Дети ветра

В Ромалии, в Верхнем городе Пирана Габриэль пригубил сливовое вино из Саори и вдохнул его яркий, чересчур громкий запах. Потом отставил в сторону бокал и открылся свежим ароматам померанца и жимолости, в которые великолепно вплеталась нежная сладость белого шиповника. Из фруктовой части сада повеяло вишней и миндалем. Его особняк в Пиране утопал в очаровании белопенных цветов, как и в прошлую весну, как и много весен назад. Вероятно, человек вскоре пресытился бы этой красотой, а гном ее и вовсе не заметил бы. Но Габриэль находил в ней каждый раз новые оттенки и новое вдохновение для игры на флейте, которая великолепно передавала пение птиц на цветущих ветвях. Сегодня же к весенней радости примешивалась тоска. Через два дня он собирался покинуть Пиран и отправиться в Иггдрис, на север, на войну. Как-то без него присмотрят за его садом? В последние спокойные дни Габриэль от души баловал себя, своих гостей, наложниц и слуг. Третьего дня в замке он устроил скачки, и его белоснежный красавец обошел всех лошадей, кроме вороного ахалтекинца, принадлежащего Рафаэлю. Накануне вечером уже здесь, в Пиране, ели морскую рыбу из Лимерии, а сегодня он пригласил саорийского торговца Наима, который привез абрикосовое и сливовое вино, джезерье, украшения, наряды и ароматные масла. Габриэль наслаждался вином, цветами, суетой и думал о том, что все же саорийцы были самыми талантливыми торговцами из всех земель и племен. Они умели превратить столь приземленное, рассудочное действие, как покупка нужной вещи, в настоящий праздник, прелестную забаву. Гульнара первой оценила щедрость хозяина и сейчас как бабочка порхала от сундука к сундуку, любуясь нарядами из родной страны и принимая заслуженные комплименты торговцев. К ее смуглому томному телу и лилово-черным волосам подходило решительно все: и юбки с монистами, и причудливо расшитые платки, и усыпанные самоцветами фески. А вот Изольда со вздохом откладывала в сторону одну вещь за другой. Крепкое тело, рыжие косы и веснушки совершенно не сочетались с пестрыми нарядами, да и тяжелые камни были ей не к лицу. Габриэль вздохнул и наполнил бокал абрикосовым вином. Пусть Изольду порадует хотя бы вкус тех фруктов, которые точно не росли на ее холодной родине, зато очень напоминали своим цветом ее волосы. Вдруг рыжая малышка восторженно вскрикнула. Габриэль заинтересованно обернулся. Юноша, слуга Наима, расправлял на плечах Изольды палантин цвета листьев мирта, праздничный из-за оранжевого узора. Сам же Наим — вот знаток своего дела! — мигом оценил обстановку и кинулся к сундуку с украшениями. Поворчав что-то на своем языке, он извлек, наверное, с самого дна пару медных браслетов с бирюзой и светлыми кораллами. — Мой господин, другому я бы не предложил безделушки, сделанные из столь посредственных материалов. Но ты, насколько мне известно и насколько я могу судить по обстановке твоего сада, ценишь истинную красоту, а не ее выражение в звонких монетах, — проговорил Наим и, не дожидаясь ответа Габриэля, надел браслеты на чуть широкие запястья Изольды. — Ты знаешь толк в своем ремесле. Моя рыжая дикарка стала еще прекраснее! Наим самодовольно улыбнулся и махнул рукой слуге: — Раджи, подбери что-нибудь еще для милой гостьи с далекого морского побережья! Следующий наряд, юбка и головной платок нежно-голубого цвета, совсем без вышивки, зато будто сбрызнутый бусинами горного хрусталя и цитрина, напомнил о море даже тем, кто его никогда не видел. Изольда, совершенно счастливая, покружилась и даже сделала несколько движений из нерейского танца, вызвав бурные одобрительные хлопки гостей и торговцев. Только сам Габриэль с трудом натянул на свое лицо приличную ситуации маску. Потому что его заворожило совсем иное... — Оставь, моя журавушка, эта флейта не для тебя! — Почему? — в глазах, чистейших и печальных, как