Дети ветра

В лесах Грюнланда Аустри вернул копыто Рогоза туда, где брал, то есть в мягкую сочную зелень. Вернул со спокойной совестью, как и другие три — чистеньким. Рогоз тут же сунул морду в траву, обещая, что вскорости подъест всю эту красоту по самые корешки. — Да блядь! Прости, Дагмара, — выругался и повинился Кахал, который смотрел одну из украденных лошадей, хитрую рыжую кобылку. Аустри поспешил приятелю на подмогу. Правда, непонятно, к чему: животина стояла послушно, смирно, покуда Кахал выковыривал грязь у ней из правого переднего копыта. — Характер кажет? — Угу. Да чтоб тебя! — Кахал отодвинул локтем рыжую морду, которая будто бы невзначай прихватила его за штаны. — Ну, не все ж мужику тебя за жопу хватать. Надо и от женщины внимание, — хохотнул Аустри. — Как подкована, ничего? — Остальные копыта в порядке, а вот это мне не нравится. Да и ей тоже. Аустри вместе с Кахалом осмотрел вполне добротные подковы на трех ногах, и согласился с тем, что четвертая никуда не годится. Видно, лошадь потеряла свою прежнюю обувку, а переобувал уже негодный мастер. — Подставляй обратно кобыле седалище, подкову снимать будем, — сказал Аустри, вооружившись инструментом, который он одолжил у Горана. — Перекую, и к вечеру будет с обновкой. Стыдно признать, он даже обрадовался этой плохой подкове. Как прежде — дышащей на ладан телеге. Покуда руки его были при деле, Аустри забывал о многом. О потерянных Сосенках, о чужой стране вокруг, о том, что не знал, куда идти и зачем вообще теперь жить. Нет, он и не думал наложить на себя руки, да и к выпивке душа у него не лежала. И все-таки жил он теперь вполсилы, шутил, чтобы не тревожить друзей и не мешать общему делу, дышал ради младшего брата. А сам он будто бы остался там, на пожарище, в горьком хвойном краю, под небом, серым от едкого дыма, у погребального костра, на который положили Ханара, его жену, и всех-всех... … ну ишь чего, распустил сопли! Как ты ковать-то будешь, коли перед глазами мутно? Так и пролетело время до ужина: то подкову переделать, то соорудить шалаш поплотнее, потому что небо грозилось дождем, то вот ножи наточить... После заката пришел Рашид. Он рассказал, где и когда ждать ближайшей стоянки солдат, и какие там, в двух словах, настроения. Выходило по словам Дагмары: у добровольцев, которые шли в горы по призыву короля и чтобы волюшку себе добыть, ненависти к гномам было меньше. Зато сил — побольше. Они ведь не бежали от войны, не теряли своих родных. … Не теряли своих родных... Аустри внимательно, неторопливо всмотрелся поочередно в каждого из своих приятелей. Дагмара и Янек потеряли Райндорф, как и он — Сосенки, только вдобавок они потеряли не просто дом, но спокойное тихое детство для своего будущего ребенка. Рашид... Рашид лишился всего, начиная с семьи и работы и заканчивая собственной жизнью. О Кахале Аустри знал совсем немного, но чуял что-то в развеселом парнишке... Кахал не глядел на него с сочувствием. Он глядел с пониманием. Одним словом, все они тут были бродягами, бездомными сиротами. Но Аустри не видел в них того маленького и робкого, как мышка за печкой, отчаяния, которое находил в своем сердце. А ведь на зрение никогда не жаловался. Когда закончили обсуждать планы, примолкли все. Кто в кружку с травам ткнулся, кто в беззвездное небо. И тогда Аустри спросил: — Дагмара, для чего ты живешь? Она ответила тут же, будто загодя прочитала в нем этот вопрос: — Кое-что из моей судьбы решили за меня. Оберега я, Аустри, пускай теперь не для родного моего Райндорфа. Ведь как у нас бывает... Всякому чародею свое на роду написано. И все ж таки Горан вот может не глядеть в огонь, знахари могут не врачевать, а маги ашкеназов могут не читать знаков. А мы... Нет закона, чтобы я рисковала собой, лезла поперек жрецов да на костер. Но по силам своим оберегать я обязана. Если судить по круглым глазищам Янека, то прежде он такого о супруге своей не слыхивал. Что