Дети ветра

Звон стоит в ушах, и трудней дышать, И прядется не шерсть — только мягкий шелк. И зачем мне, право, моя душа, Если ей у тебя, мой гость, хорошо. «Мельница»

В трактире Райндорфа, зимой года 1203-го Янек пил мало и редко, за что снискал себе при дворе славу чудовищного зануды, а в семьях обеих жен смущенно принимал уважение. Здесь, в Райндорфе, он порой составлял компанию Михелю да пропускал по стопочке во время значимых городских праздников. Собственно, он и сегодня не думал много пить. Только старик Михель не годился ему для компании. Вообще никто не годился, а хуже всего подходил для этого дела он сам. Поэтому под вечер Янек отправился в трактир, попросил кружечку подогретого вина и занял небольшой столик в углу. Привычный шум питейного заведения, расстроенная скрипка в руках бесталанного музыканта, густой дух жареных потрохов, чеснока и хмеля, безбожно разбавленное водой вино и книга в руках — самая подходящая смесь для того, кто хочет разобраться в себе и не рухнуть в знакомую пропасть отчаяния. В конце концов, здесь были люди. Те самые люди, которых справедливо опасалась Дагмара и которые давали надежду им обоим. Ох, Дагмара... — Долгих лет здравия вам, достойный господин, и всем, кто вам дорог. Форма приветствия, чуждая в этих краях и обычная для почти родной Саори, так поразила Янека, что он даже не возмутился в мыслях своих непрошеным гостем. Гость, мужчина лет тридцати пяти, и впрямь был саорийцем, черноглазым и черноволосым. Правда, в прямых грюнландских штанах вместо шаровар и в короткой подпоясанной рубашке вместо широкой, по колено, на западный манер. В руке он держал кафтан, отороченный мехом, вполне по местной погоде. Янек кивнул гостю и решил, что не прочь попрактиковаться в саорийском: — Благодарю за добрые слова! Да ниспошлют небесные родители удачи вам на вашем пути! Прошу разделить мою скромную компанию, — и он указал рукой на табурет напротив. — Услышать родную речь на чужбине — сладчайшая отрада для сердца! — саориец сложил перед лицом ладони, поклонился и занял предложенное место. — Мне рекомендовали вас как прекрасного помощника здешнего лекаря. Прошу простить мою назойливость... Видите ли, я в некотором роде ваш коллега. Аптекарь, и сразу признаю, что не дипломированный, а самоучка. И все-таки я осмелюсь предложить вам кое-какие из моих мазей и бальзамов. Тут Янеку пришлось применять на практике не только свое знание саорийского языка, но и навыки опытного придворного. В принципе, западная медицина значительно, если не сказать, на пару столетий, опережала медицину его родины. Средства, предлагаемые даже самоучкой, могли сослужить хорошую службу... если перед ним сидел действительно аптекарь, а не мошенник или кто похуже. Поэтому Янек с полчаса или час вел светскую беседу, попутно выуживая из гостя по имени Рашид полезную информацию. Разбавленное вино уходило медленно, и все же Янек честно сказал собеседнику, что предпочел бы поглядеть на товар завтра, на трезвую голову и при ясном свете дня. — Верно, мой господин, — тонко улыбнулся Рашид. — Ясные мысли следует оставлять для солнечных часов, а темные — для ночных... А собственно, почему бы и нет? Янек вспомнил, как впервые выплеснул свою тоску по второй потерянной семье не друзьям в Саори и не родным в Йотунштадте, а случайному сотрапезнику в захолустном ромалийском городке. Да и сам он в разъездах выслушал немало. —... две семьи... Страшно представить, — очень тихо проговорил Рашид. Всю слащавую любезность с его лица будто смыло во время лаконичного, без каких-либо подробностей, рассказа Янека. Хитрые черные глаза глядели теперь с искренним сочувствием. — И сейчас ты опасаешься создавать третью семью. Но не из-за того, что и она может погибнуть. В чем же причина твоих сомнений? — Прежде наука и государственная служба отнимали у меня достаточно сил, однако я отдавал им лишь необходимое. Обе мои семьи значили для меня гораздо больше, чем признание в университете или вращение в высших кругах саорийской знати. Я зарабатывал деньги, занимаясь любимым делом, это правда. Но посвящал себя прежде всего моим детям. Нынче же... Видимо, постарел. Видимо, привык к одиночеству, и в нем моей страстью стали школа, история, ремесло лекаря. И я уже не сумею отдать себя целиком этой удивительной женщине. Заслуживает ли она ненадежного, половинчатого супруга? Рашид провел рукой над огоньком свечи, отломил кусочек