Дети ветра

Памяти О. К. Сколько раз я читала и слышала набившие оскомину фразы о ценности и святости человеческой жизни и личности. Что-то звучало в общем-то убедительно, что-то банально, что-то фальшиво. У тебя было дикое количество недостатков. Но фальшивить ты не умел. Только ты, с твоей веселой яростью, бешено сверкая карими глазами за стеклами очков, однажды, в разгаре какого-то спора, мог выпалить: «Каждый человек — это космос!» Для тебя эти слова не были абстракцией, они были основой твоей личности и твоих поступков. И при этом тебя нельзя было уличить в абстрактном гуманизме. Ты страстно любил — но ты и люто ненавидел. Я хочу, чтобы твои слова, прозвучавшие для меня в тот вечер так до боли ярко, жили. Тебя нет, но пусть твои слова продолжают жить на страницах, а эхо твоих поступков отзывается всем тем добрым и ясным, чего ты от всей души желал людям.

В лесах Грюнланда Горан спал точно так же, как в Смерёте. Он тяжело придавил Кахала рукой и коленом и спокойно, ровно дышал ему в шею. Потом перевернулся на спину, раскинулся широко и подставил под лунный свет свое умиротворенное лицо. Наверное, именно так спят люди, которым нечего стыдиться. Наверное, потому что Кахал не слишком часто наблюдал за спящими. Сон — это ведь что-то беззащитное и очень личное, ну разве же посторонние имеют право подсматривать за тем, кто не может прикрыть себя от чужих наглых взглядов? Но Горан ему разрешал, и Кахал сегодня выныривал бы из дремы для того, чтобы тихонько позавидовать глубокому отдыху человека с чистой совестью. Если бы не одно страшное, лунно-серебристое «но»: седая прядь в волосах тридцатичетырехлетнего мужчины. Не было нужды спрашивать. Слишком часто, долго и яростно они спорили об этом. О человеческой жизни, ее ценности, праве отнимать ее, праве спасать жизни одних ценой других. Он чувствовал до самой крошечной, мимолетной мысли все, что пережил его любовник в тот миг, когда рукоять топора легла в его ладонь. Конечно, Горан не мог похвастаться младенческой невинностью. С такой силой и таким характером трудно десять лет бродить по миру и не отнять ничьей жизни. Обычная самооборона, защита слабых... До Райндорфа он отправил к праотцам троих. А дальше война повела свой счет. Но одно дело — убивать в драке, понимая, что еще миг, и либо ты, либо тебя. Одно дело — точно знать, что перед тобой беспринципная мразь, которая у тебя на глазах разбила голову служанки об печку. О чем знал Горан, когда видел перед собой последнего убийцу Лады? Лишь о том, что сама Лада не винила поголовно всех своих убийц. Да, парой часов позже Лада рассказала, что именно последний вынудил доброго слугу ее отца распахнуть дверь перед отравителем, то есть он вполне заслужил то, что получил. Только это «потом» ничегошеньки не поменяло для Горана. В его сердце поселилась чернота, а прядь волос побелела. Кахал давным-давно хранил внутри свою собственную черноту. Он доставал ее перед очередным делом. Например, когда узнал, что у жестокого жреца Йозефа есть любящая старушка-мать, или когда заглянул в голубые глаза ахалтекинца, которому предстояло поучаствовать в смерти его хозяина. Потом, перед работой и после содеянного, он прятал черноту обратно и запирал чулан души на крепкий циничный замок. Рашид снес этот замок играючи. «Ya qamar*, я же убил тебя!» Поэтому чернота свободно разгуливала внутри после драки с отрядом Вильгельма Одноглазого и не позволяла, глядя Горану в глаза, легко сказать: «Ты поступил правильно, не кори себя». Что творила чернота с самим Рашидом? Брат уходил от вопросов. «Прошу тебя, мой господин, не задевай мою гордость аптекаря. Я хочу, чтобы твой шов зажил как следует. Одной истерики с него достаточно». Но сейчас у нахала проснулось подобие совести, и он жестом позвала к себе