушку. О ее тонких кружевах, вкусной улыбке, шаловливых пальчиках и призывно раскинутых бедрах. Да, это были хорошие дни. Сверху что-то грохнуло. Тяжело зашуршало в широкой трубе очага. Плюхнуло, сшибая котелок над огнем. Многоголосый гомон стих не сразу. Когда стих, можно было отчетливо услышать, как шипят ошпаренные похлебкой дрова. А потом, как коротко шлепаются кишки на дощатый пол. — Господин... судья... — пролепетал кто-то. Под потолок взмыл пронзительный визг не меньше, чем дюжины глоток. Людей можно было понять. То, что осталось от судьи, распоротое от грудины до паха, с выколотыми глазами и разрезанным до ушей ртом, с раскроенным крест-накрест, будто сосиска, членом, перемазанное в саже и похлебке, весьма отдаленно напоминало человека. В провинции Грюнланда Деревню в три сотни дворов кормили поля и лес. Пытались кормить. Но лес для грибов был слишком сухой, да и ягоды росли в нем жиденько, а тощая земля не баловала богатыми урожаями. — Ну, что боги дали, — покорно и вместе с тем философски изрек хозяин шинка и подлил Горану кваса с хреном. — А я говорю — на-воз-ом — ик! — надобно! — яростно парировал из угла молодой, но пропитый до безобразия мужик. — Сиди уж! — замахали на него два других посетителя. Словоохотливый хозяин присел на лавку напротив Горана и пояснил: — Отпустили его, дурня, на заработки. Так нет бы, как порядочному человеку, в поте лица своего... А он, вишь, где-то шлялся. Чего-то удумал, в башку себе втемяшил, мол, не так мы на земле хозяйствуем. Ишь! И деды наши, значит, и прадеды, а он... Ишь, чего! Навоз, говорит, в землю пихать надо. Где навоз, а где земля! Верно говорю? — Верно-верно! — вновь хором ответили за соседним столом. Горан честно поскреб затылок и промолчал, поскольку в сельском хозяйстве разбирался поверхностно. Плоско, будто колотушка по сковородке, громыхнул колокол. Судя по суете за окнами шинка, зазывал жителей на какой-то обряд. В отличие от колокола, весь остальной храм был весьма приличным. Над низенькими хатами, часть из которых просила срочной починки, возвышалась грузная каменная башня. Снаружи на ней не виднелось и намека на позолоту, что, однако, с лихвой компенсировала художественная ковка. По краю конической крыши вился узор из листьев и роз, кое-где перемежаемый знаками пламени, а поверх оконных решеток распластались схематичные человеческие фигуры, напоминавшие о страданиях мучеников. — Что будет-то в храме? — поинтересовался Горан у хозяина. — Дык проповедь, — удивленно пожал плечами тот, будто не понимая, как можно не знать очевидных вещей. — Раз на седмице, как и положено, по всем законам божеским. Чтим, уважаем. Наш-то жрец — не чета соседскому, не отлынивает, раз на седмице, и говорит, говорит... Как не устает только? Святой человек! — Святой, — подтвердил зашедший с улицы парень. — Святой, не то, что мы, грешники. Ему-то каждую проповедь хоть бы хны. А нам — лишь бы на ногах устоять в духотище этой. Плесни-ка мне греха на два пальца! — Ишь чего! — оскорбленно возмутился хозяин. — На два пальца — какой это грех? Токмо здоровьица ради. Горан расплатился с хозяином за квас, напомнил, что к ночи хотелось бы ему и его спутнику иметь в комнате полотенца и простыни, и покинул шинок, чтобы послушать жреца. У храма толпились крестьяне, образуя почтительный круг. Двое воинов ордена прошлись, показывая алебардами, что он должен быть еще почтительнее, а другие двое распахнули тяжелые, художественно окованные двери. Алые портьеры раздвинулись, и вышел жрец, облаченный в черные, расшитые золотыми и пурпурными нитками одежды. Горан успел выяснить, что сначала преподобный произнесет краткую речь-напутствие, а после поведет за собой всех людей в башню, где горело Пламя. — Милосердное Пламя щедрое. Оно отгоняет прочь от нас мерзких духов и кровожадную нежить. Бережет наш покой от злых чар. Не пускает в наши города и деревни напасти — ведьм, колдунов, гадалок