уж про остальных говорить! А Дагмара, ох, ведьма рыжая, улыбнулась так, что хоть в камень перед ней обращайся, и добавила: — Судьбой мне велено плести обереги, как матушка учила. А уж то, что я с умертвиями кумекала да узоры новые искала — это мое, сама себе выбрала. Ты ведь поймешь меня, мастер Аустри: и головушку, от мыслей больную, и как сердце заходится от радости, коли вышло, как думала. Он кивнул невесело, вспоминая погибшую свою кузню: — Понимаю, девонька. Значит, ты спасаешь людей и создаешь новое... Доброе дело. А ты, Янек? — Я искал свою дорогу очень долго. Находил ее в семьях, в государственных интересах, в исследованиях... Потом я бросил интересы и исследования, потому что устал биться головой в каменную стену. Однако, веришь ли, друг мой Аустри, в последнее время я с дурной мальчишеской удалью вновь хочу броситься на эту стену и проломить ее. Только с другой стороны. Короче говоря, я хочу учить, чтобы что-то менять. Для начала завтра я пойду к нашим добровольцам и постараюсь научить их не ненавидеть гномов. — Вот уж точно, к чему нас ненавидеть? — хмыкнул Аустри. Кахала и Рашида пытать он не стал. Нутром чуял — или не ответят, или соврут. Однако хорошо, сердечно сказали о своих целях в жизни Янек и Дагмара. Так чего ж эдакого не хватает ему, Аустри? В родных Сосенках он жил честно. С малых лет помогал отцу, поднял на ноги младшего брата, работал в кузнице на совесть, так, чтобы не стыдно было глядеть соседям в глаза. И отлично ведь жил! Да беда в том, что младший брат вырос, отец умер, а родной деревни не стало... Только что чужие подковы теперь перековывать. В лесах Грюнланда, на следующее утро Светлеющее небо избавило Кахала от невольного безделья у костра. Он отошел от спящих Дагмары, Янека и Аустри на такое расстояние, чтобы одновременно и не помешать им, и присматривать за лагерем. Дерево с ободранной местами корой годилось для мишени, и Кахал метнул в него стилет, а следом — горановский нож и два хозяйственных ножа. Подошел к дереву, чтобы оценить результат, и услышал за спиной вкрадчивое: — Недурно. Весьма недурно, мой зоркий господин, если не брать во внимание то, что ты не заметил меня. — Самомнение поубавь, Рашид. Я увидел твое отражение, — Кахал щелкнул пальцами по горановскому лезвию, а потом быстро достал все ножи. Правда, во время этой суеты он незаметно взял в руку нож-звездочку и не глядя отправил его за спину. Туда, где, судя по звукам, должен был стоять бесшумный Рашид. Услышал тихий смешок, обернулся — и невольно вздрогнул. Нет, он неплохо изучил характер чуть склонного к рисовке Рашида и ожидал чего-то подобного. Но кривые острые лезвия, которые торчали с тыльной стороны смуглой ладони, смотрелись жутковато. — Так не честно. Я-то думал, что не бывает ничего хуже тренировки с Гораном. Однако ж нет предела совершенству. — Не представляю, чем тебе могла не понравиться драка с ним, — воздев очи к небу, вздохнул Рашид — и бросил нож обратно. Кахал повел плечом, чтобы не встречаться со звездочкой, и та с мягким шелестом скрылась в зарослях. В густых, черных при свете раннего утра зарослях крапивы. Ну что за гадство! — Вот сам и лезь за своим ножом, — проворчал он. — А чем борьба голыми руками с этой глыбой может понравиться? Да, я научился укладывать Горана на обе лопатки, но, боги, которых нет, скольких синяков мне это стоило... — О, Великий Самир! Какой деликатный убийца мне достался! Крапива ему не по душе, синяки тоже расстраивают... Право, ты забавнее моего младшего брата. Вот он искренне верил, что может стать подмастерьем, не заработав ни единого подзатыльника, — сказал Рашид и шагнул в жгучие душистые заросли. Кахал невольно улыбнулся. Смертельно опасный навь, деловито шуршавший в крапиве, лошади, которые фыркали о чем-то своем, лошадином, прохладный туман, смягчавший контуры и чувства... Оставить бы все это — пусть не навсегда, но растянуть на лишний час или миг. Не задавать