Дети ветра

Где-то в Грюнланде С плеча сползло одеяло. За ним — второе. И плащ. Горан замер, улавливая воздух. Сейчас было тепло, почти жарко. Да оно и понятно, ведь солнце висело высоко над горизонтом. Может, ночь выдалась прохладной? Но с чего бы? И вообще... — Долго я спал? Кахал поддержал качнувшуюся миску. — Ты вырубился перед рассветом. Без астролябии точно тебе не скажу, но навскидку — часов шесть-семь. Как здоровье-то? Горан съел добрую половину ухи и с уверенностью ответил: — Вроде ничего, — отставил миску, с сожалением глядя на рыбу. — Только сейчас, похоже, вырублюсь опять. — Погоди, прежде выпей, — Кахал протянул ему кружку с какими-то травами. Горан с интересом понюхал отвар. — Белены там нет, не беспокойся. Накидал самое приличное из того, что нашел. Тысячелистник, ромашка, зверобой... Да погоди ты ложиться! Рубашку снимай, вымокла совсем. Во второй раз он проснулся уже в сумерках. Слаженно пели лягушки. Туман... Откуда здесь туман? Ах, да, они же на берегу озера. Кахал жарил над костром какую-то рыбу покрупнее утренней. Неподалеку сушились две рубашки Горана. Третья была на нем. И когда он успел ее надеть? Или не он? Горан прикрыл глаза и попытался восстановить события. Поспав немного после побега из Райндорфа и стычки с умертвиями, они с первыми лучами солнца тронулись в путь. Поначалу рана его не беспокоила. Кровь больше не текла, кожа не дергалась, а что болит — ну так любая царапина болит. После обеда перед глазами затрепыхалась мутная пленка. Чуть позже, несмотря на ясную безветренную погоду, он стал замерзать. Кахал предложил сделать привал и дать передышку раненому. Горан удивленно пожал плечами, мол, недавно же отдыхали. А через несколько шагов он споткнулся о ногу Мышки и упал бы, если бы приятель его не подхватил. Дальше Горан помнил урывками. Плечо разрывается, как будто в него воткнули дюжины крючьев и потянули их в разные стороны. Кожа горит огнем, но мягкое и влажное немного облегчает боль. Тело разламывает на мелкие кусочки, и кто-то кричит. Да он же и кричит. Бьет озноб. На голову падает кувалда. А может, наковальня. Нестерпимо душно, и омерзительно мокрая ткань липнет к телу. Больше не липнет. Затылок опускается на теплую удобную поверхность. Перед глазами черно, волосы перебирает ласковый ветер. Травяная горечь на губах, до рези яркая звездочка в небе. Кахал плачет. Густой свежий мрак. Провал. — Ну, очухался окончательно, болезный? — привычно насмешливый голос вдруг прозвучал совсем рядом. — Ужин тоже в постель. Это тебе вместо пуговиц. — А если бы ты еще и пиво раздобыл, цены б тебе не было, — на этот раз удалось нормально сесть, и тело, кажется, больше не ныло. — И леща не жареного, а вяленого. Хорошо все-таки, что я не твоя зазноба, — фыркнул Кахал. — Слушай, ну рана чистая, воспаления нет. А в целом как себя чувствуешь? — Как груженной доверху телегой переехали. Но вроде живой, — Горан нахмурился, припоминая. — Я говорил в бреду? — Говорил. Нелестно величал умертвий. Предлагал Йелю прожариваться на постном масле в аду. Почему на постном, кстати? Проклинал свой дар и звал отца. Значит, открылся. Впрочем, и тайны-то никакой не было. Просто негоже трепать о таком кому ни попадя. Горан не спеша приговорил рыбу, тщательно очищенную от костей, выпил с пол-кружки трав и поделился с Кахалом своей историей. Больше не видел смысла умалчивать. — Отец мой тоже понимал огонь. Поначалу в диковинку ему это было. Дар свой он вроде от прабабки получил, так она померла до его рождения. И совета спросить не у кого. Потом пообвыкся. А когда в Елань заглянул один знающий странник, отца и вовсе отпустило. Принял дар. Я впервые увидел в двенадцать, и с тех пор он наставлял меня. Пока не сгорел. В тот день и накануне спокойно все было, молчал огонь. Как гром среди ясного неба... Я бегал