Дети ветра

Знаешь, Горан, наверное, это — род болезни. Мысленно разговаривать с тобой, когда тебя нет рядом. Ну бред же! Мой любовник заседает в гостях у Сташека с Марысей, а я чищу тут картошку и веду с ним беседы. Повседневного, лирического и философского характера. Хотя ладно, в одной части не бред. Надо ж нам иногда гулять по соседям порознь, в целях конспирации. Но другая-то часть... Ведь боязно, Горан. Ты недавно сказал: «Не бойся меня, я же тебе не враг». Именно! Врага бы я не боялся. Утро какое нынче выдалось. Тихое-тихое, в лебяжьих снегах, безветренное и безвременное. И наполняли его лишь самые простые вещи: твоя борода под моей ладонью, картошка на завтрак, высоченные строгие ели вокруг слободы, теплый запах горна, звон металла, плеск воды, когда я доставал ведро из колодца. Просто, хорошо, вдали от всего мира. Послушай, на миг подумалось: что, если мы останемся? Запертые в горах, занесенные снегами. Будем целоваться возле очага в доме и работать бок о бок у огня в кузне. Непривычное чувство, Горан, я с десяти лет не хотел где-то оставаться. А потом мы вывели пошагать Мурку с Мышкой, и эта мысль пропала. Только мелкий осколок от нее засел в башке и чесался там до самого вечера. Ты ушел и вот изволь теперь слушать самое страшное между нами, высказанное и одновременно не высказанное. Почему я покинул отцовский дом? Ты знаком с самой очевидной причиной: слепой молокосос внезапно прозрел, обнаружил кровь на своих руках, но еще больше крови на руках родных, и, психанув, удрал. Но я тебе не рассказывал о другом. О том, как с той же психованной решимостью полез в народ, рассчитывая причинять добро простым людям. Что примечательно, зеленый рыцарек в крестьянском хозяйстве или в городе мало к чему был пригоден. Зато учился наблюдать и ярче, больнее осознавать ту повседневность, которая калечит бедняков. А она калечит не меньше войны. Просто иначе. Выломанные ребра нереев — отрубленная рука воришки, прозрачного от голода. Распухшие трупы в колодцах сожженных деревень — опухшие от рутинного труда, оплетенные вздутыми венами конечности крестьян. Поруганная честь рыжих девочек Шинни — девчушки, оприходованные по праву первой ночи. Как много несчастных, изуродованных тел... У меня же были молодость, худо-бедно боевые навыки и выносливое тело, наследство прабабушки-нереи. После участия в резне на Шинни, после того, как некоторые простолюдины не дали мне сдохнуть от голода (а некоторые повели себя несколько противоположным образом). После того, наконец, как я осознал: все мои книги, тренировки, уроки верховой езды оплачены вовсе не отцом, а вонючим потом его крепостных. Так вот, после я сформулировал собственный долг: спасать, используя свои силы и навыки, бедняцкие тела. К чему все это... К тому, чтобы не оставаться. Наш разбойничий отряд грабил и частью раздавал награбленное, хотя больше мы все-таки пропивали. После тюрьмы я убивал или же шантажировал какую-нибудь мразь, давая телам возможность прожить чуточку дольше. Помнишь наш спор по поводу прибитого кованым пламенем жреца? Да, вместо него однажды явится — или уже явился — другой жрец, не исключено, что более жестокий. Но это важно: просуществовать чуточку дольше. Потому что за порогом смерти тела ожидают окоченение и черви, и больше ни-че-го. Во время той же нашей ссоры ты напомнил мне, что я безбожник, и до меня с опозданием лет на девять дошло очевидное: смерть пожирает не только тела, но и души. Увы, я мало понимаю в душах, Горан. В отличие от тебя. Ты поддержал доброй беседой Дагмару, я видел, как она на тебя глядела! Ты подарил несколько дней счастья Астре и горсточку мужской заботы ее детям. А твой случайный танец с чернявенькой ашкеназкой, уж она непременно запомнит, каким — щедрым, чутким, ненавязчивым — должно быть мужское внимание. Ты даришь, даришь, даришь... Останавливаясь среди душ подольше, чем я — пробегая среди тел. Пожалуй, стоит вернуться к душам. Горан, этого мало — дать возможность телам прожить лишний день или год. Потому что души, закованные в тяжелые кандалы повседневности, тоже существуют здесь и сейчас. Моего пути недостаточно, а другого я пока не вижу, потому что и твоей дороги — мало. Уж прости, невзирая на все мое преклонение перед тобой, твоим трудом и твоим аномально большим сердцем, твоя дорога тоже узковата. Завтра ашкеназку изнасилует проезжий барчук просто потому, что чувствует себя безнаказанным и в своем праве, и к чему ей тогда твой прекрасный дар? Но мы пойдем, пойдем рядом, своими собственными дорогами, пересекаясь у горна и в постели, мы не останемся в заснеженной тишине Смерёты, хотя видят несуществующие боги, как я сегодня этого хотел... И я до припадка боюсь того, что не найдем третьего пути, что однажды поссоримся и не отыщем повода помириться. И разве тогда я повешусь без тебя на ближайшем дереве? Нет, Горан, то-то и ужасно, что я смогу жить без тебя, что долг перед телами и душами одиночеством не перечеркивается. Горан, Горан, мой Горан. Мой ли?.. В котелке над огнем тушилась, судя по запаху, картошка. Кахал сидел на шкуре и будто бы изучал механизм подсвечника, который позволял поднимать свечу выше и выше по мере сгорания. Горан прошел к полкам с посудой, достал сливовицу, подаренную вампиром, плеснул по кружкам и опустился на шкуру рядом с любовником. Напомнил ему: — Ты о чем-то поговорить со мной хотел? — Правда? Совсем из головы вылетело, о чем, — Кахал состроил скоморошную мину: —Достался же тебе дурак в полюбовники! — Вроде дурак. А вроде и не жалуюсь, — Горан пожал плечами и хлебнул душистого хмеля. Ему нравилось вот так потягивать сливовицу и чувствовать боком близкое тепло, забавляться добрыми колкостями, ждать ночи. Но Горану было этого мало. А пытать совравшего любовника он не умел. Да и не хотел.