Кахала. Наконец-то! — Рассказывай, — Кахал сел поближе к огню. Так было теплее. — Почему я первый? — спросил Рашид, разглядывая содержимое котелка, прежде чем повесить его над костром. — Потому что у тебя это впервые. Когда ты не мстил и не защищал слабых, а... Что мы с тобой вообще там сделали? — Мы устроили засаду для людей, которых можно обвинить лишь в том, что они принадлежат к своему сословию. Формально Вильгельм первый поднял на тебя меч, но я его не виню. Ему сказали, что поблизости есть нежить. Кахал пропустил сквозь пальцы черные сухие волосы брата. Джонатан с Чарльзом подняли бы его за подобное на смех. В лучшем случае. — Очень точное описание ситуации. Ты понял это, когда мы решили, что попробуем обойтись без крови? Или позже? — Пожалуй, именно понял, сворачивая шею последнему рыцарю. Он был из твоего сословия, он был твоим ровесником или чуть старше. И уж точно моложе Аурванга. В любую из войн Аурванг мог бы оказаться на его месте. Аустри снял с него женское золотое кольцо на цепочке, — Рашид наполнил кружку подогретыми травами и протянул ее Кахалу. — Но мы поступили правильно. Нет, все-таки не правильно, а так, как должно. Скажи, на войне... всегда так? — Не то чтобы я видел много войн, однако подозреваю, что да. Всегда. Это ведь не кулачная потасовка в трактире и не благородная вся из себя дуэль. Ты как-то оказался с одной стороны, а тот парень — с другой. Но не потому, что ненавидите друг друга, или кто-то из вас мудак. А потому что война. — Прости мою настойчивость, но я хочу повторить: мы поступили как должно. Ты спасал меня, я защищал тебя, и мы вдвоем оберегали Дагмару, Янека и Аустри. И все-таки мне... плохо. Погибли совершенно чужие, враждебные мне люди, а плохо так, как не было даже в Хаиве, когда я навсегда покидал моих сыновей. Тебе тоже? Кахал ни разу после Шинни не оплакивал тех, кого убивал. Считал это себялюбивым гаденьким лицемерием. Но Рашид не лицемерил. Да и к чему им двоим рисоваться друг перед другом? — Да, мне тоже. Вильгельм и его отряд... Они ведь не Йель, который хотел отравить Ханну. Не сука Йозеф, который обирал крестьян, обрекая их на голодную зиму. Не... ладно, продолжать можно долго. Мы вообще не представляем, кто они, — Кахал отпил из кружки, сорвал ближайший лопух и высморкался. — А я не представляю, что сказать тебе и что сказать Горану. Я не хочу, чтобы вы сходили с ума от этого ужаса, но сказать вам, мол, забудьте, так случается, просто мы на войне... Это было бы... — он замолчал, подавившись слезами. Ледяная ладонь Рашида будто бы задумчиво, даже робко тронула его запястье. — Ты удивишься, но я тоже не представляю. Долгие годы я самостоятельно искал ответы на многие вопросы, но с этой задачей не в силах справиться в одиночку. Однако, если меня не подводит зрение, здесь и сейчас нас двое. Утром Горана разбудило собственное тело пониже поясницы. То, что спереди, звало в кусты отлить, а то, что сзади, требовало член Кахала. Ну или хотя бы руку, если шов его все еще беспокоил. С неохотой он выпутался из объятий любовника, кивнул Дарине, Ладе и Рашиду и побрел в кусты. Под ногой громко хрустнуло что-то гнилое, и перепуганная птица слетела с ветки лещины. Впрочем, скоро она вновь запела неподалеку. Когда Горан вернулся, Кахал уже открыл глаза, почему-то чуть припухшие. — Пойдем? — Горан подал ему руку. — До ручья? — Кахал полез в свою сумку, видно, за чистой одеждой. — А то я не знаю, от кого из нас разит больше. — Сибарит. Ручей журчал неподалеку, но они шли вдоль него довольно долго. В прозрачном сосновом лесу лишь изредка встречались кустарники. Зачем беспокоить друзей? Наконец, их стоянка пропала из виду. Горан разделся первым и склонился над холодной водой. В отражении он увидел голого любовника. Сейчас Кахал был для него только телом, очень сильным