Дети ветра

Заглянувший в окно не отмолится, не открестится. Веня Д'ркин

На севере Грюнланда, весной года 1204-го В третьесортном трактире городка с хитро выделанным названием почти ничего не изменилось. Пиво разбавляли по-прежнему, хотя по виду не наполовину, а всего на треть, чесночные булочки подавали свежие, но им это шибко не помогало. За окном, как и полгода назад, хлестал дождь. Только ветер играл не с последними бурыми листьями, а с молодой упрямой зеленью. И еще: теперь Горан был не один. Входная дверь открылась, и в трактир влетел Кахал. Он на ходу снял с себя мокрый плащ, бросил его сушиться возле очага, не спрашивая дозволения у хозяина, и упал на табурет напротив Горана. — Мурку с Мышкой пристроил, давеча тут в кои-то веки повесили настоящего преступника, местный градоначальник подлец, но зато взятки берет исправно. А что у тебя? — выдал он скороговоркой, отхлебнул порядочно пива и даже не скривил морду. Хренов аристократ. — Наболтали мне, что в трех-четырех днях пути отсюда есть маленькая деревня с большим храмом. Вроде бы ту громадину отгрохали недавно в честь святого, который высматривал в пламени будущее. Поехали? Может и я с тамошним пламенем побеседую, — Горан почесал бороду. — Интересно, как они отличают святого от колдуна? — Как и везде, — Кахал пожал плечами. — Коли нашел в будущем полезное для властей, значит, святой. Коли, наоборот, неполезное или непонятное, значит, колдун. Знаешь ли, что регулярно предсказывал один почитаемый старец в Саори? Цитирую по памяти: «И придут многие болезни, и покроют ваши тела многими язвами, гноем и коростой...» Бла-бла-бла... «Но великая жертва храмам поможет возносить молитвы усерднее, и спасутся щедрые, и спасутся скромные...» — Вроде толковая гипотеза. Ни разу не видел в пламени коробку для пожертвований. О! — Горан обратил внимание на нового посетителя, который осторожно доставал из-под мокрого плаща лютню. — Глянь-ка на того менестреля. Кахал снял шнурок, будто бы просушить волосы, и неловко уронил его на пол. Поднял, помотал головой, стряхивая влагу, и сказал негромко: — Это Эрвин? Занимательное лицо. Кажется, я понимаю, почему ты с ним... Но что-то нынче он совсем невесел. Неужто подвел очередной объект воздыханий? Горан промолчал. В сотый раз, наверное, напомнил себе, что ехидство Кахала происходит не от его бестактности, а исключительно от языка без костей и дурной головы. Тем временем Эрвин заметил Горана, махнул рукой в ответ на его приветственный жест, взял у трактирщика свою кружку и подошел к их столу. Первые ничего не значащие фразы были вполне спокойны и приятны, дрянное пиво не портило посиделок, а ленивое бренчание лютни вторило дождю. Но за легкомысленной поэтической улыбкой пряталась даже не грусть. Горан чуял настоящее горе. Эрвин оборвал вычурный перебор и хлебнул пива. — Так ты, мастер, обзавелся учеником и несешь свет своих знаний дальше? По-доброму завидую. Служители искусства по большей части не любят конкурентов, а, стало быть, и знания свои передают неохотно. — Зря, — покачал головой Горан. — Ученик — это неплохо, особенно когда ученику можно полностью доверять, — и добавил совсем тихо. — Что у тебя стряслось? — Что у меня стряслось... Негодный сюжет для баллады, — Эрвин вновь тронул струны, и полилась ровная, задумчивая мелодия. — То была бы совершенно банальная история о хрупкости жизни и причудах судьбы. Представьте: герой видит пугающий сон о том, как однажды в родном городе ему не поздоровится. Кое-что о своих соседях он знает и, соединяя эти знания со своими будто бы вещим сном, получает готовое пророчество. Что делать ему? Правильно, бежать