серый осенний воздух, мелькает озорство. Такое редкое и оттого особенно пленительное. — Тебе не нравится флейта Пана? — Ты играешь на ней слишком прекрасно. От этого можно умереть. — Ох, Габриэль, милый... Ты так удивительно чувствуешь музыку... От невесомого прикосновения маленькой ручки к его виску и серьезного дымчатого взгляда он и впрямь готов упасть бездыханным. Поэтому делает то же, что сотни и сотни влюбленных мужчин делали до него. А именно — начинает нести чушь. — А может, я так удивительно ревнив? Сегодня ты любишь флейту Пана. А что завтра, полюбишь заколдованного эльфа с козьими копытцами и рогами в кудрях? — Меня вполне устраивают твои локоны, — смеется она и легонько пробегает пальчиками по его волосам. Будто на флейте играет... — Хозяин, кони готовы! Осеннее солнце мягко подсвечивает ее волосы цвета спелой пшеницы. Переливы серого завораживают: ее глаза, низкое теплое небо и бархатная шкура ее кобылы... То была единственная лошадь, которую он убил. Сам, своим ножом перерезал мягкое серое горло, а потом зачарованно смотрел, как она билась в агонии. Кобыла, по чьей вине погибла его единственная любовь. С тех пор он забыл, забыл навсегда, каково это — когда в груди не хватает воздуха из-за мимолетного мечтательного взгляда, когда от единственного движения руки действительно можно умереть. Вернее, до сего вечера он думал, что забыл навсегда. Но что же теперь заставило его вздрогнуть? Ради чего он так тщательно и последовательно запирал свое сердце на сотни замков? Чтобы оно затрепетало при виде какого-то саорийского мальчишки, слуги торговца? Ведь он ничем не напоминает ее. Совсем. Абсолютно. Или?.. Раджи отличался от своих соотечественников. И, как подозревал Габриэль, не в лучшую сторону. На западе ценились тонкие талии и руки у девушек, но не у юношей и тем более не у зрелых мужчин. А Раджи обладал почти что эльфийским изяществом и скорее женской гибкостью. Да и смеялся он, любуясь Изольдой, так непосредственно, звонко. Совсем не по-мужски. Он смеялся, и длинные локоны мерцали на его дрожащих плечах, будто синий авантюрин, а в глазах цвета гречишного меда притаилась мечтательная грусть. Почти как в ее серых глазах, погасших много лет назад... Тогда он сжег все свои флейты Пана и теперь не мог сыграть ни одной игривой пастушеской мелодии, которая приманила бы к нему Раджи, как флейта легендарного заколдованного эльфа созывала к нему все живое. Чуть позже, когда они с Наимом беседовали в стороне от прочих, Габриэль будто лениво заметил: — Странный парнишка этот слуга. Внешне, я имею в виду. — Что поделать, мой господин, есть среди нас те, кого судьба обделила красотой, богатством или же силой. А Раджи так и вовсе лишен почти всего, что может пожелать себе достойный муж. Однако небесные родители в безграничной щедрости своей одарили его хотя бы двумя талантами. — У него хороший вкус, это я оценил. А второй? — Особым ценителям по душе придется его умение танцевать, — с хитрым видом ответил Наим. — Особым ценителям? — Мой мудрый господин, тебе наверняка известны традиции моей страны, однако прости мою разговорчивость и послушай о них еще немного. Мы восхищаемся танцами женщин и наслаждаемся ими почти так же, как грацией скакунов или поединками воинов. Наши мужчины, однако, считают ниже своего достоинства искать славы в женских занятиях. Чаще всего пляски остаются уделом челяди и крестьян. Раджи, кажется, был подпаском до того, как примкнул к нашему каравану. Думаю, пастух и научил его танцевать. Ты видишь, я стал торговцем роскошью по призванию, ибо превыше всего люблю и почитаю красоту, и грубые забавы простого люда вызывают во мне отвращение. Но Раджи и впрямь хорош. Даже я это признаю. Впрочем... Что я болтаю? Пусть мальчик сам покажет нам, что умеет. С твоего позволения, — Наим поклонился Габриэлю, дождался его