телом, которое может повалить его мордой в мох и долбить, долбить до тех пор, пока не выбьет из головы все мысли, нужные и ненужные. Но после того, как они ополоснулись и почистили зубы, остатки совести заставили его спросить: — Как живот? Еще болит? — Вроде бы нет, — Кахал пощупал шрам и не поморщился. — Но если заболит, я тебе скажу. — Хорошо, — Горан прижал его к сосне рукой и потянулся было к еще мягкому члену любовника, но тут его остановили. — Погоди-ка. Ты помнишь ночь перед своим отъездом? Ты хотел поговорить со мной, а я тебя послал. Вот гад. Что ж ты, как с Мурки падал, память себе не отшиб? Горан раздраженно бросил: — Ну? — Что ну? Сейчас ты точно так же хочешь задавить боль обычным трахом. Только хрен с два ты меня получишь до того, как я скажу все, что посчитаю нужным. В глазах потемнело от злости. Тогда он, Горан, не стал пытать любовника, он уважал его выбор и его право молчать. Он спасал его тем, чем мог: своим телом, своей нежностью. И что Кахал? Ему трудно хоть раз в жизни не трындеть, а просто побыть рядом? Горан схватил Кахала за горло и придавил его к дереву. — Ой ли? Не получу? Голубые глаза вдруг стали ледяными. — Нет. Стыд вытащил его наружу из вод собственной боли и разжал его пальцы. Горан осторожно обнял Кахала, заглаживая вину. — Прости, котенок. — Мой хороший, нечего прощать, — Кахал опустился на землю и потянул Горана за собой. Усадил рядом, обвил руками. — Я же через все это прошел. Тогда ты хотел узнать, почему мне так плохо. А теперь ты понимаешь. Ты помнишь, как принимал решение убить незнакомого тебе, возможно, невинного по сути человека. И считал, что убьешь нашу Ладу, а Йону останется жить с раздавленным сердцем. Ты не убил их обоих, но в тот миг убивал. Как и неизвестного тебе человека. Ты уничтожал разом три мира, потому что каждый человек — это целый мир. Так? — Так, — эхом повторил Горан. — А теперь послушай меня, — Кахал развернул его к себе. — Ты выбирал. Изо всех зол ты выбрал наименьшее. Милосердно по сравнению с навью убил последнего, избавил Йона и крестьян от страшного зрелища. Да, возможно, Лада бы сдержалась, а тот человек не пострадал бы. Ну представим, что это был неплохой человек. Но какова вероятность? И много ты до того знал навей, которые умели бы прощать? — Нет. — Ну так что тебе оставалось? Горан, солнце мое, ты выбрал то, что должен был выбрать. Ты мог совершить ошибку, но ты лишь говорящий с огнем, ты не читаешь в людских душах. Да та же Дагмара не прочитала бы наверняка. — Но я убивал... И убил. Подло, из-за угла. И ничего не знал о нем. — Запомни это, но не мучь себя. Твои муки ничего не изменят, от них нет никакого прока. А вот память поможет в будущем сберечь чью-то жизнь. Иначе не выйдет. Горана повело. Он упал бы носом в землю, но вместо этого ткнулся в плечо любовника. Наверное, что-то похожее чувствуют люди после того, как исповедуются в страшных грехах, и жрец говорит им: «Прощаю и молю богов даровать тебе прощение». Бывший жрец Йон говорил ему об этом, тактично умалчивая о богах, но Кахал... А что имел в виду Кахал? — Иначе не выйдет что? — Мы ведь здесь живем. Прости за банальный троп, но иногда мне кажется, что эта прекрасная зеленая земля насквозь пропитана кровью. Мы существуем в мире крови, и очень странно верить, что мы изменим в нем что-то, не испачкав рук. Так есть, и ты это понимаешь. Но в наших силах взвешивать, сто раз отмерять, прежде чем отрезать... Внезапно до Горана дошло, отчего у Кахала припухли глаза, и он перебил: — А как же ты? — Чего я? — Раньше я спросил бы тебя о Рашиде, но у вас теперь все хорошо. А что с отрядом Вильгельма? Ты ведь не убиваешь просто так, тебе нужна справедливость. Но там не было справедливости. Было, как у меня: то ли да, то ли нет. Хотя, скорее, да, — теперь уже Горан