страшных вопросов. — И как, твой брат смирился с несправедливым устройством мироздания? — спросил Кахал, как только Рашид торжественно вылез из крапивы, показывая звездочку. — Смирение — одна из величайших добродетелей, дарованных нам небесными родителями. Скажи, тебе приходилось бывать в моем городе в храме Святой Скорби? Серое с темно-синими изразцами здание неподалеку от кладбища. Кахал выбрал условно сухую часть погибшей березы и устроился на ней. — Я заглядывал туда дважды. — Похвальная тяга к прекрасному. Думаю, ты обратил внимание на фреску «Исцеление ран». — Та, на которой из тела умершего прорастают травы, и его родные прижимают листья к груди? Неужели твой брат приложил к ней руку? — В то время он сам стал художником. И это чудо — его работа от начала и до конца, — с непривычно серьезной гордостью ответил Рашид. Тоже присел на березу, на расстоянии, которое допускал оберег. Так близко и так далеко... — Послушай... Ведь я почти ничего не знаю о твоей семье. Видел только твою жену и детей почти сразу после... похорон, — сказал Кахал, глядя прямо в непроницаемые, абсолютно черные глаза. Какими же они были при жизни? Кажется, карими. Рашид подбросил и поймал звездочку. Тонкие губы вновь растянулись в пакостной улыбке. — Справедливости ради я вправе бы ждать от тебя ответной любезности, однако... твой бесценный Горан давно поведал мне твою историю. Впечатляет. Нет-нет, — Рашид поспешно вскинул руки. — Не он первый подошел ко мне. Это я настоял. Согласись, я имел право чуть больше знать о том, кто и почему меня убил. — Трудно не согласиться, — Кахал все же отвел взгляд. — Но я представляю, как он мог все обернуть. Горан меня переоценивает. — А ты себя недооцениваешь. Думаю, я найду истину где-нибудь посередине. Пожалуй, к этому подобию комплимента от своей жертвы Кахал пока не был готов. Поэтому он поспешил напомнить, ради чего они, собственно, оседлали березу. Рашид в кои-то веке без лишних церемоний начал свой рассказ. Из поколения в поколение в его семье передавалось особое восприятие мира. Еще дед Рашида работал помощником в мастерской художника, который расписывал стены в домах знатных людей одного маленького городка. Позже семья перебралась в Хаив, прекрасный город солнца, университета и храмов. Здесь отец Рашида стал подмастерьем в строящемся храме, скопил немного денег на женитьбу, и вскоре у молодых супругов родились близнецы Рашид и Галия. Увы, девочка не прожила и шести месяцев. Опечаленная мать поспешила забеременеть вновь и в положенный срок произвела на свет второго сына, Джафара. Младший с детства тянулся к отцу и его ремеслу, вечно бегал, перепачканный грязью и красками. А старшего сына интересовали не столько грандиозные храмовые фрески, сколько скромные цветы, которые мама выращивала на окнах и в крошечном садике. Впрочем, воля отца в доме не оспаривалась, и братья обязаны были пойти по стопам родителя. — И вдруг... Да-да, именно вдруг, в лучших традициях и западных, и восточных сказок! Однажды на ярмарке я вдруг повстречал странного, по виду и словам полубезумного травника. Он был загорелым до черноты, кривым на один глаз и острым на язык, а еще он лечил как дышал. Без высокопарных речей, без осознания своей важности. Кахал усмехнулся: — Именно поэтому ты, когда лечишь, обходишься без привычно цветистых фраз? — У тебя славный оберег, но не испытывай мое терпение... Итак, что же произошло дальше? — Ты сбежал из дома? — Не совсем. Я временно покинул родительский приют, дабы поучиться мудрости у сумасшедшего бродяги, — назидательно поправил его Рашид. — Через пять лет я получил вознаграждение, в два раза превышающее этот срок. Добрый отец, да ниспошлют ему небесные родители еще долгие годы жизни, определил мне всего лишь десять розог. Когда травник-самоучка вернулся под отчий кров, талант младшего из братьев, Джафара, ярко разгорался подобно цветку граната. По счастью, мастер, которому