кивка и крикнул слуге: — Эй, Раджи! Порадуй нашего доброго хозяина и его почтенных гостей своим танцем! Юноша задумался на миг, а потом подбежал к тюкам и сундукам. Вернулся он с длинной палкой и занимательной флейтой, расширенной на конце. Музыкальный инструмент взял другой слуга, а Раджи поклонился и... … Габриэль погиб окончательно. А ведь он повидал немало изумительных танцоров. Здесь, в многоликом Пиране, он любовался совершенством эльфийского танца ручьев и яркой человеческой сарабандой, роскошью саорийского шамадана и дикой удалью лимерийских моряков. Но и за пределами Пирана он встречал немало прекрасного. Чего только стоил ритуальный танец лесных чародеек, который они исполняли в полнолуние на толстой ветке дерева, что нависала над рекой или обрывом... И вот он, зрелый опытный эльф, теперь не в силах был отвести взгляд от простого мальчишки, преобразившегося под легкую и резковатую мелодию флейты. Раджи не был профессионалом. Он двигался совсем незатейливо. Никаких сложных связок, изысков и тем более ни малейшего намека на чувственность. И правда, веселый подпасок решил стряхнуть усталость с мышц, пока скотина дремлет на солнцепеке. Или, может, он строит глазки дочери старого пастуха? Прыжок, прыжок, забавный подскок, палка подчеркивает простой и совершенный в своей простоте изгиб тела. Прыжок, прыжок, смешная, крадущаяся проходка, и едва заметно покачиваются бедра. Снова подскок, но теперь юношу занимает, видно, не милая пастушка, а бабочка или кузнечик. Проходка по кругу, палка вертится туда-сюда, будто мальчишка не знает, куда руки девать. Ветер в голове — да и только! А грусть в медовых глазах лишь пронзительнее от того, что ее оттеняет озорная улыбка. А иссиня-черные локоны так манят к себе, но теперь не драгоценным блеском авантюрина, а чистотой ночного неба. Габриэль едва удержал в глазах слезы. Раджи, такой молодой, искренний и невинный, был чище родника, и Габриэлю на миг показался отвратительным его план. Позволено ли пачкать своими грязными руками это смуглое нежное тело, можно ли тревожить своим зачерствевшим сердцем эту мягкую медовую душу? Саорийская флейта игриво рассмеялась. Раджи будто бы споткнулся, дурашливо оглядел зрителей, чуть задел палкой пару слуг, отбежал от них, строя смешные рожицы, и поклонился. И Габриэль понял, что ему проще будет вырвать себе сердце, чем отпустить этого мальчика. — Скажи-ка, друг мой, а что Раджи — твоя собственность или работает по найму? — спросил он у Наима, отбросив притворство. — О, мальчик сам напросился к нам в помощники! Раджи — свободный человек, мой драгоценный господин, он волен работать там, где желает. Но, пророк Самир свидетель, иной раз невыносимо тяжко отпускать способного юношу, — и Наим выразительно прижал левую руку к груди. К броши в виде монеты, что украшала его кафтан. Габриэль нацепил добрейшую из своих улыбок: — Мой дорогой, поверь, я понимаю твою печаль. Но, боюсь, она сто крат умножится, если при дворе прознают про некие маленькие хитрости с пошлинами. И некое знакомство торговца роскошью с одним чиновником... Надо отдать Наиму должное, своим лицом он владел так же великолепно, как Габриэль — информацией. — Ты мудр. Не стоит умножать печалей в нашем мире. Когда тебе угодно, чтобы я рассчитал Раджи? — Для начала я хотел бы убедить мальчика перейти ко мне на службу, — Габриэль решил подбодрить своего собеседника и показал ему пару золотых. — Не подскажешь ли, что его заинтересует? — Увы, от меня скрыты извивы его судьбы, однако я подозреваю, что он бежал из дома. Вряд ли он покинул место, где пребывал в сытости и любви, так что, боюсь, нашего прекрасного танцора не пощадила жизнь. Ему придется по душе твое ласковое обращение, — Наим изобразил отеческую заботу, будто демонстрируя, что прежде всего подразумевает под лаской. — Кроме того, Раджи, не