домой, за обедом. Вернулся в кузницу, а он... уже в горне догорал. Здоровый мужик, ни обмороков, ни падучей. Только первая проседь появилась в бороде. Сдается мне, смерть его с даром связана. Кахал не выказал ни жалости, ни сочувствия. Молча кивнул, поднялся и подлил Горану отвара. Чуть погодя спросил: — Братья-сестры у тебя есть? Им это передалось? — Нет. И слава... духам ли, богам, иным высшим силам или случайности. Горан долго тянул с тем, чтобы учить Славко кузнечному делу. А ну как он тоже с огнем говорить начнет и сгинет вслед за отцом? Но миновали самые опасные годы — одиннадцать-тринадцать лет — и пора было готовить брата к взрослой жизни. Либо оставить крестьянином, либо сделать ремесленником. Скрепя сердце Горан согласился на второе. И не пожалел. — Нет, хватит с нашей семьи одного ведуна. Младший брат пущай сына с дочкой без хлопот воспитывает. Они еще посидели у костра. Горан допивал остатки отвара. Кахал штопал вальтрап Мурки и почему-то не чесал языком. Наверное, по той же причине, по какой Йелю следовало жариться на постном масле. Громче прежнего пели провожающие лето лягушки. Изредка фыркали лошади. Вскоре Горан снова уснул, спокойно и крепко, без боли. Утром Кахал поворчал по поводу того, что воняет умертвиями, и полез в озеро. Впервые полез купаться при солнечном свете. С чего бы? Все вопросы исчезли, когда он вышел на берег и сел у костра, демонстративно открыв спину. Горана малость передернуло при первом взгляде на разномастные шрамы. Второй взгляд упал на татуировку над лопаткой Кахала — в виде переплетенных змей и растений. Аккуратная, неяркая. Пожалуй, в темноте и пропустить легко. И уж тем более внимательно смотреть надо, чтобы приметить затерявшийся среди листьев знак. Разбойничье клеймо Саори. Зато теперь стало ясно, как ему удалось найти общий язык с шайкой в лесу. А через три недели они поссорились. В замке Габриэля — Благодарю за гостеприимство, Габриэль, — Ниди слегка склонил голову. — Твой замок мне понравился. Я бы поспорил с некоторыми архитектурными решениями, но не будем об этом. Богатая библиотека, интереснейшая коллекция оружия, хорошая кухня и очаровательная Дарина. Кстати, она заслуживает отдельной похвалы, — с этими словами гном протянул девушке золотое колье в виде гладкого обруча из двух подвижно соединенных дуг, на одной из которых сверкал пронзительно-синий сапфир. — Думаю, мы и в самом деле преодолели смешные недоразумения, из-за коих ссорятся наши народы. Откланиваюсь, мой дорогой эльф, но не прощаюсь. «Понятно теперь, почему он отказался от бриллианта», — подумала Дарина, когда в своей комнате рассматривала подарок. Пожалуй, некоторые свободные эльфийки, что кружили тут на празднике летнего солнцестояния, позавидовали бы этому сапфиру. Некрупный, простой круглой огранки, он тем не менее отличался удивительно сочным цветом. Что ж, гномы определенно лучше эльфов разбираются в камнях. И умеют их подбирать под цвет своих глаз. Роскошное украшение казалось безвкусной нелепицей на девушке с огромными карими глазами и пышной копной каштановых волос. Дарина с раздражением швырнула его на мраморный столик. Ниди, с которым по ночам было действительно хорошо, уехал. Завтра Габриэль отправится куда-то по делам на пару недель, к великому счастью, прихватив пьянчугу Лони с собой. А вот Аурванг задерживается еще на месяц. И ей велено обедать с ним и ужинать, дабы гость не чувствовал себя совсем уж заброшенным. Можно подумать, он заметит ее отсутствие за столом! Уродливый гном не смотрел на нее презрительно или высокомерно. Не смотрел на нее как на красивую или, наоборот, отвратительную вещь. Ко всему этому Дарина привыкла. Но он чаще всего не видел ее в упор. Лишь во время соревнований с Ниди следил за ее безопасностью. Три дня подряд они встречались на террасе за трапезой