он помогал, не выгнал взашей юного соперника, а, наоборот, всячески поддерживал его. Ну а Рашид, оправившись от заботливой порки, решил поступать в университет, чтобы совершенствовать свои знания, полученные в пути. После шести безуспешных попыток он усвоил, что любовь к истине и кое-какие навыки являются отнюдь не главной опорой на пути к науке. Проще говоря, ни происхождением, ни деньгами он похвастаться не мог. Но желание пойти по выбранной дороге никуда не пропало. Рашид учился сам, пару раз уходил из дома к деревенским знахарям, выискивал хорошие книги. Родители смирились с выбором старшего сына, но поддерживать звонкой монетой не стали, поэтому он не гнушался браться за любую работу, лишь бы она была честной. В конце концов Рашид открыл собственную лавчонку. Дела понемногу пошли в гору, и он сделал предложение девчушке-поломойке, с которой познакомился во время очередной подработки. Отец и мать махнули рукой на очередную придурь своего отпрыска. Потому что Гарам мало того, что была сиротой, так еще и не отличалась хоть сколько-нибудь привлекательной внешностью. Да, небо подарило ей выразительные глаза цвета гречишного меда и черные, как ночь, локоны. Однако же тонкие черты лица, хрупкая фигурка, едва заметные грудь и бедра сводили на нет эти два достоинства. Забытый собственными родными, с которыми он поддерживал вежливые, добрые, но весьма прохладные отношения, Рашид с головой ушел в свой собственный мир трав, масел, бальзамов, мазей и настоек. Гарам не разделяла его энтузиазма, но радовалась уже тому, что ее руки не кровоточили из-за постоянной возни с водой и грязью. Через год после свадьбы она родила сына, но доход аптекаря-самоучки оставлял желать лучшего, и второй сын появился у них только через пять лет. — Рашид, у тебя были дети и любимое дело. Ну вот на кой ляд ты полез в политику? — возмутился Кахал. Поймал снисходительный лукавый взгляд и фыркнул: — Нет уж, соизволь объясниться. Мою-то историю ты слышал полностью. Постепенно Рашид осознал, что ему не хватает аптеки и лаборатории. Он то пытался убедить старейшин Хаива в том, что самые опасные хвори должно лечить за счет городской казны, то предлагал раздавать в домах терпимости бесплатные лекарства от интимных болезней... Однажды некий чиновник заказал у него яд, и Рашид, сообразивший, для каких злых дел этот яд пригоден, попросту сдал своего заказчика честному представителю закона. По крайней мере, тот казался честным. Вскоре Гарам нашла своего мужа с перерезанным горлом. — Мне остается лишь поблагодарить небо за то, что дети были в тот вечер у моих родителей. Им ведь сказали, что папа просто заболел и умер. — Я знаю, — кивнул Кахал. Достал из-за пояса точильный камень и начал править затупившийся об дерево нож. — Слышал их беседу после твоих похорон. Помню, Раджи рассказывал Джамилю, что глупые взрослые просто ничего не понимают, а ты на самом деле отправился в дальние страны за волшебными травами. Кажется, твой младший сын больше доверял своему брату, чем другим родственникам. — Мы с тобой не могли доверять своим братьям. И я рад, что счастье улыбнулось хотя бы Джамилю, — тепло — по-настоящему тепло! — произнес Рашид. — Мы с тобой? Погоди, что не так с Джафаром? — Удивительно. Я не виню ни его, ни Гарам... Через полгода после моей смерти она вышла замуж за моего брата. Кахал пожал плечами. — Прости, а ты вправе ее винить? Гарам осталась вдовой с двумя детьми на руках. Она должна была как-то кормить сыновей, да и себя. Рашид помолчал, внимательно разглядывая травы у себя под ногами. Наконец, он промолвил вполголоса: — Ты жесток. Ведь она вверила руку и сердце не кому-нибудь, а моему родному брату. Впрочем, я не сердился на нее, кажется, ни минуты. Просто было... — черные глаза обожгли скромной, тихой болью. — Да. Я знаю, — в тон ему ответил Кахал. Имел ли он право проклинать своего отца, который изменял маме? Если чувства ушли, если любовь