оплывшего, еще мягкого воска и задумчиво покатал его между пальцами, будто намереваясь вылепить что-то. — Твои опасения справедливы. Ты лишь раздумываешь, вступать ли на этот путь, а я... прошел по нему. Нет-нет, я был всем сердцем привязан к моей жене, я любил моих сыновей, но, пожалуй, им доставалась меньшая часть моего времени и моей души. Тебя все-таки заинтересовали мои мази и бальзамы, хотя они и созданы самоучкой, верно? Нетрудно догадаться, чего стоили эти исследования, опыты, хождение по непроторенным тропам знаний вместо широкой и светлой университетской дороги... Янек знаком попросил у хозяина еще вина себе и гостю. — Был привязан, любил... Ты потерял их? — Слава небесным родителям, они живы. Просто теперь они живы без меня, — новая улыбка Рашида была пугающе нечитаемой. — Я слышал, что в Саори изредка случаются разводы. Это твой случай? — Да. Я счел недопустимым дальше мучить мою жену и дал ей развод. Она по-настоящему счастлива во втором браке, и мои сыновья растут в покое и достатке. Их нынешний дом куда приятнее, чем скромное жилище безумного аптекаря. Значит, вот чем заканчивается семейная жизнь сумасшедших исследователей, будь то аптекари или историки. Или учителя, или богам ведомо кто... Но супруга Рашида вышла замуж во второй раз. Ей, с учетом брачных традиций Саори, сейчас около тридцати, и она может родить любимому и любящему супругу ребенка. А Дагмаре скоро исполнится тридцать один. В Грюнланде о разводе не могут помыслить и дворяне. Внебрачные же дети влачат убогое существование. Следовательно, если Дагмара примет его позднюю эгоистичную любовь, если станет его женой и через несколько лет разочаруется, как жена Рашида, то она все равно будет обречена жить вместе с ним. Запертая в клетке, несчастная, одинокая... Несчастная и одинокая? Бесстрашная чародейка Дагмара? Да про нее ли эти слова? — Впрочем, как говорят у нас в Саори, каждый ходит по своей дороге в собственных башмаках. Моя история — это моя история, не твоя. А моя дивная нежная Гарам с глазами цвета гречишного меда — не твоя... Не посмею спросить, как ее зовут, но какая она? — Какая она... — мечтательным эхом откликнулся Янек. — Ты успел познакомиться с нашими соснами? Они чем-то похожи на кедры твоей родины, но все же отличны от них. Вот она как сосна. Отливает мягкой теплой медью, окутывает уютным ароматом, дарит покой и умиротворение. И в то же время... Осень сменяет лето, сама уступает место зиме, и прочие деревья подчиняются этому естественному ходу событий, в положенное время распускают и сбрасывают листья. А она, как сосновый бор, стоит себе и стоит, непокорная ветрам, снегам, пересудам. — И ты боишься, что такая женщина не поймет твоего пути историка и учителя, — в голосе Рашида слышалось веселое ехидство. — Или что она пойдет своим собственным путем, непокорная, вечнозеленая. Помнишь ли ты, как сказал об этом один несчастный поэт? Есть красавицы гибкие словно лоза, Есть прелестницы чистые будто слеза. Так зачем покарало меня ты, о небо? Что дамасская сталь у любимой глаза. — То-то и оно, что дамасская сталь, — тяжело вздохнул Янек. — Сколько уже можно ей быть сталью? Утром, как и было условлено, Янек пришел в гостиницу к своему давешнему собеседнику. Вообще-то он звал его в гости к Михелю, но Рашид сказал, что хотел бы покинуть гостеприимный Райндорф пораньше и не считает возможным тревожить сон старика-лекаря. На первый взгляд, да и на второй тоже душистые снадобья не показались подозрительными. В паре баночек Янек признал по запаху лекарственные растения, которые собирали только к западу от Великих гор. Внешний вид, названный состав, беседа, затянувшаяся накануне до полуночи — все подтверждало ценность и подлинность этих бальзамов и мазей. В конце концов, то были наружные средства, он мог опробовать их на собственной коже. И цену Рашид назвал подходящую. Не заламывал чрезмерно за «редкость и авторский рецепт», но и не отдавал за гроши. Напоследок — вернейшей по обе стороны Великих гор — проверкой Янек протянул на прощание руку. Рашид смотрел на него довольно долго своими непроницаемыми черными глазами, а потом протянул руку в ответ. Янек не считал себя трусливым человеком, но тут его прошиб ледяной пот. Рашид, не разрывая рукопожатия, сказал: — Ты знаешь, кто я. Ты знаешь, как создавались мои снадобья. Ты знаешь, к чему привела моя женитьба, но не ведаешь, к чему приведет твоя. Тебе