Дети ветра

В Грюнланде, в слободе Смерёте, зимой года 1203-го Поздним вечером ветер совсем распоясался и буянил, бросая в лицо мелкие иголки снежинок. Горан шел до поленницы, держась поближе к стене дома и чуть наклонив тело вперед. И дернул же леший выйти в одной рубашке! Хотя вроде бы третья буря на его памяти. В первую он уразумел, как именно зима отрезает слободу от остального мира. Если уж тут, в долине, люди не казали носа наружу, то страшно представить, что творилось на перевале. Когда Горан возвращался с внушительной охапкой дров, под ноги ему прилетела сорванная ветром ветка. В протопленной комнате он скинул свою поклажу, повесил над огнем котелок со сбитнем и вытянулся на медвежьей шкуре возле очага. Нет, все же славно поваляться в тепле после короткой прогулки по морозцу да полистать с юности знакомую книгу. В последнее время он часто брал в руки этот потрепанный томик. — Так выходит, у вас чуть ли не на каждую хозяйственную сферу — свой дух? — Кахал поднимает глаза от книги и с любопытством смотрит на Горана. Пурпурный рябиновый лист падает ему на волосы, и как же хочется смахнуть его, тронув мимолетно светлые пряди... Вместо этого Горан пожимает плечами и прислоняется к тонкому стволу дерева. — Ну да, удобно. Домовой, овинник, банник, ржаница — везде у нас в Елани есть помощники. — Ты в них веришь? — Пожалуй, что не знаю... Обрядов не справляю, коли ты об этом. Я привык рассчитывать на свои руки, а не на помощь духов. Но наши сказания мне нравятся. Они красивые, — Горан улыбается, вспоминая свою мазанку и синие звездочки васильков в поле. — И правда красивые, — улыбается в ответ Кахал. Только улыбка эта отчего-то очень грустная. Запоздало Горан понял, что совсем иные чувства о своей второй родине хранил в душе его друг. А ведь каждому нужен дом. То место, где всегда ждут. Со страницы на него смотрел примитивно нарисованный сердитый овинник. Да, он хорошо помнил, как мама пугала их с братом, чаще в шутку, но изредка и всерьез. Мол, не будет порядка в хозяйстве — придут духи и ой как строго спросят! Сбитень в котелке напомнил о себе, ворчливо булькая. Горан перелил его в большую глиняную кружку — и тут в дверь постучали. Кого принесло в такую метель? Разве скорняк опять убежал от жениной ласки, или жрецу на ночь глядя понадобился железный кулак. — Войдите! — Ну точно Смерёта эта твоя слобода! Мы задубели, пока добрались! Тащи одеяла, Мурку греть буду! — горячий, злой, до боли родной голос. И солнечная лазурь шалых глаз над шарфом, замотанным аж до носа. — Иди в дом, сам укрою, — велел Горан. Сгреб в охапку парочку одеял, зажег свечу для фонаря и подошел к топтавшемуся на пороге Кахалу. Морда красная, но не синяя, жить будет. Повторил, повышая тон: — Иди, кому сказал! Чай, кобылу твою не первый день знаю. Ступай, сбитень только вскипел, вон, в кружке. И вылетел в снег, не дожидаясь ответа. Мурка, маленько всклокоченная, но вполне целая и спокойная, стояла возле коновязи. Радостно боднула его горбатым своим носом и послушно пошла за ним в конюшню. Гнедая шкура, темная от влаги и блестящая в свете фонаря, оказалась без единой царапины. Горан укутал Мурку, дал ей сена, повременил с водой. Не доверяя своим глазам и довольному виду лошади, ощупал ее всю: не зашибло ли веткой, не вывихнут ли какой сустав, не застрял ли камушек в копыте... А потом погладил склоненную к сену голову просто так. Тихонько заржала проснувшаяся Мышка. — Ну не обижайся, Мышь, — он подошел к своей кобыле и поцеловал ее встревоженную морду. — Не обижайся. Живые наши дурни, слышишь? А дома его ждал Кахал. Сидел, нахохлившись, у огня, обнимал кружку и смотрел настороженно. — Все в порядке с твоей ненаглядной, здорова, укрыта, накормлена. Воды от греха подальше попозже дам. Тебя-то ничем тяжелым не задело? Нет? Хорошо, сейчас ужин соображу, — Горан подошел к полкам, прикидывая, чем наскоро