в полном молчании. Аурванг ел, умеренно пачкая салфетку и никогда — скатерть. Любовался пейзажем, неторопливо пил вино, потом сдержанно кланялся Дарине и уходил. С убийственной вежливостью произносил только «добрый день», «добрый вечер» и «покойной ночи». Пожелания не помогали. Замученная до головной боли этой ледяной учтивостью, Дарина перед сном усаживалась напротив зеркала и отчитывала себя: — Умом тронулась? На хуй тебе внимание этого страхолюда? Не заставляет слушать себя — и прекрасно, меньше его отвратную рожу терпеть! На четвертый день Дарина не выдержала. После обеда, прошедшего в гробовой тишине, ее трясло. Да уж лучше Габриэль с его плетью, клиенты с их грязными пристрастиями, чем это безразличие! Поэтому на ужин она явилась с вызовом. Строгое бархатное платье с глубоким декольте, золотой кулон в виде саламандры, из высокой аккуратной прически выбился единственный локон, лютня в руках— этот стиль хозяин любил и называл «королева-шлюха». Дарина пришла на террасу пораньше и успела сыграть пару песен полностью. Третью доиграла до конца, будто не замечая Аурванга и слов слуги о том, что кушать подано. После отложила инструмент, сорвала последний поникший цветок пассифлоры, уронила его возле тарелки страшного гнома, присела на свое место и спросила: — Что же не так с архитектурой этого замка? — Прости? — Аурванг недоуменно взглянул на нее. Словно только что обнаружил наличие на террасе кого-то, кроме слуги! — Ниди перед отъездом обмолвился, что мог бы при желании покритиковать некоторые архитектурные решения замка Габриэля, — скрывая раздражение, мягко пояснила Дарина. — Полагаю, он не оценил сочетание двух стилей, — левая обрубленная кисть дернулась в попытке обрисовать сводчатый потолок. — Массивные стены и основание замка возвели, очевидно, в те времена, когда он был подлинной боевой крепостью. А вот донжон перестроили. Все эти колонны, изящные капители, широкие стрельчатые окна, легкая остроконечная крыша... Поверх вполне по-гномьи практичной постройки нарастили эльфийское изящество. Ниди не оценил. — А ты что скажешь? — Как по мне, так вышло занимательно. Замок похож на древние грубые развалины, заросшие диковинными растениями, — Аурванг взял в руку пассифлору и поднес ее к подобию улыбки. Нежная увядающая корона цветка тронула натянутую красную кожу. Дарина внутренне содрогнулась. И вдруг бросила бездумно: — Ты меня будто совсем не видишь. Я для тебя вещь какая-то. Аурванг поправил с невыносимо галантным спокойствием: — Не для меня. Для Габриэля. А меня чужая собственность не интересует. Черные глаза гнома блеснули угольями родной разоренной деревни. Дарина прошипела: — Разумеется. Даже если благодаря тебе после войны некто стал собственностью. — Я тут при чем? Я внес весьма скромный вклад в победу войск Грюнланда под Ровней. А согласилась с положением вещи ты сама. За твою слабость, девушка, я не в ответе. Накатила покорная усталость. Сил не хватило даже на то, чтобы до дна осушить бокал. Дарина встала из-за стола, оставляя нетронутый ужин, и молча ушла в свои покои. Да и что она могла бы сказать? Разве возразишь тому, кто прав? Ночью нежные сатиновые простыни царапали кожу. От запаха лаванды, которая обычно спасала от бессонницы, нынче ломило в висках. Дарина долго вертелась с боку на бок, а потом вскочила, надела первое попавшееся платье, накинула шаль и быстро-быстро, едва не спотыкаясь на лестнице, выбежала в сад. Прохлада умирающего лета обожгла горло, но Дарине было мало. Она стянула с плеч шаль, раскинула руки и медленно побрела к реке в надежде, что стылый воздух остудит ее смутную мучительную тоску. На смену чувствам пришли более ясные мысли. Да, все верно. Грюнландцы захватили пиктов, потому что последние оказались намного слабее. Когда она впервые увидела рыцаря в латах верхом