и кощунствующих. Осиянные Пламенем, войска нашего короля пять лет назад очистили наши восточные границы от пиктов, и не грозят больше Грюнланду их опустошительные набеги. Милосердное Пламя щедро, ибо дано нам богами, великими в доброте своей. А мы? Чем отвечаем мы, люди, на эту безграничную щедрость? — требовательно вопрошал жрец. — Тем, что в жадности своей таим от ордена лучшее, подсовывая худшее? Что вертимся, словно нечестивцы пред мощью Пламени, стараясь платить поменьше податей? Так мы благодарим богов? Горан хмыкнул. Слово «мы» звучало особенно нелепо из уст служителя в богатом облачении, который обращался к убого одетым крестьянам. Но они терпели. И не просто терпели, а, судя по покаянным ахам и шепоткам, многие воспринимали выспренный треп жреца всерьез. Да и шинкарь, похоже, от всей души верил в то, что боги наградили их по заслугам и скудными почвами, и еженедельными проповедями. Жрец перевел дух, видимо, готовясь продолжить речь — и упал. Точнее, его свалил с ног рухнувший с крыши кованый язычок пламени. Те, кто находился ближе к телу, шарахнулись назад, а стоявшие сзади попробовали пролезть вперед. Горана вынесло в первый ряд, а потом затолкало чуть поглубже древком алебарды. Но он все равно прекрасно видел, как в проломе черепа желтеет мозг и как пропитывает кровь утоптанный песок площади. В центр событий пролез крупный хмурый мужик, судя по всему, староста. Он буркнул что-то воинам ордена. Один опрометью бросился внутрь башни, другой — вокруг нее, в надежде поймать что-нибудь материальное. Впрочем, люди явно подозревали вмешательство иных сил. — Ой... Несчастье-то какое... — Не иначе, как божья кара... — Да за что преподобного-то карать? Святой ведь человек был... — Дык не абы что, сам знак пламени его зашиб! Толпа заколыхалась и образовала небольшой проход. Две девушки вели, поддерживая под руки, маленькую согбенную старушку в кипенно-белом платке. Горан вздрогнул. Его мама неизменно, за исключением года траура, носила белые косынки... Морщинистое личико казалось по-детски испуганным, а глаза с каждым шагом становились все больше и больше от ужаса. — Сы-ы-ыно-о-очек! — беспомощно, отчаянно заголосила старушка. — Сы-ы-ыно-о-ок мо-о-ой! В комнату в пристройке у шинка он вернулся поздно. Пока потолкался на площади, пока наговорился с местным кузнецом, который не шибко жалел жреца, но переживал за своего коллегу. Мол, тот отошел в мир иной когда еще, а все ж памяти его нехорошо, коли его работой человека угробили. Пока начистил и без того чистых Мышку с Муркой... На столе стояли каганец, две кружки, миска с сухарями и деревянный жбан. Кахал застилал свою кровать заношенной до прозрачности простыней. Горан сдвинул в сторону причитавшуюся ему стопку белья и устроился на кровати, тяжело уперев локти в колени. О предыдущих двух трупах они говорили намеками. Ну что ж. — Я на площади был, когда жреца божья кара настигла. Догадываюсь, кто этой каре помог свершиться. Как тебя воины ордена не заметили? — Тебе план башни и схему моих передвижений нарисовать? — рассмеялся Кахал. — Прости, с бумагой дефицит. Но поверь на слово, было... увлекательно. Чуть сам на голову преподобному не свалился. — Что ж не свалился? — прищурился Горан. — То есть? — ухмылку с наглого лица будто ветром сдуло. — Погоди, ты что, его жалеешь? Да ты слышал разговоры в шинке? На улице? Холода не за горами — а он драл и драл по три шкуры. Насилу зерно тайком от него сберегли, чтобы зимой хоть хлеб был. Да там того зерна... Здешние поля и сами по себе родят не густо, так их еще и залило этим летом. На урожай смотреть тошно. Э, нет, давай-ка с радостью помянем эту сволочь, — Кахал сел за стол и разлил по кружкам пиво. Горан мотнул головой, отказываясь. — Тебе любая смерть — повод для веселья. Ты, небось, шибко заботливый, и с заказчиков денег не взял? Чтобы они, значит, перед холодами на тебя не тратились? — Не до такой степени