прочь из города, сломя голову... А потом герой ломает себе шею, и это уже не фразеологизм, а прогнивший мост над оврагом. Как видите, никакой романтики, ничего оригинального, сплошная банальщина. Поэтому баллады не будет, и я в поэтической печали. Горан едва заметно качнул свою кружку в поминальном жесте и сочувственно кивнул Эрвину. Кахал повторил его движение, а промолчать, разумеется, не мог: — «... пока Бирнамский лес не двинется на Дунсинан»*. Так, помнится, было в одной лимерийской истории. Так что, дорогой менестрель, это не банальщина, это константа всяческих предсказаний. Честное слово, я бы послушал грюнландскую версию! — Может быть, однажды услышишь, — улыбнулся Эрвин. В следующий раз они остановились на постоялом дворе аккурат у перекрестья двух дорог. Порядочно проехав после заката, они уже не чаяли найти ночлег под крышей и стали присматривать удобное место для костра. Вдруг полная луна, в очередной раз вынырнув из-за туч, ясно осветила дорогу и показала им длинный приземистый дом. За ним, как, собственном, и повсюду, рос полусгнивший хвойный лес. Где-то неподалеку кричала выпь, совсем рядом ухнула сова. В окнах дома брезжил тусклый свет, напоминавший скорее не об уюте, а о колдовских ритуалах. Кахал остановил Мурку посреди перекрестка. — Очаровательно-зловещее место. Давай что ли попробуем вызвать мертвых и потрепаться с ними? — он спрыгнул на землю и ослабил подпругу. Мурка тут же выхватила у него из-под ног траву. — Эх, лошадь, все бы тебе жевать! А был бы с нами Эрвин, авось, отыскал бы здесь вдохновение для мрачной баллады о превратностях судьбы. Горан тоже спешился и хмыкнул, почесывая ласковую морду Мышки: — Что-то тебя не отпускает его история. — Но ведь она действительно страшная и страшно нелепая. Стоило его любовнику бежать от одной бессмысленной смерти, чтобы попасть в объятия к другой... А еще там вроде было про разлуку, и я подумал о нас. О том, что меня могли бы прирезать, а ты мог бы сгореть... Горан притянул его к себе и коротко поцеловал в щеку. Кахал в ответ прижался губами к бороде любовника, и они повели сонных лошадей в сторону дома, над входом которого красовалась вывеска: «Начлеги». Хозяин, расторопный веселый мужичок с первой проседью в волосах и бороде, явно обрадовался новым постояльцам. Собственно, не столько новым, сколько вообще единственным в этот вечер. Пока он споро собирал ужин и отдавал распоряжение помощнице приготовить комнату для путников, Кахал и Горан с удовольствием устроились возле очага. Конечно, днем весна радовала буйным цветением и солнечным теплом, но с наступлением темноты холод все еще пробирал до костей. А ведь полгода назад они точно так же грелись у огня после кусачего дождя или первого заморозка, только было все немного иначе. Намного иначе. Кахал осторожно повернул голову, чтобы тайком полюбоваться тем, кто стал ему так страшно близок — и забыл обо всех романтических бреднях разом. В Смерёте он дважды наблюдал Горана, говорящего с огнем. В первый раз он по-настоящему понял, что такой дар — и правда не повод для шуток. Все тело его любовника сделалось каменным, вены на могучей шее выступили толстыми жгутами, лицо посерело, а в дико расширенных зрачках горели безумные багряно-красные огоньки. Во второй же раз... Горан выучился на сдаваться чудовищной головной боли, и в пламя его больше не тянуло. Только трясло, и он невольно прикусил до крови плечо Кахала, который обнял его, чтобы хоть как-то облегчить его муки. Сейчас серые глаза вновь вспыхнули красным. Кахал наклонился, заслоняя собой любовника от любопытных взглядов хозяина, и терпеливо ждал. Видение было недолгим, но