разбилась, то никакой верностью не склеить ее обломки. И все-таки ему, Кахалу, тоже было больно. Но сейчас, вдобавок, разбирало любопытство. — Послушай, твои родители считали ее некрасивой. Неужели Джафар с ними не согласен? — Мои родители наделены множеством добродетелей, а мой отец трудился всю жизнь, помогая создавать фрески и картины. Но из всей нашей семьи только Джафар — подлинный художник. И он в состоянии понять истинную красоту, какой бы диковинной она ни была. Ты же видел мою Гарам. Разве она не достойна восхищения? Кахал прикрыл глаза и вспомнил. В традиционном темно-синем траурном одеянии хрупкая женщина кажется почти призрачной. Он уже знает о своем преступлении, знает, что по наговору убил честного человека, но весь ужас в его сердце гаснет, когда он, затаив дыхание, следит за плавными, струящимися движениями вдовы. Она присаживается и обнимает крепкого семилетнего мальчугана, который ревет в голос и зовет отца. А рядом стоит изящный, будто нездешний двенадцатилетний подросток. Медовые глаза матери и старшего сына сверкают от едва сдерживаемых слез, а виновник этой беды думает лишь о том, как невыразимо прекрасна печаль на их тонких лицах. — Достойна. А твой Раджи унаследовал ее невероятную красоту. — Надеюсь, что и здравомыслие он позаимствовал у Гарам, а не у меня. На севере Ромалии, близ границы с Иггдрисом Он в покое и сытости. Раджи служил у Габриэля уже три недели, но до сих блаженствовал как в первый вечер. Нет, ему не годилось жаловаться на Наима, тот платил ему неплохо. Но переход через Великие горы был очень трудным. Потом жилья и пропитания не могли сыскать на много миль вокруг, и он тащил ноги на пределе своих сил. Подгонял мулов, помогал с тяжестями, вытаскивал из грязи телегу, замерзая под проливным дождем. Но вот однажды они набрели на приветливую деревеньку. Наконец-то пузо набили не только купцы, но и слуги. После они повалились спать в сухом теплом сарае, и на следующий день он продрал глаза непривычно поздно. Солнце заливало поля вокруг, а на западе в воздухе парили нежно-лиловые силуэты гор. И вот тогда он впервые за четыре года действительно осознал, что навсегда покинул свою родину. Бежал из дома, оставил маму, дядю Джафара, их маленькую дочку, могилу отца и могилу Джамиля, который сгорел в лихорадке через год после Рашида. Сегодня те чувства, тоскливые, но будто приглушенные отдыхом и едой, нежданно вернулись. Тревожно-заунывная мелодия барбата Гульнары отчасти напомнила Раджи его родину. Отчасти, потому что знакомый с детства инструмент пел сейчас о мире, который скрывался от простолюдинов за высокими оградами и перезвоном золотых. Такой же была и Гульнара. Ее смуглые пальцы перебирали струны барбата, лицом она напоминала милую девушку, что жила через два дома от аптеки отца, но Раджи все никак не мог почувствовать ее, понять: чем она дышит, о чем мечтает? Музыка смолкла, и он попытался вновь. — Как же красиво ты играешь! Я такого раньше и не слышал. — Благодарю, — Гульнара сложила ладони и поклонилась своим слушателям, Раджи и Изольде. Они остановились на пару дней на постоялом дворе неподалеку от границы. Габриэль куда-то уехал, Раджи переделал всю положенную ему работу, наложницы устали вышивать, и они втроем развлекали друг друга как могли. Если, конечно, вытягивать из Гульнары по слову в час посчитать за развлечение. Ведь сама она не расскажет. Ни о том, кто ее научил так играть и насколько это сложно, ни о том, почему она выбрала именно этот инструмент... Увы, Раджи успел заметить, что неглупая, весьма образованная Гульнара легко поддерживала довольно сложные темы в присутствии Габриэля, но без хозяина и его гостей будто затухала. Они почти три недели были в пути, а о своей соотечественнице он знал лишь немногим больше, чем в первую встречу. Изольда поначалу тоже молчала. Но она была самой младшей из всего вольного и подневольного окружения Габриэля и попросту