покормить продрогшего олуха. — А ты потрынди давай, за каким бесом полез в бурю через перевал. — Можно подумать, твои горы были так любезны, что предупредили о светопреставлении загодя! — Кахал рассмеялся, окончательно успокоенный. — Нет, видишь ли, первые два дня мы вполне мирно любовались изумительным зимним пейзажем. Горан поставил на поднос миски с хлебом, квашеной капустой и холодным мясом и пристроил позднюю трапезу на медвежьей шкуре. Заметил ворчливо, надеясь, что не выглядит как влюбленный идиот: — Вот же в городе тебе не сиделось... — Да как тебе сказать... Выручил я своего знакомца. И вот отдыхаю я однажды в трактире с чувством выполненного долга, плюю в потолок — и понимаю: а ведь скучно! Заказов интересных нет, что ж теперь, в гостинице до весны бока пролеживать? Ну, вспомнил, как ты советовал мне ремесло выучить. Я и решил, что рискну напроситься к тебе в помощники. Уж ты-то не будешь задавать лишних вопросов, на кой ляд кузнечная наука мужику с рожей аристократа! — Кахал честными голубыми глазами взирал на Горана и сиял, не пряча клыков. Да, влюбленным сумасшедшим идиотом выглядел именно он. — Ну какие лишние вопросы! Эдак ты есть позабудешь. Покуда Кахал честно жевал, Горан успел напоить-таки Мурку и повесить воды над огнем для ее хозяина. Оно, конечно, не банька, но с долгой дороги и мокрой тряпкой обтереться приятно. Наконец, все дела были переделаны, глупые шутки да байки сказаны, и они остались на медвежьей шкуре вдвоем. Безо всяких кружек, мисок и подносов. Горан как следует изучал того, кого больше месяца ждал — и боялся никогда не встретить. Кожа из морозно красной превратилась в нормальную, лишь румянец от близкого жара играл на щеках. Светлые волосы, стянутые в хвост шнурком, слиплись от влаги. Сползший на плечи шарф не скрывал шею, и там, пониже голубой жилки, убегал за воротник шрам. Горан провел по нему пальцами, вновь не доверяя глазам: хорошо ли зажило, не мокнет ли. Кахал, прокашлявшись, объяснил: — Меня чуть не убили. Твой нож спас. — Знаю, — хрипло ответил Горан и притянул его к себе обеими руками. — Я видел в пламени нож и кровь... Не хотел верить, что твоя кровь. Живой. Настоящий. Рядом. Обнял в ответ сначала неловко, несмело. А потом прижался к нему с какой-то детской доверчивостью. Собственно, Кахал и был сейчас ребенком. Который рано повзрослел, потерял близких, родину и невинность души, а теперь вернулся домой. Туда, где весело потрескивает огонь, пахнет медом и травами. Туда, где всегда ждут. Закипевшая вода вынудила разорвать объятие, но Горан не жалел об этом. Ему нравилось лежать на шкуре и смотреть на занавеску в углу, за которой Кахал стирал с себя, должно быть, недельную грязь. Он вернулся к очагу, одетый в чистые штаны и рубашку, зашнурованную до самого горла. Сел с очень ровной спиной, вцепился в колени, словно решая что-то. Горан не стал мучить его, обхватил поперек живота и сказал, целуя в ухо: — Не думай. Не сегодня. Я ведь помню этот перевал. Тебе отоспаться бы как следует. — Да, ты прав, — с плохо сыгранной бодростью ответил Кахал. — Где ты позволишь мне постелить? — Ну, для шибко любопытных соседей ты будешь ночевать вон там, — Горан махнул рукой на бесхозную кровать. Потом показал на свою: — А так — давай к стенке, коли не хочешь проснуться на полу. Давешние угрозы Горана были нешуточными. Соседняя половина кровати уже давно пустовала, а Кахал отчетливо помнил, как его прижало к стене и придавило плечом, боком и ногой. Украдкой он вытянул под одеялом руку, чтоб провести ею по простыне, ловя ускользающее тепло любимого. Сонное сознание вмиг прояснилось, и сердце шарахнуло его по горлу. Эту ночь он провел рядом с любимым человеком. Который встал пораньше, затопил поостывший за ночь очаг и теперь готовил завтрак. — Что, нынче мне полагается завтрак в постель? — ехидно спросил Кахал и потянулся, подгребая к себе