требовательно глянул в лицо любовнику. — Что вы с Рашидом? Вы-то себя простили? — Ну-у-у, — Кахал на миг опустил ресницы. — Ты думаешь, я тут с тобой один такой умный? Мы полночи языками чесали и вот что начесали. Мы не вправе отмахиваться — мол, идет война, так было необходимо, не было выхода получше... Это все дерьмо. Мы обязаны помнить о своих ошибках и своих неоднозначных действиях. Мы должны использовать их как... астролябию или карту, раз уж нынче мы на войне и знаем, что будем убивать. Но убиваем мы не просто тело, а целый мир, ты научил меня этому. И стоит ли один мир другого или десятков других, мы решаем каждый раз заново. Главное, чтобы мы решали, а не заключали сделки с совестью. Ну чего ты? Я же серьезные вещи говорю! Горан повалил Кахала на землю, вытянулся рядом и поцеловал. Абсолютно серьезно. И тут вспомнил. Далекие, но важные мысли, которые позабылись в переживаниях последних недель. — Ты сказал, что нынче мы на войне. Разве только нынче? Ты сравнивал скотское отношение лимерийцев к нереям и ужасное обращение с собственными крепостными. А я наблюдал за рыцарями и за солдатами из простонародья и думал: чем это не война? — В чем разница между грюнландцами, которые разорили деревню Дарины, и грюнландцами, которые разоряют собственные деревни каждый год? Податями, казнями, воинской повинностью, а теперь и провокациями? — Кахал невесело улыбнулся. — Пожалуй, они отличаются мерой жестокости. Даже в Подгорном и Райндорфе. Поверь, нереям досталось куда больше. Но в целом ты прав. Это война. И нам не раз еще выбирать, как выбрал ты с убийцей Лады или мы с отрядом Вильгельма. — Ну, хоть сторону мы давно выбрали, — вздохнул Горан. Кахал медленно повернулся к нему. Голубые глаза сейчас прекрасно зажарили бы яичницу. В приличном и похабном смыслах. — Ты вообще понял, что только что ляпнул? Выбрали не твой путь и не мой путь. А третий, на двоих. Выше по течению ручья плескалась другая пара. Вода была, по мнению Янека, слишком холодной, поэтому он не пустил жену поплескаться вдоволь и смывал с нее дорожную пыль влажной тряпочкой. Капли весело стекали по светлой веснушчатой коже, сверкали на ягодицах и даже будто бы звенели. Погожее летнее утро кутало в солнечный мох рыжие стволы сосен и мягкое, теплое тело Дагмары. Янек ополоснул тряпочку в ручье, погрел в своих ладонях и провел ею от задорно вскинутого подбородка жены, между грудями до круглого живота, в котором дремал их ребенок. А ведь они так замотались, что он не замечал, как потемнели ее прежде светлые соски. — Что столбом встал? Целуй! — Дагмара вытянулась еще выше, подставляя себя его губам и пальцам. — Встанешь тут... с утра пораньше, — проворчал Янек и мстительно пощекотал рыжие волоски в подмышке. Дагмара ойкнула и прижала локти к бокам. Ее медные косы тут же рассыпались по плечам, темные от недельной грязи и насквозь пропахшие костром. — И правда, чего это ты подхватился ни свет ни заря? — Да как тебе сказать, моя колючая сосенка. То у тебя в пузе кто-то пинался и безобразничал, то потом кто-то другой шуршал кустами, таская по ним навей... Кстати, амулет действует на обоих одновременно или по твоему желанию? — Одновременно, — вздохнула Дагмара и почесала нос. — Хитрая штука! Все не пойму, как с ним управляться? Печаль, которая захватила ее под Циммервальдом, ушла окончательно. После того, как они поняли, что не потеряют ни Кахала, ни Рашида, в Дагмаре вновь затеплился любопытный дерзкий огонек. Она легко справлялась даже со своими грустными обязанностями, вроде веночков для погибших, а уж как ее забавлял серебряный амулет, как она разглядывала со всех сторону душу Рашида и, со вчерашнего вечера, Лады... Сегодня, когда они сядут обсуждать свои планы, Янек вновь собирался говорить о бунте. Только в этот раз он точно