лукавя, поведал мне, что очень хотел бы побывать в незнакомых ему краях, поглядеть на знаменитый город Пиран. А значит... — А значит, его призовет к себе очарование не только Ромалии. Благодарю, мой друг, ты очень помог мне своими бесценными советами, — Габриэль вложил в руку торговца монеты и направился к Раджи, который беседовал с Гульнарой и, кажется, что-то ей объяснял. Глядя на ясное, доброжелательное лицо юноши, он бросил выдумывать благовидные предлоги для беседы. — Раджи, я хотел бы нанять тебя на службу. Поговорим? Душа этого мальчика была столь же открытой, как и его танец. За полчаса Габриэль выяснил, что семья чем-то всерьез огорчила его, хотя он и был благодарен ей за воспитание, что сам Раджи любит музыку, новые впечатления и очень хочет увидеть море. — Совсем не знаю, почему... Глупо, да? — Нет, вовсе не глупо. Известны ли тебе стихи одного твоего соотечественника о море? — Прости, господин, я плохо читаю, — тихо ответил Раджи и смущенно потупил взгляд. Пушистые черные ресницы отбросили тени на его смуглые щеки. — Ты молод и полон любопытства. Научишься. Так слушай... С поклажей нехитрой, верхом на осле Он ехал то пыльной, то жирной тропой, То спал под навесом, то в голой степи, То досыта ел, то питался росой, То брел с караваном, то был одинок. Лишенный рассудка, он шел за мечтой, В пути собирал он о море слова И карту сверял с путеводной звездой. Прошло еще с полчаса, и среди слуг Габриэля впервые появился саориец. В обязанности Раджи входило: следить за гардеробом хозяина и его наложниц, прислуживать во время трапезы, развлекать хозяина танцами и игрой на саорийской флейте, мизмаре, а также выполнять разные мелкие поручения, которых всегда предостаточно в долгой дороге. Габриэль, в свою очередь, пообещал ему стол, соответствующее услугам жалование и безопасность в районе боевых действий. И, разумеется, показать в Иггдрисе море. Ближе к рассвету, когда шум и песни в саду поутихли, Габриэль наконец-то добрался до своей спальни и достал из самого дальнего угла шкафа шкатулку из капа цвета осенней листвы. Бережно взял в руку маленький портрет в серебряной оправе, которым старался любоваться как можно реже, поцеловал его и прошептал: — Прости, любимая. В Грюнланде, в Йотунштадте Маргарита Айзенбургская остановилась в нескольких шагах от окованной железом двери, запертой, к тому же, на три замка. За спиной первого советника замерли, чуть звякнув оружием, телохранители. Преподобный Альберт, верховный жрец ордена Милосердного Пламени, внимательно посмотрел на ключ в своей руке и вполголоса спросил: — Баронесса, вы уверены, что хотите войти к этому сумасшедшему без сопровождающих? — Благодарю за столь трогательную заботу, ваше преподобие, — Маргарита почтительно склонила голову. — Однако не волнуйтесь. Я пережила пять спланированных покушений. Надеюсь, бедняга, повредившийся в уме, окажется не опаснее опытных убийц. Судя по вашим словам, он скорее безобиден и напуган... Стоит ли пугать его еще больше видом вооруженных людей? Она улыбнулась жрецу, кивнула своим верным телохранителям, взяла у одного из них корзинку с хлебом, сыром и вином и вошла в комнату. Что ж, преподобный Альберт постарался. Маргарита попросила выбрать комнату поуютнее, и здесь действительно было хорошо. В камине, несмотря на позднюю весну, горел огонь, свечей было вдоволь, на полу и на тахте лежали шкуры, и лишь частые решетки на двух окнах напоминали обитателю этих покоев, что он не на свободе. Но и не в тюрьме. Маргарита хотела откровенного разговора с юношей, который сидел на корточках у огня и глядел на нее настороженно, исподлобья. С началом военной кампании в столице появились, что естественно, различные сомневающиеся, недовольные и просто чудаковатые личности. Одних заключали под стражу на привычных законных основаниях, других по новому указу