явно тяжелым. Всегда спокойные, сильные руки Горана чуть подрагивали. — Ненавижу, — глухо сказал он, с трудом ворочая челюстью. — Вот что мне с этим делать? Я опять видел ту девушку, которая вытолкнула меня из огня. Она снова боялась, но, кажется, уже за себя. Вокруг ее лица... будто второе пламя было. Боюсь, ее отправят на костер. Так зачем мне об этом знать, коли спасти ее все равно не сумею? Между ними повисло невысказанное, но прекрасно известное обоим. «Я видел, что тебя могут убить, и ничем тебе не помог». Хотя в действительности наоборот, очень даже помог — ножом, который выковал собственными руками. А сейчас? Кахал задумался. Если видение было случайным, то от Горана никак не зависела судьба черноволосой бледной девушки. Но если не случайное... Почему оно пришло? Девушка как-то связана с Гораном? Она находится неподалеку? Нечто случилось с ней в этом доме много дней или даже лет назад? А, ладно, за спрос не бьют! — Погоди, — Кахал мимолетно тронул сжатую в кулак руку любовника, а потом повернулся к хозяину и воскликнул: — Эх, и храбрый же ты человек! Не боишься жить в таком-то жутком месте. Перекресток, болота кругом, лес недобрый... Неровен час, попросит у тебе ночлега не честный человек, а какой-нибудь леший. Или вовсе ведьма, тьфу-тьфу, чтоб не накаркать... — Ой, наслушался ты где-то сказок, парень, — снисходительно усмехнулся хозяин и погладил свою бороду с первой проседью. — Разве ж нечистая сила непременно по всякому болоту шастает? Как бы не так. Боги миловали, сколько лет живу — никакой страховидлы тут не встречал. А самым что ни на есть нечистым тут был батя, который за пролитый суп отходил сына горяченькой кочергой. До смертушки, значить. Кахал состроил глуповато-заинтересованную физиономию зеленого путешественника. — Так ты полагаешь, будто про злых тварей — это все байки? Прости, добрый человек, не местный я, лимериец. Расскажи, не сочти за труд: неужто милосердное пламя всех поганцев в Грюнланде извело? — Всех не всех, а жрецы стараются... Вот ведь кстати! Нынче днем обедал у меня один человек. Балакал, что совсем рядом, в честной деревне, с храмом и жрецом, как положено — а поймали ведьму! Завтра, болтал, ее на костер поведут. — Иди ты! Настоящую ведьму? — Ей-ей. Девчонка, болтал, вроде щупленькая, бледненькая, в чем только душа держится? А разодрала проезжего ромалийца почище зверя бешеного. По всей комнате кишочки собирали. — Ого! А когда обычно сжигают-то? Вроде бы я слышал, что около полудня. — Так и есть, — кивнул хозяин, не то важно, не то как-то невесело. — Что, небось интересно на живую ведьму глянуть? — Кому ж не интересно! Успеем мы добраться-то? — Коли проснетесь до рассвета — непременно успеете. В деревне Йона — Куда, бля? Ой, прости, преподобный, не подумавши ляпнул! — повинился один из добровольцев, которые взялись перестелить в доме бабы Яры подгнивший пол. Йон улыбнулся ему, принимая покаяние, и придержал дверь, чтобы мужики беспрепятственно внесли доску в дом. По букве жреческого закона, сквернословцу надо было назначить скромное, однако ж наказание. Но, во-первых, его приятель давеча принял на грудь больше приличного и в самом деле шел куда-то не туда. А, во-вторых, Йон просто радовался тому, что самую древнюю в деревне старуху не оставляют без внимания. Со двора пришла сама хозяйка дома и запричитала: — И-и-и, касатики, уморились, поди! Нате-ка, вот, зеленушка свеженькая, еще вот пахты с хлебушком принесу, — баба Яра прошмыгнула мимо своих помощников в дом и скоро вынесла одним разом кувшин, кружки и огромный ломоть серого, из дурной муки, зато свежего хлеба. Еще чуть погодя на чурбаке, что