знал, что Дагмара поддержит его. Казалось бы: люби свою жену и радуйся! А у него внутри зрело какое-то неуместное, недостойное чувство... — О чем думку думаешь? — Дагмара насмешливо поцеловала его в лоб. Вот оно! Насмешливо! Рыжие веснушки на милых щеках будто бы разом показали ему маленькие зловредные язычки. Янек поддерживал Дагмару всегда. С самого начала, как только выяснил, что она оберега, положил к ее ногам все свои университетские знания: бери, пользуйся. Потом, когда в Райндорф пришла беда, он не настаивал на том, чтобы бежать прочь, и был всеми руками за безумный план с нежитью. Они вместе решили броситься, очертя голову, в омут политики, но Янек никогда не ждал и не требовал, что Дагмара согласится с его словами о бунтах. Он терпеливо, мягко, постепенно объяснял ей свою точку зрения, и только. А что же она? Грех жаловаться, в Райндорфе Дагмара неизменно помогала ему со школой. Но потом? Янек понимал ее, беседовал с ней... Но вот им встретился невероятный в своей народной мощи Богдан — и Дагмара впервые с интересом подумала о бунтах. Аустри обронил несколько мудрых слов — и Дагмара посветлела. Еще раньше, когда Аустри спросил... — Янек? Да что случилось? — Ты скрывала от меня, что у тебя нет выбора. Что ты обязана оберегать. В серых глазах мелькнуло искреннее недоумение. — С чего мне скрывать? Я просто не говорила... Янек закутал жену в полотенце, потер ее плечи. — Просто не говорила. Действительно, зачем же мужу знать о таких пустяках? Дагмара ласково улыбнулась ему. — Позволишь заглянуть в тебя? — Заглянуть? — его безобразно несло, но Янек уже не мог совладать с собой. — Понимаю, ты привыкла заглядывать в людей и находить в них то, что тебе нужно. Однако, представляешь, иногда обычные люди, далекие от магии, просто разговаривают. Дагмара вытерлась, надела платье, переплела косу, а он все продолжал выплескивать свои мелкие обидки, разглядывая пуговицы на рубашке и завязки штанов. Выплескивал тихо, беззлобно — и все-таки это было ужасно. — Так в чем я перед тобой виновата? — в певучем голосе Дагмары отчетливо зазвучала знакомая сталь. — Что не все до последнего про себя поведала? Что дорогу твою выбрала, да не тогда, когда тебе было надобно? Может, еще к Богдану или к Аустри приревнуешь? Так ты знал, не на девице женишься! Или, может, я еще и мать дурная? Гляди же, не Ханна, песен ребенку нашему не пою! Серые глаза потемнели от колючих слез. Янек мысленно вырвал себе язык. Сколько лет Дагмара несла это бремя одна. Ее вышивки оберегали половину Райндорфа от недобрых слов, но могла ли она спасти саму себя от людской молвы? А ведь Михель с ним поделился... Ее звали властной, как мать, ей прочили сводить в могилу мужчин, ее ровесницы рожали по третьему ребенку, когда она смеялась в объятиях случайных любовников и усмиряла нежить на погостах. — Родная, нет же! — Янек шагнул вперед, обнял жену крепко, но давая возможность, если что, уйти. — Ревновать я и не думал! Я ведь ученый сухарь, у меня все на мыслях построено... Ладно, потом. Повтори: почему ты дурная мать, что за глупости? — Дагмара испуганно дернулась в его руках. — Нет уж, повтори. Я не рассыплюсь, если вспомню своих умерших детей. Разве поплачу немного, но ты не из тех женщин, кто презирает мужские слезы. Завтракали поздно. Разумеется, двуногие, а не лошади. Лошадям хватало пастись бок о бок, а вот их хозяев тянуло все утро на личные разговоры. Наконец, все собрались вокруг остатков утки, чьих-то яиц, дикого меда, сухарей и земляники. Пришло время решить: что дальше? На войне в Клыках делать им было нечего. Десять человек, пусть даже с двумя навями, двумя чародеями и двумя военными, не могли повлиять на исход этой драки. Зато они могли кое-что другое. Янек уже говорил с крестьянами о бунте, они уже нашли союзника. Вряд