решать, что со всем этим делать. А мне, пожалуй, пора в дорогу. В Райндорфе, в доме Дагмары Три ленты покрывал грубоватый и очень правильный узор горного народа. Большие и маленькие квадраты связывались в строгой последовательности треугольниками. Столь же строго промеж них были вписаны руны. Знаки и орнаменты гномов не терпели беспорядка или плавных линий. Чародейство камня тяжко давалось Дагмаре, привыкшей с детства к дереву, травам и живой земле. Однако именно гномьи обереги помогли при первой встрече с нежитью в ельнике. С чем же работать, как не с ними? После Дагмара провела еще три испытания — два из них с поддержкой Янека — наблюдая за тварями и прислушиваясь к узорам. Она меняла что-то в чередовании фигур, в материале и окраске нитей — и приходила в ельник снова. Не сказать, чтобы давеча умертвия совсем уж испугались оберегов, но и счастья никакого не испытали. Особливо от этого, с крохотным мешочком соли, и другого, с затейливой подвеской из лозы. Как же Янек ее назвал... октаэдр! Впрочем, и про соль он тоже говорил, что она из октаэдров. И еще много чудного сказывал про камни, горный народ, его быт, обычаи и легенды. А Дагмара не ведала, его ли слова подсобили ей в узорах, или же просто ей светло, хорошо было работать под переливчатый теплый голос... Руки сами собой потянулись к платку, чтобы укутать поплотнее плечи, чтобы тепло стало, как рядом с ним. Ой, глупая! Да позволено ли ей такое? За любовников своих Дагмара не боялась. Ночку-другую, недельку али месяц провести рядом с оберегой опасно разве что самому квелому душой мужичку. Но коли бросит она прятаться от медового взгляда, коли задержит подольше дружеского свою жесткую руку в мягкой руке ученого... не к ночи это приведет и не к месяцу. Янеку, с его первой сединой и потерями, ранить сердце короткой связью нельзя, да и она уйти просто не сумеет. И что тогда? Дагмара не привыкла задирать нос, но и цену себе знала. Силе своей душевной, а пуще того — силе чародейской, перешедшей по наследству от мамы. Родители ее жили на диво мирно, души друг в друге и в единственной дочке не чаяли. Конечно, Дагмара помнила ту страшную, холодную до ожога ночь, когда любимые мамочка и папочка подрались. Но по меркам Райндорфа семья у нее была невероятная. Шутили даже, мол, помрут в один день. Когда отец повесился на следующий день после того, как мама сгорела в лихорадке, никто не шутил. Достало совести не тревожить убитую горем девушку над гробами ее родителей. Шептать по углам начали позже, судачить о том, что, мол, яблочко от яблоньки вовсе не укатилось. Как покойница своего мужа под мягеньким каблучком держала, так и дочка ее с ухажерами дюже властная. Сплетни эти резали Дагмару больнее, чем когти нежити, а сердце ныло, ровно отравленное: ведь правы же, болтуны поганые, правы... Папа попросту не умел жить без мамы. Вот и не стал. Янек мало походил на ее отца, доброго, что боровик, и так же прислоненного к сосенке. Уж Янек и поспорит с ней, коли надобно, и в петлю не полезет. Да вот тут как с испытаниями оберегов. Умно и трудно объяснял Янек ей то, что она сама применяла интуитивно, но бестолково. Мало, мало понять, как поведет себя человек или предмет в одних обстоятельствах, и в других, и в третьих. Пусть после потери двух семей не наложил на себя руки и не прикипел душой к бутылке сильный мужик. А вдруг рядом с оберегой добавится еще один... ох, опять слово мудреное... фактор, и сломает его неведомая чародейская сила. Ведь за всю жизнь Дагмара хорошо узнала лишь одну чародейку — собственную маму. Еще мельком беседовала с осужденным на костер два года назад, он единственный из всех, кого пожгли в Райндорфе, взаправду знался с магией. Случалось еще несколько мимолетных встреч, вон, в проезжем видном кузнеце почуяла она что-то близкое. Но семейную пару наблюдала одну — своих родителей. И никого не расспрашивала, с детства ли ее отец был кисельным или же изменился рядом с мамой. А что если Янек из-за ее проклятой силы... В глазах потемнело, и под уютным платком пробрало колючим холодом. В мыслях возник просторный янтарный сосуд, пустой, расколотый, уже не янтарный вовсе, а болезненно желтый, словно старый синяк на лице у горького пьяницы. — ...