служил столом, появилась наливка, «совсем капельку, твое преподобие, здоровьица ради». Впрочем, хмельного Йон себе не позволил, хотя мужикам не запрещал. Зато с превеликим удовольствием налег на хлеб, лук, петрушку и пахту. В конце концов, он тоже немного помогал бабе Яре. В последнее время он вообще многое стал делать с несказанным удовольствием: слушать весенних птах на рассвете, по мере сил и разумения помогать селянам в поле, перестирывать после зимы все занавески и половички в храме, есть небогатую, но вкуснейшую стряпню Лады, любоваться самой Ладой, лишь отметая порой грешные мысли. Удивительно, что все это происходило с ним вопреки поводам для грусти. Милу забрала к себе немолодая чета, Агнешка с первой капелью вышла замуж, и в огромном жреческом доме он жил вдвоем со своей отрадой и своим проклятием. Лада готовила для него, следила за порядком в доме, по вечерам поддерживала неторопливые беседы или же училась читать. А он любил ее — и почему-то был счастлив. И только в редкие вечера, когда путь с поля до деревни вел его мимо погоста, Йон приходил к могилкам Виля, Владека, Ягны, Зайца и его матери Хильды, чтобы вспомнить о зимнем своем отчаянии. Но в этот день погост был далеко, а зеленый лучок славно хрустел на зубах прямо сейчас, и баба Яра заразительно хохотала, рассказывая очередную байку о своем покойном муже. Он слыл чрезвычайно серьезным и добрым человеком, который завсегда норовил то поскользнуться на коровьей лепешке, то перепутать свою и женину рубаху, то просидеть полдня на яблоне, спасаясь от сердитого хряка, и при этом сохранял неизменно серьезный вид. С улицы донесся мальчишеский голос: — Преподобный, преподобный! Иди скорее! Старший приехал! Йон со вздохом сожаления отложил в сторону лук, раскланялся с бабой Ярой и мужиками и побрел в сторону своего дома. Там его ждали не шибко желанные гости. Старший жрец ордена Франц, кажется, весьма раздобрел за прошедшие месяцы, что придавало ему соответствующей званию внушительности. На его холеной пухлой руке рядом с традиционным рубином появилось интересное серебряное кольцо с двумя перекрещенными треугольниками. С ним прибыли мальчишка-прислужник и трое воинов ордена, двое в обычных шлемах, кольчугах по пояс и кожаных штанах, а третий — в чудной длинной кольчуге с рукавами и чем-то вроде капюшона. — Это хауберк, — с ленивым презрением пояснил еще один гость, весьма тяжелый ромалиец по имени Бено, который ехал вместе с преподобным Францем в сторону Йотунштадта. Ромалийца сопровождал единственный слуга, чья разбойничья физиономия пугала за небольшой отряд. Йон выделил гостям две самые просторные комнаты в своем жилище. Слуги занялись вещами и лошадьми, воины ордена пошли осматривать дом снаружи, Бено решил переодеть в отведенных ему покоях пропахшую едким потом одежду, а Франц уселся на лавке с книгой, где были записи о податях. Йон тем временем накрывал на стол. — У тебя что, до сих пор нет прислужницы? Сам готовишь? — Готовит обычно Лада. Она сейчас единственная в моем приюте. — Единственная? Что с остальными детками, дорогой брат? — сочувственно спросил Франц, не отвлекаясь от книги. — Одни обрели новый дом на земле, другие — надеюсь, что на небесах, — Йон поставил перед Францем стакан с богатой настойкой на травах. — Ты же помнишь, как они болели? — О-хо-хо... Велико твое горе, но, будем верить, невинные души теперь в лучшем мире. Ну, за упокой! Выпить преподобный Франц не успел. Из комнаты Бено раздался кошмарный вопль. Йон схватил первое попавшееся оружие — подсвечник — и рванул к двери, ведущей в покои ромалийца. Франц выбежал во двор, зазывая воинов ордена. Вопль