ли Богдан вежливости ради назвал не только свое имя, но и свою деревню. Кроме того, Кахал во время беседы с рыцарями выведал, что в столице не так уж все гладко. Само собой, на Йотунштадт они не замахивались. Но, похоже, в стране вовсе не царил тот всеобщий дух патриотизма, на который рассчитывали король, первый советник и орден. А значит, бунтовать имело смысл. Сегодня, в отличие от Циммервальда, так думало большинство. Против выступали Йон и Аурванг. Аустри сомневался. — Мы не имеем права выбирать за них, — объяснял Йон. — Мы не имеем права выбирать за них, жить им или умирать. Кто мы такие? — В самую суть глядишь, — усмехнулся Кахал. — Кто мы такие, Йон, чтобы считать, будто это мы за них выбираем? Я понимаю, ты жрец, тебя так учили. Там, внизу, твоя паства — читай, скот. Куда пастух погонит, туда и пойдет. Но ты больше не жрец и ты вышел за околицу своей деревни. Ты же говорил с ними! Да на каждый отряд добровольцев мы встречали, не знаю, с дюжину самых разных мнений! Их гнали на войну, как скот, но даже там, под присмотром твоих коллег-пастухов, они скотом не были. Скот не думает по-разному, не сомневается и не принимает решений. — Охолони, — Горан опустил руку на плечо любовника. Тот фыркнул, но замолчал. Горан повернулся к Йону. — Ты слышал больше моего, чаще говорил с крестьянами. И они все слушали тебя по-разному. Жаль, что мало кто услышал. А ведь ты звал их с войны, звал жить, а не умирать. Но они все равно шли и шли в горы... Сдается мне, что если Янека услышали, так те, кто был готов бунтовать. Они сами это выбрали, а не мы за них. Йон покачал головой, но пока возражать не стал. Заговорил Аустри: — Как с этого боку посмотреть, Горан, так вроде бы ты прав. А коли с другого? Они же не в чистом поле с барами бодаться станут. Поди, позовут кого из своих деревень, а господам-то чего разбирать? Рассудят так. Мол, бунтовщики Ганс, Петер и Ян из Каменки? Из Каменки. Михель, Франц и Яцек тоже из Каменки? Из Каменки. Ну и повесить их заодно, для острастки. И получается, друг ты мой сердешный, что Ганс, Петер и Ян бунтовать выбрали сами. А вот Михель, Франц и Яцек выбрали жопы в баньке погреть, а их потащат на шибеницу. Разве справедливо? Аурванг поддержал брата: — Да, коллективная ответственность — это, увы, не шутки. Мы в Сосенках это понимали и каждый раз решали на сходе, давать приют сомнительной личности или накормить ужином да отправить дальше в горы. Горан хмыкнул: — И что, многих отправили? — Никого, ты прекрасно знаешь, — резко ответил Аурванг. — И что, где теперь наши Сосенки? Ладно, простите, не буду вас шантажировать нашей с братом трагедией. Давайте вернемся в Грюнланд. Янек, предположим, этот твой Богдан и сам в глубине души подумывал о сопротивлении. Понадобился ты, чтобы его подтолкнуть. Предположим, он найдет с десяток-другой таких же. Что дальше? — А дальше — мы. Рискую заработать ушат яда от Кахала, но при всем уважении к моему внимательному собеседнику из Дебрянки и другим, не менее внимательным слушателям, у них нет тех преимуществ, что у меня или, например, у тебя, Аурванг. Я знаю историю мятежей не только на территории Грюнланда. Да, в последний раз более-менее удачное крестьянское выступление здесь было сто тридцать семь лет назад, а последнее удачное из всех мне известных — бунт на верфях Иггдриса — девяносто пять лет назад. Условия и там, и там кардинально отличались от нынешних, но уж поверь, минимальный отряд, пригодный для бунта, я прикинуть сумею. И это не десяток-другой на деревню. Точно так же ты сообразишь, сколько понадобится человек для обороны населенного пункта, нападения на дороге или штурма замка, если внезапно до этого дойдет. Йон вновь подал голос: — Янек, сколько ты не рассчитывай, а невинные люди все равно погибнут. Больше или меньше, но