соседнюю подушку. — Ты не обнаглел ли за последнее время? — в тон ему ответил Горан. Подошел, присел рядом, покрутил выразительно деревянную ложку йотунских размеров. — Нет, не обнаглел, все так и было. Кахал перехватил занесенную руку, дернул на себя Горана, и они сцепились, лениво выясняя, кто кого. В дверь постучали. Да какую сволочь принесло в такую пургу! Хотя нет, судя по тишине снаружи, ненастье оставило Смерёту в покое. Когда Горан открывал непрошеному гостю дверь, Кахал на соседней постели вовсю изображал спящую красавицу. От порога несчастно возопили: — Брат-кузнец, выручай! Совсем озверела проклятая баба, насилу ноги унес! Хоть бы кусок хлеба вдогонку кинула, так нет. Ходить мне теперича голодному, покуда обратно пустит, курва! — Так чем тебя выручить, Сташек? — со всей серьезностью спросил Горан. — Накормить разве? Проходи, еда почти готова. — А-а-а... Это, прости, брат. Гость у тебя? — Учени-а-а-ык! — старательно зевая, отозвался Кахал и сел на кровати, с любопытством осматривая вошедшего. Давеча Горан успел немного потравить местные байки и описал, в числе прочего, одну колоритную чету. Ну, стало быть, этот охреневший от семейных страстей, розовощекий и несколько кругловатый мужик и являлся скорняком Сташеком. Утреннюю трапезу щедро сдобрили причитания и ругательства. В том числе местного, особой прелести, разлива, как то «промеж ног что твоя шахта, а туда же, мол, я блядун!» Или еще: «Агат ей в жопу заместо залупы, будет знать, как выкобениваться!» Словом, оскорбленный муж всячески грустил и печалился, тоскуя по своей жене. — Слушай, друг сердешный. А ты грамоте разумеешь? — поинтересовался Кахал, когда очередная тирада утонула в кружке со сбитнем. Сташек от неожиданности брызнул медом на стол. — Есть маленько, а чего это? — Значит, так. Сейчас я набросаю тебе несколько строчек. Прочитаешь при нас вслух, повторишь по дороге, придешь под окна своего дома и будешь орать их дурным голосом, пока жена твоя не оттает и не пустит тебя домой. Усвоил? Через полчаса за ранним гостем закрылась дверь. Горан сидел, уронив голову на сцепленные пальцы, и трясся от беззвучного смеха. С улицы летело, прыгая и постепенно затухая: — Отрада сердца моего, цветок души моей прекрасный! Прими любовь мою, молю! Надежда ль может быть напрасной? Этот визит был не последним. Не успел Кахал оборзеть настолько, чтобы мимолетно поцеловать протянутую Гораном руку, как в дверь постучали опять. Второй гость простирался так далеко ввысь, что не оставлял сомнений: он и есть тутошний служитель Пламени. Правда, пришел он заказать в кузне вовсе не железный кулак, а утварь для грядущего праздника. Старая куда-то пропала. — То ли мыши поели, то ли мои собратья по ошибки прихватили с собой, — вздохнул жрец. Третьим гостем, который помешал схватке по поводу грязной посуды, был сын местной власти. Оказывается, чумные от зимней скуки соседи уже вовсю передавали друг другу новость о приехавшем накануне ученике кузнеца. Вот староста и зазывал его к себе. Отведать овсяных блинчиков, рассказать, что делается в большом мире, ну и просто порядка для. Так и вышло, что до кузницы они добрались к полудню, плотно набитые разговорами, блинчиками, морковными котлетами и пахтой. — Ну, мастер Горан, ты учить-то меня в состоянии, али пузо к земле тянет? — А тебя язык натруженный никуда не тянет? Кахал отвернулся к сундуку в углу и стал торопливо подбирать себе рабочий фартук и перчатки. Слова Горана призвали в его голову столь горячие картины, что надо было срочно спрятать покрасневшую физиономию. Боги, которых нет, как же дожить до вечера! Впрочем, завораживающее искусство ковки, которым он прежде восхищался лишь издалека, скоро захватило его целиком. — Ты еще помнишь, как я горн разжигаю? — с усмешкой спросил Горан, насыпая в печь уголь, щепки и стружку. — Давай, разведешь огонь сам — считай, что принят