стеснялась. А еще, как Раджи подозревал, она не сразу поняла, что за беседы с новым слугой хозяина ей ничего не грозит. Но шли дни, и рыжая нерея заговорила. Раджи кое-что узнал о ее прежней жизни, в основном, о форели — живой, соленой, копченой — но пока не спрашивал, как же она стала наложницей. Сейчас Изольда, печально вздохнув, завела речь о музыке. — А я играть совсем не умею. Танцую только, как в деревне выучилась, но то же скучно. — Не скучно вовсе! — горячо возразил Раджи. — И не грусти. Вы много рыбачили, готовили рыбу... Вот и не успела твоя мама тебя научить. — А... Мамка рано померла, я уж ее и не помню, — совсем без горести махнула рукой Изольда. — Ну а что тетка с дядькой, так твоя правда. С чего им меня учить? Вон, как смогли, так и продали. — Продали? Ты вроде бы девочка сильная, ловкая. Разве им руки рабочие не нужны? — Да им своих детей хватало! А за меня хорошо выручили, чего-то там купить хотели. Уж не знаю, чего. Раджи стараниями отца с детства знал о несправедливой стороне жизни, а в дороге видел больше, чем хотел бы. Но все же история Изольды смутила его. Девушку ведь продали не в служанки, а в наложницы, в чью-то постель... Раджи совсем не имел сексуального опыта, если не считать пары милых поцелуев, поэтому почувствовал себя неловко и поспешил сменить тему: — Ну, теперь-то ты можешь научиться. Гульнара, ты поможешь Изольде? — Раджи повернулся к саорийке и увидел ее странный, какой-то рыбий взгляд. Да что же это? Они обе жили у Габриэля аж с весны, и до них не дошла такая простая мысль? Чем они тут занимались в то время, когда не нужны были хозяину? Вышивали в полнейшей тишине? — Хорошо, — бесцветно откликнулась Гульнара. — Танец или барбат? — Танцевать хочу! — Изольда соскочила со стула и притопнула каблучками. Гульнара же задумчиво тронула струны, видно, решая, как быть с аккомпанементом. Раджи предложил свою помощь: — Я играю хуже тебя, но кое-что могу. Ты же задашь мне ритм? Подождите! — он сбегал в свою комнату и вернулся со своим незатейливым инструментом. — Это флейта? Какая широкая, — Изольда с любопытством покрутила в руках новую вещь. — Это мизмар, флейта моей родины, — ответил Раджи и сыграл припев из пастушеской песни. Гульнара недоуменно посмотрела на него, будто не слышала этих резких звуков в тот вечер, когда Раджи впервые танцевал для Габриэля и его гостей. А вдруг и правда не слышала? — Моя госпожа, похлопаешь? Гульнара отстучала ритм под мягкий шелест браслетов, и Раджи пожалел, что вообще все это затеял. Ритм для профана в музыке оказался невероятно сложным. Однако он пыхтел, мизмар скрипел, Гульнара терпеливо хлопала, и в конце концов они подобрали более-менее приличное сопровождение. Было нечто прекрасное в дисгармонии пустячной мелодии и фантастического узора движений Гульнары. Будто бы закат прихотливо расцветил воду на излучине реки, а над этим жидким огнем носилась крикливая чайка. Изольда очень-очень старательно следовала за своей учительницей, но у нее ничего не получалось. Раджи предложил разбить танец на фрагменты. Не помогло. Он стал играть как можно медленнее. Бесполезно. — Не выходит! — голос Изольды стал звонким от слез. — Со временем научишься, — утешил ее Раджи. — Ведь твоя подруга училась этому не один год. Верно? — спросил он у Гульнары, которая переплетала растрепавшиеся в танце толстые темные косы. — Меня с детства учили в школе наложниц. И как он раньше не сообразил? Он же слышал о подобных заведениях. Их называли школами, но отнюдь не свободные ученицы посещали уроки музыки, пения, танцев и рукоделия. В них лет с шести-семи обучали девочек — а поговаривали, что и мальчиков — которые по той или иной причине попали в рабство. После их продавали по баснословно дорогой цене как предметы особой роскоши. А еще Раджи вспомнил, где он видел этот рыбий взгляд. Когда родилась сестренка, через неделю дядя Джафар принес в дом куклу, сделанную по последней моде. Деревянная игрушка красовалась не нарисованной, а вполне реальной, хлопковой одеждой. На шее у нее сверкали стеклянные бусы, и на мир она смотрела стеклянным глазами. Точно такими же, как у Гульнары. Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вошел Габриэль в сопровождении немолодого ромалийца с расписным футляром на кожаном ремне. — Мои девочки не слишком скучали? — хозяин говорил весело и, кажется, нетрезво. — О нет, милая моя Изольда, откуда слезки на твоем прелестном личике? — Я виноват, господин, — склонил голову Раджи и рассказал о случившемся. — Хорошая моя, ну что ж ты так расстраиваешься по пустякам? — Габриэль ласково обнял Изольду и то ли утешительно, то ли развязно поцеловал ее в губы. — Конечно, Гульнара научит тебя, вот увидишь. И посмотри, кого я привел! Это Лоренцо. Такая редкость —ромалиец-таблист! Теперь мы сможем наслаждаться искусством наших саорийских сокровищ под ритм барабанов, а ты, Изольда, совсем скоро будешь танцевать не хуже. Превратим войну в праздник, бесценные вы мои! В лесах Грюнланда — Эх, девчонок бы сюда... А ну-ка еще подлей! — грюнландский рыцарь, порядком откушавший хмельного, наградил отечески ласковым подзатыльником парнишку-виночерпия. — Лимериец, а может, глотнешь? С юга вино, преотличное! Не то, что местная бурда. — Увы, с падучей шутки плохи, — покачал головой Кахал. К счастью, рыцари приняли эту отговорку и лишь время от времени предпринимали попытки уговорить его «на полкружечки». — Так, говоришь, мудаки в Циммервальде странными ножами разбрасывались? — О, чую истинного коллекционера! — грюнландец одобрительно хлопнул Кахала по плечу. — Но я не видел. Не буду врать, незачем брать грех на душу... Не видел! Но болтали, мол, один был похож на звезду. Кахал с видом фокусника запахнул плащ, а потом вновь откинул его за плечо и показал собеседникам нож, одолженный у Рашида. — Вроде этого? Рыцари удивленно и одобрительно загудели. — Ого! — Пламенем клянусь, он! — Ну, ты даешь! Ну, коллекционер! — А гномьей стали, к примеру, у тебя в коллекции нет? Все с тем же загадочным видом Кахал обернулся в плащ — ибо не след посторонним знать, где у него что припрятано — и продемонстрировал горановский засапожный нож. — Обратите внимание, господа, гномий клинок, но совершенно чистый, без единой руны! Уникальный экземпляр. Он выхватил из руки молодого и почти трезвого рыцаря платок с кокетливой монограммой в уголке, подбросил его и рассек на четыре части. Владелец самым очаровательным образом расстроился, и во взгляде его мелькнуло нечто вроде «а не сойтись ли нам в поединке»? Кахал опасно провернул нож в руке. «Не сойтись», — догадался юноша и одобрительно захлопал. Виночерпий снова наполнил кубки, и Кахал принялся привычно молоть языком о клинках из его мысленной коллекции. Ему сразу приглянулся этот отряд. Рыцари в нем подобрались разномастные, от вполне образованных, серьезных вояк до сорви-голов и даже таких милых романтиков, как владелец безвременно погибшего платочка. Однако ни одного настоящего политика или солидного полководца среди них не было. Никто не допрашивал проезжего лимерийца, мол, отчего это тебя занесло в эдакую глушь да поближе к не твоей войне, никто не останавливал виночерпия и не объяснял глазами своим товарищам, что язык иногда следует держать за зубами. Поэтому Кахал в ходе светской беседы, расставляя привычные фразы-ловушки, преспокойно добывал информацию. Ему поведали, какой порядок нынче в столице, хоть и благодаря бабе, то бишь, первому советнику короля. Рассказали, что сумасшедший мальчишка болтал о провокациях, а потом, бедолага, сбрендил окончательно и выбросился из окна. Весьма разумно объяснили, что даже если провокации в самом деле были, то все равно гномы — народ злобный и дикий, а шахтами должен распоряжаться король честный да набожный. А Кахал все тянул да тянул... — Так что скажете? Неужто ни у кого из вас не найдется занятной вещицы