потери неизбежны. Лада ответила ему с самым скорбным видом: — А они и без того гибнут. И как раз невинные. Я была невинным ребенком, я никому не мешала, но в политических играх меня просто раздавили, как таракана. Дарина была невинным ребенком, но пришла война, ее семью вырезали, а ее саму продали в рабство. Йон, вспомни деревни, которые мы видели, вспомни тот ад на земле, который царил в Райндорфе. Да Сосенки вспомни же. Когда я отправлялась туда, мне сказали, что это самое доброе место в мире. А его сожгли. Просто так, безо всяких бунтов. — Просто так, говоришь, — Аустри сощурился, а потом вдруг так врезал пудовым кулаком по бревну, что сидевшая рядом Дарина от неожиданности подпрыгнула. — Просто так... Это ж те, кто выбирал в баньке попариться... Аурванг, я говорил тебе? Соседи баньку затопили, я пирог весенний испек. Думал, зайду в гости, поедим, выпьем, опосля веничками друг друга... Ну что, устроили нам... Аурванг с тревогой взглянул на брата. Дарина сидела ближе и сжала плечо Аустри: — И в мыслях не держи возвращаться и мстить! Сосенки ты не воскресишь, а нам ты нужен. — Сосенки-то да. А что в той Дебрянке? Может, нечего им — зазря? Помирать, так хоть за что-то, а не просто так! Рашид шепнул Кахалу: — Кое-что мы с тобой ночью не учли. Вслух сказал: — Добрый мой Аустри... Да и все вы, мои прекрасные спутники... Что ж вы все о том, как умирать да пропадать? О жизни подумайте. Зачем крестьянам нужен бунт? Чтобы отменили хотя бы часть повинностей. Чтобы им позволили охотиться в лесах и удить рыбу в реках. Это здесь мы с вами наслаждаемся запахом летнего леса и плодами наших с Ладой скромных трудов. Здесь, в местах, которые задела война, и, полагаю, в приграничье. Пойдем к Дебрянке и еще поголодаем, еще намучаемся, подыскивая приличный ночлег. А бунт, в случае удачи, даст крестьянам хотя бы одного княжества или даже нескольких деревень больше свободы, больше сил... меньше изнурительного труда, болезней и смерти. Подумайте о жизни, прошу вас. Иначе с таким настроением и идти-то дальше не стоит. Аурванг шумно выдохнул. Кахал ткнул в Рашида пальцем и заржал. Мол, будет нас нежить учить любви к жизни. Дагмара со значением погладила свой живот и сказала: — Вот потому я и переменилась. В Райндорфе я привыкла оберегать людей и не верить людям. Они бывали глупыми и трусливыми, потому что боялись. Так и дрожали, пели вполсилы, говорили вполголоса... А потом я заглянула в души крестьян, какие слушали Янека. Знали бы вы, сколько жизни в том же Богдане, какой бойкий зеленый огонек у него внутри. Янек поцеловал жену в висок. Обратился к друзьям: — Ну что, кто за Дебрянку со всякими там зелеными огоньками? Подняли руки все. В том числе Йон и Аурванг. — Вы не обязаны соглашаться, — покачал головой Янек. — Да, ваши голоса против не изменят общего решения, но у вас остается право переубеждать нас... Это важно! Если мы не хотим превратиться в то, во что превратился двор при первом советнике госпоже Айзенбургской, мы не должны отнимать голос у тех, кто против. — Но я согласен, — возразил Йон. — Лада все верно сказала о невинных жертвах... Кстати, Лада и есть жертва нашего нынешнего монарха. Это ради того, чтобы он правил, ее убили. И если мы хоть чуть-чуть насолим ему... будет замечательно. — И я согласен, — подтвердил Аурванг. — Лада удачно напомнила, что Дарина была в рабстве. Когда-то моими стараниями грюнландцы разорили ее страну и сделали рабами сотни свободных пиктов. Спрашивается, с чего сейчас я изображаю тут невинность? Только потому, что насилие инженера король Грюнланда одобрял, а насилие бунтовщика оценит вряд ли? — Тогда... — Янек задумчиво посмотрел на друзей. Дарина тряхнула кудрями. — Тогда Лада знает, где поблизости можно умыкнуть вино и вкусности. Мы заслужили пару дней кутежа.