заботливый. А сколько я с них взял, сам пересчитаешь. Тебе сумки мои перетряхивать не впервой. — К поганому наемнику в поклажу влезть не зазорно, — презрительно бросил Горан — и ужаснулся тому, что сказал. Ох, некстати ему вспомнились блестящие от слез голубые глаза, аккуратно очищенная от костей рыба, лягушачьи трели над озером... Кахал сидел по-прежнему свободно, прямо, только закусил губу и нервно провел пальцем по боку кружки. Сказал глухо: — С поганым наемником не поспоришь... Послушай, Горан, я вообще плохо понимаю, почему ты до сих пор терпишь меня. Ты открытый человек, честный труженик. Тебе наверняка отвратительны и подлость убийцы, нападающего трусливо, из-за угла, и сами трупы. Но что ж ты неделями молчал, а сегодня вызверился? Горан пересел на табурет поближе к своему спутнику. Долго глядел на пламя, отражавшееся в масле каганца. Подбирал слова, а заодно с самим собой договаривался. Наконец, ответил: — Твоя правда. Зря я молчал. Давно побеседовать надо было, но... Я же видел, что ты не режешь кого попало ради наживы. Помню разбойников, которым ты отдал деньги. Помню Йеля. Помню, что судья велел прилюдно пороть детей. По слухам, пытал, и бес знает, скольких искалечил и свел в могилу. Ты не хочешь крови. Тебе нужна справедливость. По мне жуткая, а все-таки справедливость. Хотя... Справедливо ли убивать за дурное обращение с работниками и лошадьми? Не самое дурное. — Справедливо ли? Я тебя умоляю, рыдать над выпоротым конем в стране, где сжигают заживо людей? Горан, вот в том случае мне просто нужны были деньги, — Кахал улыбнулся запредельно цинично. Убил бы ты ради денег чистого человека? Об этом спрашивать не хотелось. — Хорошо, пусть так. Давай про остальных потолкуем. За ними грехи пострашнее водились. Но как ты можешь решать, чей грех требует смерти, а чей — нет? Да, ты не веришь ни в богов... — Именно, Горан. Не верю. Во многих священных текстах есть живописания кар высших сил. Золотые молнии, огненные мечи, залитые кровью города. Но это просто выдумка. Жутенькая пустышка. Богов нет, и никто не разверзнет землю под служителем закона, отправляющим в пыточную беременную женщину. Ни-кто. Собственно, Горану и тогда-то не было жаль судью. Однако он не сдавался. — Ты возомнил себя богом? — Да нет же! — Кахал сжал виски, куснул губу так, что проступила кровь. — Трудно объяснить... Горан, понимаешь, это как долг. Я должен, потому что могу. Крестьянин не может плюнуть в рожу «святому человеку» за лишнюю подать, а я могу свалить ему на темечко пламя и показать, что он ни разу не святой. Горожане терпят изуверства судьи и не могут ему перечить, а я могу распотрошить его труп так, чтобы все поняли: он — ничуть не менее уязвим, чем его жертвы. — Я понимаю, почему ты делаешь то, что делаешь. А ты понимаешь ли главное, Кахал? Что ужасна не несправедливая смерть, а всякая смерть? Что важна человеческая жизнь? Не знаю, как объяснить это безбожнику... Голубые глаза вдруг льдисто, сосредоточенно сверкнули. Кахал свел брови, но не хмуро, а словно решая что-то для себя. — Ты мне рассказывал, что три года назад орден охотился на еретиков и сжег всех жителей городка, где их укрывали. Напомни, как звучал тогда приказ? — «Всех на костер, на небе своих узнают»*, — повторил Горан услышанное от Йона. — Тоже в некотором роде справедливость. А ты правильно напомнил мне, что я безбожник. Нет богов и нет никакого неба. Нет жизни после смерти. Для тех, кого я убиваю... но и для тех, кого убивают они. Давние тревожные мысли вернулись. Когда Горан впервые усомнился в некоторых постулатах веры, когда допустил, что душа не бессмертна, его охватила глубокая тоска. Если это так, значит, не встретит он однажды своего отца? Детская безусловная вера делала разлуку с ним пусть мучительной, но временной. Сомнение превратило потерю в абсолют. Не сразу, но все-таки нашел он некоторое утешение в том, что отец прожил относительно