интернировали, несколько человек должен был судить орден. Среди них оказался болтавший о пророческих видениях дурачок. И оставить бы его жрецам, дело-то пусть нечастое, но вполне банальное, но что-то зацепило Маргариту в рассказе Альберта о галлюцинациях этого юноши. Она попросила доверенных людей поискать информацию, и оказалось, что дурачок-то вполне мог быть потомком аж самого Карла Трирского. А она скрупулезно изучила его труды и полагала, что безумный философ, скорее всего, обладал истинным пророческим даром. Что если этот дар проявился и в его потомке? Юноша видел трех братьев, которые не поделили корону. Вернее, королевством правил старший брат, но каждый из младших братьев хотел сесть на трон вместо него. Один из них заполучил на свою сторону стражников, а другой — рыцарей. Король же прознал про заговор и призвал к себе на помощь наемников из соседнего государства. И настала страшная ночь, и схлестнулись во дворце три силы... Говорят, зевак на площадях пугали кровавые подробности, но Маргарита обратила внимание на другую деталь: наемники. Нет-нет, ее не волновали инциденты вроде циммервальдского. Она понимала, что если планировать масштабные провокации, то на полную секретность рассчитывать нечего. Кто-то подслушает, кто-то проговорится. Главное — не оставлять документов. Однако если юноша и в самом деле видел наемников, если он видел именно эту войну, то кто в ней был третьим братом? Гномы, северные пикты, Иггдрис? А может, Лимерия или же Саори? Или вообще обитатели Эльфьих Холмов? Маргариту очень интересовала эта информация, а потому она распорядилась перевести вероятного прорицателя из тюрьмы ордена в пусть охраняемые, но вполне приятные покои. Ей нужен был не допрос, а спокойный доверительный разговор. — Здравствуй... Тебя ведь Юргеном звать? — Маргарита поставила на стол корзинку, достала из нее хлеб и сыр, будто бы в задумчивости покачала бутылкой. — Ты пьешь вино? — Спасибочки, добрая госпожа, — низкий голос юноши контрастировал с его детской манерой говорить и нелепым, нескладным каким-то обликом. — Садись, пожалуйста, — она указала на один из стульев. — Или хочешь остаться у огня? Юрген поднялся, и Маргарита отметила, что юноша был хоть и потешно долговязым, но вполне сильным. Что ж, а у нее под платьем имелась кольчуга, складки плаща скрывали кинжалы, да и телохранителям потребуется меньше минуты, чтобы ворваться сюда. Но, похоже, Юрген вовсе и не думал нападать на нее. Наоборот, он воспринял ее улыбку и подарки с радостью. Отвесил поклон, потом еще один. С третьим поклоном принял кружку с вином и присел на самый краешек стула. — За знакомство, милый Юрген! — Маргарита едва пригубила вино и подарила собеседнику самую теплую свою улыбку, материнскую. — Поговорим? Через пару часов она оставила совершенно успокоенного юношу и попросила преподобного Альберта проводить ее в замок. О, разумеется, собственные покои верховного жреца были надежно защищены от посторонних ушей, но кто гарантирует, что за бархатными темно-красными портьерами не прячутся уши вовсе не посторонние? Поэтому Маргарита предпочла побеседовать в своем кабинете. — Что скажете, баронесса? — спросил жрец, когда устроился на краешке орехового стула. — Ох, ваше преподобие... Вы были правы. Он просто несчастный, запутавшийся мальчик, увы, стремительно теряющий рассудок, — Маргарита заняла свое привычное место за столом. — Боюсь, он уже недостаточно хорошо отличает реальность от собственных галлюцинаций. Но не отправлять же его за это на костер, правда? Лицо верховного жреца выразило искреннее сочувствие. Глаза он предусмотрительно опустил. — Правда. Что вы предлагаете? — Вы же понимаете, что наш бедный Юрген обречен. Сегодня он видит парчовые шторы, залитые кровью, а завтра увидит на плечах ближнего своего голову демона и набросится на него с ножом. Или посчитает, что