Дагмара! — по-лекарски жесткий голос выдернул ее из противной снежуры. Холеная рука взяла за плечо крепко, бережно, а другая сжала запястье, отыскивая пульс. — Дагмара! Больно, тошнит, знобит, перед глазами темно? — Ой, врачеватель, ну чего всполошился? — она с привычной легкостью улыбнулась, отвела прочь опасные руки и встала, расправляя плечи. — Заполонили головушку эти вот обереги да испытания давешние. Радости в мертвяках мало, потому и... Янек смотрел на нее недоверчиво. — От малоприятных воспоминаний ты сидишь тут белее мела и в столешницу вцепилась, будто покрошить ее хочешь? — Ученый ты человек, Янек. Только в твоем университете, поди, науку про чародеев не сказывали. И шибче прихватывает, но то пустяк, дело житейское. — Ты права, мудрая чародейка, — Янек привычно прошел по ее комнате, набрал воды в бочке и поставил на печку кипятиться. — Может быть, по такому случаю поучишь меня, как подступаться к твоему брату-магу? «Поучишь», «права», «мудрая»... Что это, всегдашняя вежливость столичного жителя? Ласковая ирония? Или первый симптом отравы, первая нездоровая слабость сильного мужчины? Дагмара неторопливо сложила обереги в сундук, насыпала в воду трав под настроение — заботливой ромашки, своенравного зверобоя, медвяной липы — и столь же плавно, лениво даже села за стол напротив Янека. Опустила глаза, ровно думая о чем-то, и заглянула в душу его, проверить, есть ли на янтарном сосуде трещины. А ведь шептал, предупреждал голос покойного батюшки: «Не ходи, не ходи». А она шла и шла, уже привычной тропинкой, меж самоцветов и знаков, мимо горелой пустоты, мимо прозрачного серого камушка, мимо тумана, куда-то... Знала бы, куда. Ей просто хорошо было бродить там. Раз уж не позволено большего, если она не хочет, чтобы треснула и сломалась душа любимого. — В другой вечер скажу, — покачала головой Дагмара. — Не в настроении нынче про нежить всякую языком чесать. Лучше ты говори. Михель обмолвился, что ты у заезжего саорийца чудесных бальзамов накупил. Верно ли? — Верно. Ценные бальзамы и качественные. Однако прости, меня сейчас тоже не тянет обсуждать несомненные достижения западной медицины. Прости, Дагмара, — Янек встал, разлил травы по кружкам, но вернулся не на свое место, а сел на лавку рядом с ней. — Видишь ли, сегодня я хотел бы побеседовать о нас. И о том, что негоже, пожалуй, взрослым людям делать вид, что ничего не происходит, что мы друзья и не желаем ничего, кроме дружбы. Ну что же сел, негодник, совсем близко, и сутулишься как всегда и как всегда странно. Не пожалеть хочется сгорбленные ученой работой плечи, а привалиться к надежному плечу, упасть, нырнуть в душу янтарную, и не выныривать... И гори оно все немилосердным пламенем... «Не ходи-и-и!» — высоко, страшно прокричал над ухом голос отца. Губы Янека смахнули этот крик, словно пушинку. Не поцелуем — дыханием, близким, далеким, ну целуй же! — А до завтра беседу не оставить ли? — на диво твердо сумела вымолвить Дагмара. — Пусти, пойду дверь закрою. — Уже закрыта, — усмехнулся, вновь дразня дыханием, Янек. Обнял совсем нахально, одной рукой едва не касаясь бедра, а другую пристроив аккурат под грудью. Все тяжкие мысли будто ветром из головы выдуло. Осталась одна-единственная и не шибко мудреная: как скоро прижатая к ее спине жаркая плоть окажется там, где ей и следует быть... Растрепанные рыжие косы Дагмары наяву были стократ роскошнее, чем в самых его смелых фантазиях. Волшебные серые глаза чародейки бессмысленно и глуповато изучали потолок, стену, узоры на задернутой шторке. Янек лениво гладил мягкий, давно не девичий живот любимой и краем сознания дивился собственной глупости. Ведь обоих обглодали до костей сомнения, ведь оба ходили вокруг да около не одну неделю, хотя он и не выяснил еще, что же тревожило в их любви Дагмару. Но пожалуйста! Стоило очутиться слишком близко, стоило обнять — наконец-то! — покрепче, и все его интеллектуальные построения разметало, как карточный домик. А и пусть. Он навис над Дагмарой, поцеловал, смакуя солоноватую кожу, ее притягательный животик. Потом еще раз. И еще. Спустился губами от пупка ниже, ниже. Услышал тихий смех и смущенное: — Ты что задумал, мыслитель? — Послушай, подруга лекаря, тебе наверняка известно, что в моем возрасте силы на два раза без передышки достает не всегда. Но не оставлять же без веселья тебя? И Янек чуть привстал, чтобы с дурным мальчишеским удовольствием заметить, как очаровательный румянец покрывает его любимые щечки в россыпи задорных веснушек. А потом он наклонился и одним движением вытянул из Дагмары удивленный, беспомощный стон.