короткую, зато счастливую жизнь. С любимой женой и сыновьями, радуя всех дарами своих рук и сердца, принимая заслуженное уважение. А что с теми, кто стал жертвой жреца или судьи? Насколько счастливой можно назвать жизнь в страхе жестокого наказания или голода? И все же... — Ты считаешь, что смерть одной сволочи убережет чьи-то жизни. Но есть и обратная сторона. — Какая? — Ты мать жреца видел? — Слышал. — И? Кахал пожал плечами. — Что и? Херово. — Ты разве не думал об этом? — Горан требовательно наклонился вперед, не позволяя приятелю отвести глаза. — Да, ты убиваешь источник несчастья. Но ты же создаешь новое горе. Разве нельзя иначе добиваться справедливости? Разве ты не принесешь больше пользы другим, если будешь просто честно трудиться? Всех ты все равно не перебьешь... Не смотри так. Я не говорю, что всегда стоит отказываться от насилия. С тем же Йелем я и сам не знаю, как можно было иначе. — А здесь — знаешь? — удивился Кахал. — Давай начистоту. Матери жреца плохо, но она отойдет к праотцам не сегодня-завтра. Погоди возмущаться. А что с другими стариками, которые по слабости своей плохо переносят нужду? Что с детьми, которые не переживут эту зиму, если у них отнимут последний кусок? Что с честными тружениками, практически лишенными плодов своего труда? Ну? Одна несчастная старушка — и десятки других людей? — Я не верю в такой счет. Да, я знаю математику гораздо хуже тебя, мы это однажды выяснили. Но с людьми — другая математика. Здесь справедливость не измеряется простым сравнением. Одна Дагмара — и дюжина жрецов. Что ты предпочтешь? — Боги, которых нет! Горан, хоть ты не страдай казуистикой! А впрочем... Хорошо, давай посчитаем. Один кинжал — и дюжина мотыг. Как тебе такая математика? Ты прекрасно куешь боевые клинки, но куда больше делаешь того, что требуется в повседневной жизни. Что значит один выкованный кинжал, если на него пришлась дюжина, нет, бесчисленное множество гвоздей, кухонных ножей, лопат, мотыг, лемехов, кос, подсвечников, на худой конец? Недоброе предчувствие выстудило изнутри. Горан спросил, совершенно не желая получить ответ: — К чему ты клонишь? — Помнишь зарезанную в Пиране дочку алмазного барона? Сдается мне, ты не видел орудия убийства, раз подозревал мой засапожный нож. — Ну? — А я видел. Когда я вернулся в город, шумиха вокруг этого убийства еще не утихла. И мне было страсть как любопытно узнать подробности. Случайно смерть девочки посчитали моей работой, или кто-то заметал следы? Ничего, увы, я не выяснил. Зато благодаря связям полюбовался кинжалом, которым ей вскрыли горло. И знаешь, что? Я встречал уже этот кинжал. У тебя в кузнице, — последние слова прозвучали очень тихо, горько, без назойливого шутовства. Кахал подвинул к Горану кружку и спросил: — Ты действительно уверен, что честный труд спасает нас от крови? Разумеется, Горан отдавал себе отчет в том, что кует оружие, которое однажды лишит кого-то здоровья либо жизни. Но одно дело — представлять вообще, и совсем другое — узнавать о конкретной кошмарной подлости. О том, что творение рук твоих режет лебезную шейку ребенка. — А пиранский судья с гордостью носит мой меч. Тот судья, который велел забить кнутом воришку. Три фарфоровые вазы из Саори. И одна смерть. Опять худая математика. — Но ты не можешь не ковать клинки, — торопливо проговорил Кахал. — Откуда тебе знать, спасет ли твой кинжал невинную душу или загубит? — Да. А ты не всегда знаешь, чем обернется твоя справедливость, — вздохнул Горан. — Я не могу ее принять. И все же она куда честнее, чем та, которую творят судьи и жрецы. Кахал покачал головой. — Не все тебе известно о моей справедливости. Через полгода после того, как я бежал из тюрьмы, заказали мне одного человека. Отрекомендовали как насильника и душегуба. Уже потом я выяснил, что то была клевета. У него остались родители, брат, жена... и двое сыновей. Горан не ответил. Только приложился к кружке с пивом.