надо рвом есть мост, захочет пройти по нему — и шагнет в бездонную пропасть. Совсем скоро он станет опасен для себя и для других... Напомните, ведь у него есть родственники? — Только приемная мать, насколько мне известно, с двумя собственными детьми. Мальчику шесть лет, а девочке десять. — О боги! — Маргарита всплеснула руками. — Представляете, что будет, если из-за нашего сумасшедшего пострадают невинные детские души? Вот что, ваше преподобие. Вины за Юргеном нет никакой, и его необходимо отпустить. Альберт подался вперед и понятливо кивнул, в то же время сохраняя самое отечески внимательное и скорбное лицо. — Разумеется, баронесса, мы его отпустим. — Однако вполне вероятно, что несчастный мальчик не сегодня-завтра повредится в рассудке окончательно и наложит на себя руки... Это, увы, случается нередко. Душевнобольные люди лезут в петлю или же прыгают из окон... — Уже почти ночь на дворе, баронесса. Отпустить Юргена в столь поздний час мне не позволит совесть. Но, раз уж за ним нет никакой вины, он вполне может переночевать в более удобных покоях, без этих досадных решеток на окнах. Маргарита встала и почтительно поцеловала перстень с рубином на руке верховного жреца. — Вы правы, дорогой Альберт. Наш мальчик это заслужил. Когда за жрецом закрылась дверь, Маргарита присела на подоконник и прислонилась лбом к прохладному стеклу. Видят боги, если они существуют, она любит свою работу, но все же иногда устает. Военная кампания набирала обороты, и с ней добавлялось хлопот. Одни были привычными, другие требовали долгих раздумий и новых решений. Например, то же интернирование. Маргарита заимствовала его из истории Лимерии, из тех времен, когда совершенно раздробленная страна объединялась вокруг своего короля. Только лимерийский король бросал в тюрьмы безо всякого суда недовольную им знать. Здесь же, в Грюнланде, недовольство рыцарей перенаправили на гномов, а за решетку отправляли смутьянов попроще. Сейчас в самой надежной тюрьме Йотунштадта сидело семнадцать интернированных. Пока — семнадцать. Сегодня же вечером Лимерия вновь напомнила о себе, на этот раз — в подробном рассказе Юргена. Наверняка далекая морская держава примет участие в грядущей войне, только вот какое? Одно Маргарита знала наверняка: Грюнланду и Лимерии делить нечего, слишком велико расстояние между ними. Следовательно, что-то произойдет там, на западе, между Лимерией и Ромалией... Стоит ли сообщить об этом Габриэлю сейчас или придержать козырь до поры до времени? Усталость брала свое, думалось плохо, и Маргарита отложила государственные дела до утра. В конце концов, даже первому советнику короля необходим отдых. Тем более сегодня, когда ее сердце вернулось наконец-то в замок. Двойные надежные двери и по паре стражников снаружи и внутри надежно оберегали покои баронессы Айзенбургской. Впрочем, то были не просто покои, но целый мир, совершенно отличный от остального замка и даже от самой Маргариты. Не терпящая избытка цветов и форм в интерьерах, здесь она легко переносила все: и мелкие душистые розы на подоконниках, и веселый витраж центрального окна в одной из комнат, и сказочные сюжеты на гобеленах, и затейливые механические игрушки, созданные гномьими мастерами. Переносила с радостью, потому что этот пестрый мир нравился семилетней малышке, которая лежала на сине-зеленом саорийском ковре и перебирала деревянные силуэты для театра теней. Непослушные светлые волосы девочки были заплетены в две трогательные косички, и лишь надо лбом задорно торчали пушистые завитки. Мелкие недостатки фигуры выше пояса отчасти маскировало пышное платье со множеством ленточек, а короткие кривые ножки, совсем не приспособленные к ходьбе, прикрывала беличья накидка. — Мамочка! — Лисбет обернулась, опираясь на руку, и на милом, нежном ее личике расцвела самая прекрасная на свете улыбка.