перешел в страшный высокий визг и оборвался. Сердце Йона сорвалось и упало вниз. Поначалу он не видел ничего и никого, кроме Лады у окна и затянутых в кожаные перчатки здоровенных рук, что немилосердно стискивали ее худенькие плечи. А это же нельзя, нельзя, ведь Лада не переносит прикосновений! Потом сквозь ледяную тишину до него долетел истерический крик Франца: — Ведьма! А я говорил тебе, идиот! Неспроста она липла к больным, присмотрись к ней! Теперь он увидел все остальное. И мир, обретенный им с первой капелью и улыбкой замужней Агнешки, мир житейских трудностей и чистых, как песни скворушек, радостей, этот мир в единый миг рухнул. Йон привалился к дверному косяку и смотрел, смотрел... Нет, это обман. Морок, насланный злыми духами. Чьи-то дурные чары. Но это было правдой. На останки Бено и палач не взглянул бы без содрогания. Толстые губы застыли в немом безобразном крике. Пустые глазницы таращились в потолок, а вырванные из них глаза плавали в умывальном тазу. Ребра, какой-то дикой силой отделенные от грудины, торчали в разные стороны. По полу отвратительными лентами тянулись кишки. А еще повсюду была кровь. Она покрывала пол, стены, даже потолок. И светлое платье Лады. Милое, часто печальное, изредка счастливое, почти всегда чуть отрешенное бледное личико стало чем-то, чему невозможно было подобрать названия. Чем-то нечеловеческим. Ни разу в жизни Йон так не молился. Боги, все отдам, все сделаю, только пусть этого не будет, исправьте же, что же это, как же... Лада, Лада! Ни капли тепла, такого далекого и родного, в бездонных черных глазах. — Лада!!! Ладу под строгим присмотром Франца посадили на цепь в каменном подвале храма. На следующий день ее собирались отправить на костер. Йон первым делом отправился к Агнешке. Бедная девочка рыдала и билась, как птичка, в руках мужа. Йон строго-настрого запретил ей завтра появляться перед храмом, наказал всем домашним следить за ней и ни в коем случае не позволять Францу заметить ее слезы. Чтобы хоть как-то утешить бедняжку, он пообещал ей, что непременно добьется встречи с Ладой и все выяснит. Пообещал, понимая: никто и близко не подпустит его к осужденной на смерть ведьме. После Йон поговорил со старостой и предупредил, что никаких волнений во время казни быть не должно. Он понимал, что многие в деревне от всего сердца полюбили Ладу и не верят в ее вину, но он знал, что ждет тех, кто сомневается в приговоре старшего служителя ордена. Он и сам до сих пор не мог поверить. Даже сейчас не верил, сидя на полу комнаты, из которой вынесли останки Бено. Кровь немым и непреложным свидетелем преступления чернела на стенах. Но его Лада... Лада ставит перед ним на стол миску с похлебкой. Лада перевязывает лапу попавшего под телегу щенка. Лада гладит по волосам Агнешку, измученную горячкой. Лада обнимает Милу, которая плачет и глядит на тело Зайца. Лада прыгает через костер и несмело улыбается. Лада хвалит ленточку в волосах подруги. Лада прикрывает собой Виля, на которого надвигается волк с капающей из пасти слюной. Лада впервые смеется. Лада... Он знал: из-за того, что он не верит в очевидное, он не имеет права рисковать целой деревней. Поэтому жестко велел всем молчать. Но сам... Что завтра сделает он сам, когда на костер взойдет хрупкая бледная девушка с удивительными черными глазами? Его любимая девушка. Слуги постарались на совесть, вымели и отмыли пол. И все же Йон заметил у ножки кровати нечто маленькое и круглое. Цепенея от страха, он подполз на коленях поближе — и, не удерживая больше рыданий, бережно поднял сухую ягоду рябины, видно, единственную, которая осталась от ожерелья Лады.