на огромном коне, то подумала, что перед ней чудовище. Когда у нее на глазах этот конь проломил копытом череп одного из последних защитников деревни, Дарина уже ни о чем не думала. Вплоть до неизвестно какого по счету дня плена. В тот жаркий день в их клетке умерло трое. Возница-грюнландец отказался останавливать телегу, чтобы выкинуть трупы, и Дарина часами смотрела на застывший в последнем шепоте рот соседки. Смотрела и думала: что если во время следующего привала отыскать ядовитую траву, свить себе удавку или, на худой конец, броситься под копыта чудовища? Но она была слишком слабой, чтобы покончить с собой и тем более чтобы удрать из плена. Вот ее и продали в пиранский бордель. Среди выносливых северянок, двух крепких гномок и множества ромалиек Дарина оказалась самой низенькой и слабой. В первые месяцы почти голодала, потому что старшие отбирали у нее еду. Они же избивали ее, измученную бесконечными месяцами плена. Не всякий клиент соглашался на шлюху с заплывшим глазом или разбитой губой, и Дарине доставалось уже от хозяйки борделя. Но шло время, и она приспособилась. Выучила, как льстить старшим. Оказывала им мелкие услуги, благо, рост позволял ей незаметно стянуть что-то у госпожи или гостя. Била вместе со всеми новенькую кроху-нерею. И забывала, старательно забывала. — Распустил сопли! — Девка! — Тряпка! — А ну поддай еще! Маленькая девочка испуганно вжимается в ствол дерева. Во дворе, под надежным прикрытием плетня трое ребят, один из которых ее брат, лупят ногами четвертого. Он — их ровесник, вот только худенький и ростом не вышел. Ей страшно и жутко обидно. Ему же больно! — Не надо! Пустите его! — тоненько пищит Дарина, обмирая от страха. Двое продолжают охаживать мелкого по бокам, а третий, брат, поворачивается и удивленно спрашивает: — А чего? Сам виноват, что такой слабак! Дарина крутит головой, ревет. Все равно жалко мальчишку. А вступиться боязно. Ее шатает от дерева и обратно. — Ах, дрянь! — раздается грозный рык. Седой жилистый мужчина парой движений распихивает драчунов в разные стороны. — Деда, — радостно выдыхает Дарина. Двоих он встряхивает за воротники и пригвождает к забору. После — не держит, но одного взгляда темных бешеных глаз достаточно, чтобы те не шевелились. Третьему достается куда строже. Дед хватает его за ухо, выкручивает так, что тот визжит от боли. — Втроем. Сильные. На слабого, — зло выплевывает он. — Мой внук как последний трус бьет слабого! Позорище на мои седины! — Пусти его, отец, — в нежном обычно голосе мамы слышно нехорошее. — А сам-то? Он слабее тебя. Поговорил бы ты с ним сначала, прежде чем позорить... Дедушка и мама смотрят друг на друга. Оба опускают глаза. Жилистая рука ослабляет хватку. Дарина больше не пищит. Она стоит, затаив дыхание. Происходит что-то такое, чего она не понимает. Но очень хочет понять. Лицо маленькой нереи, зажатой в угол, перекошено от боли, как у того мелкого. Дарина бьет кулаком по носу. Мокрый от соплей и крови, противно. И так сладко! А она старательно все забывала. До рассвета Дарина так и не вернулась в свои покои. Лишь закуталась в шаль и просидела до восхода солнца на кривом стволе ивы, роняющей в реку тонкие желтые листья. Вскоре в сад пришел Аурванг. Видно, он привык прогуливаться перед завтраком. Брел неторопливо, явно размышляя о чем-то своем, и встреча с Дариной стала для него полной неожиданностью. Зато она поняла, почему до сих пор была здесь. Чтобы сказать. Непременно сказать. — Может быть, я и слабая. Может быть, я и собственность. Может, все мы, пикты, оказались слабее вас. Но вашей жестокости это не оправдывает.

… величайшее преступление человека — хоть бы на миг поверить, что слабость и ошибки других дают ему право существовать за их счет и служат оправданием его собственных ошибок и грехов. Гассан Канафани