для моей коллекции? — Совсем забыл! Вот она, старость, — рыцарь, и впрямь седовласый, грустно осушил кубок, пролив лишь две капли на бобровый воротник. — У Вильгельма Одноглазого есть кинжал из скифского кургана. Только смотри, парень, задешево он тебе его не продаст. Там одного золота чистым весом... Еще через пару кубков доброжелательные рыцари поведали, что Вильгельм, потерявший свой глаз во время последней войны с пиктами, должен выехать из своего замка в дне пути от лагеря навстречу ополченцам, которые идут аж из-под самого Йотунштадта без сопровождения. — Без рыцарей? — Кахал изобразил искреннюю озабоченность. — Разве можно этих баранов оставлять без присмотра? — Что им сделается! Дураки дураками, а дорога там прямехонькая! Не заплутают. А завтра их встретит Вильгельм. Завтра. Даже если он поскачет вот прямо сейчас, то до друзей доберется через пару часов. Но благовидного предлога, чтобы покинуть лагерь в темноте, у него не было. Рыцари, конечно, перепились качественно, однако мозги не растеряли. Они обязательно заподозрят неладное и вряд ли его отпустят. Рашид ушел на очередную встречу с Ладой, поэтому Кахал находился среди врагов без всякого прикрытия. Хорошо, он выедет на рассвете... Аустри присмотрит за Дагмарой, Янек помчится к добровольцам... Но на беседу с ними нужно время! Нет, так и так выходит, что придется задержать Одноглазого с его компанией. В Грюнланде, на пути к Волчьим Клыкам Оба маленьких отряда кропотливо собирали информацию, а Рашид с Ладой вдобавок служили связными. Они уже знали о том, что среди добровольцев, помимо мстителей и патриотов, хватало самых обычных любителей наживы. Как мухи на дерьмо слетались на войну воры, скупщики краденого, торговцы сомнительным товаром, фальшивомонетчики и прочий люд, к которому не стоило поворачиваться спиной. И в то же время многие ополченцы готовы были рискнуть своей шкурой, чтобы добыть лучшую долю себе или в крайнем случае своим семьям. Перед отрядом Янека стояла трудная задача. Одно дело — переубедить погорельцев, ослепленных болью потери и жаждой возмездия. Они ненавидели гномов за то, что те разорили их деревни, но Йон, Горан, а изредка и Аурванг с Дариной на разные лады рассказывали, доказывали, объясняли, и вот уже не меньше дюжины крестьян повернули назад. А что сказать крестьянам, которые покинули родные мирные деревни? Они оставляли своих жен и детей, надеясь, что однажды получат свободу. Впереди этих мужиков ждала бойня, но они шли на нее с открытыми глазами. После нескольких вылазок Янек, Кахал и Рашид рассудили так: эти люди уже готовы драться за себя, это уже произошло. Почему же не предложить им драться на своей территории, не ввязываясь в чужую для них войну с гномами? Аустри поделился пополам. Одна его часть, мирная, сосенская, всячески подобные беседы не одобряла. Другая же часть, гномья, шептала, что незачем крестьянам сражаться с его народом. Дагмара молчала. Она вообще в последние дни много молчала, слушала первые движения ребенка и решала нечто для нее очень важное. Ну а мужчины ее не пытали. Понимали, каково это — обереге давать согласие на призыв к крови. Ведь история не знала еще ни одного бунта без крови, пусть даже самого справедливого. Нынче утром, почти сразу после Кахала, вернулся Рашид. Он попросил Ладу поговорить со своими и узнать, дают ли они добро на призывы к мятежам, но теперь не было времени ждать ответа. Тот отряд добровольцев, о котором Кахалу рассказали рыцари, шел безо всякого присмотра. Они впервые могли говорить долго, откровенно, открыто, а значит, обязаны были этим шансом воспользоваться. Янек собирался говорить о бунте. — Итак. Я выезжаю навстречу крестьянам, Дагмара и Аустри едут вслед за мной на телеге. На месте разберемся, стоит ли Аустри говорить, но помощь Дагмары просто необходима. Кахал, Рашид, вы задержите Вильгельма. Встречаемся здесь, — он указал точку на карте. — Запомнили? Тогда по коням.