в ученики. Помнить-то Кахал помнил, только ручник поначалу плохо слушался его и все никак не желал раскалять железный прут. Но с помощью безотказного заклинания вида «сука бля» и ритмичных ударов он добил кончик прута до ярко-алого состояния и сунул его в щепки, вызывая к жизни пламя. Тем временем Горан уже выбрал заготовку для храмовой утвари, отложил ее в сторону, пока не прогреется горн, и взялся прилаживать к рукояти выкованную накануне кирку. Кахал, спросив разрешение точить ножи, какое-то время молча стоял у шлифовального станка. Но потом, когда он попробовал на сгиб одно из лезвий, любопытство взяло верх: — И что скажешь, вправду руда тут необыкновенная? — Вправду клинки здесь хорошие получаются. Да ты сам видишь, как пружинит, — Горан доделал инструмент, но заготовку в печь отправлять не спешил. — Ножи и топоры, которые ковали еще до меня, служат надежно, не ломаются. Вон тот нож я выковал здесь первым, так ни разу с тех пор и не точил, правил только. — И что, дело не в руде? — Может, и в ней. Помнишь про кузнеца в другой деревне, который со здешней крицей поработал? Вроде бы тоже добрый инструмент получил, но то слухи... А вообще в Смерёте разное говорят. Про уголь особый, про ветер с гор. Лекарь балакает, мол, вода тут необыкновенная. Для здоровья полезная и для стали. Кахал зачерпнул кружкой воду из бочки и сделал порядочный глоток. — Насчет пользы мы поглядим, но как минимум водица вкусная. — И родники в горах прозрачные, что слеза, — добавил Горан и сунул заготовку в огонь. Когда накалилась немного, спросил: — Ну, какой цвет видишь? — Красный. Нет, скорее, вишневый, — Кахал забрал клещи, вновь отправил сталь в горн. — А ты сам что думаешь про руду? — Погоди-ка. Теперь какой цвет? — Да тот же. Чего лыбишься? Я плохо вижу? — фыркнул Кахал. — Ты-то нормально. А вот я — нет. — У тебя недавно видение было? — Дней семь назад. И не в горне я видел, а в самой обыкновенной печке. Кахал открыл было рот, но быстро захлопнул, догадавшись по цвету каления и глазам Горана, что треп закончен, дальше — только работа. Наконец, попыхтев над заковыристым заказом жреца, они сели к столу передохнуть и выпить воды. Кахал вернулся к застрявшей в голове занозе: — Ну теперь-то скажешь свое мнение, руда или не руда виновата? — Вот репей. Куда мне спешить? Дождусь... Дождемся весны, уедем, поглядим, что выйдет из нее в другом месте. От короткой поправки — смены единственного числа на множественное — Кахал глубоко вздохнул и чуть не забыл выдохнуть. А потом сказал то, о чем позабыл давеча, опьяненный долгожданной встречей. — Послушай, Горан. Мы уедем и... ты понимаешь, что я буду не только твоим помощником? Что не оставлю своего неприглядного пути? — Понимаю. Не до конца принимаю, да и смогу ли когда-нибудь принять? Ты делаешь то, что делаешь. Я кую для знати мечи и для жрецов эту вот ерунду. Так уж есть. Кахал порывисто обхватил шею Горана рукой и прижался лбом к его лбу. В дверь постучали. После того, как они приняли заказ у буйно цветущей жены Сташека Марыси и проводили ее до двери, Кахал поманил к себе Горана и очень злым шепотом сообщил: — Если сегодня вечером хоть один слобожанин или даже самая распрекрасная слобожанка явятся в гости, честное слово, Смерёта начнет бояться упырей всерьез. Я тебе обещаю. Когда Горан открыл глаза, за окнами еще чернела глубокая ночь. Зрение ведуна угадывало во мраке пушистые, крупные снежинки, и оттого затухающее пламя в очаге казалось невероятно теплым. Но еще теплее была ладонь, расслабленно лежавшая в его ладони. Горан перевернулся на бок и удобно устроил щеку на груди Кахала, а тот прижал его к себе, не просыпаясь. Всего три или четыре часа назад Кахал стонал под ним и костерил на чем свет стоит, а сейчас укрыл в своих объятиях. Непривычное чувство. Горан послушал ровные удары сердца под щекой и подумал о том, что и он тоже вернулся домой.