Дети ветра

И некто сказал Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя? и кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои... Евангелие от Матфея

Тихо. Какой невозможной, удивительной кажется тишина. Слышен скрип дерева, повисшего на руках своих собратьев, робкий шорох веретеницы под трухлявым пнем, ворчливый шепот костра. Я мог бы различить и то, о чем вполголоса переговариваются Лада и Йон, оставшийся на дежурстве. Но я не смею коснуться их тайны. Они открыты всем нам и укутаны невидимым колдовским покровом, что бережет самое сокровенное. Остальные спят. Облака, набежавшие к вечеру, вновь исчезли, и ясный свет полной луны серебрит лица моих счастливых и усталых спутников. Такая же луна освещала мою тесную лабораторию в ночь перед нашей свадьбой. Я не мог заснуть, все сидел у окна и вглядывался в ее чистый лик. Я смотрел и смотрел, и мне казалось, что я вижу твой чистый образ, будто выписанный кистью небесного покровителя таланта моего брата. А на следующий вечер, когда закатные лучи отражались в потускневшей позолоте скромного бедного храма на окраине Хаива, я увидел тебя. Я был аптекарем, который лишь недавно открыл свою лавку и с трудом скопил денег на женитьбу, а ты — нищей сиротой-поломойкой. Мы могли позволить себе лишь этот убогий дом молитвы, но он утопал в белоснежном кружеве диких цветущих слив. Ты надела простенькое бледно-розовое платье с незатейливой вышивкой, а на традиционную феску, расшитую самоцветами, не хватило монет, но на твоих длинных тяжелых локонах лежал венок из благоухающих разноцветных фрезий. Твои медовые глаза сияли ярче солнца, и я чувствовал себя счастливейшим из смертных, моя Гарам! И счастья становилось все больше и больше. Целыми днями я то пропадал в лесу, в поле или на болоте, то разрывался между лавкой и лабораторией. Иной раз ночью я засиживался над книгой, которую тайком приносил мне из университета один из моих приятелей. Утром он должен был вернуть ее на место, и я читал, читал... А ты не жаловалась. Меня всегда ждал пусть простой, но с любовью приготовленный обед, и дешевые, штопаные-перештопанные вещи неизменно пахли чистотой. Меня пугало, что ты станешь скоро будто прислугой в моем доме, и я старался работать больше и больше, чтобы тебе легче было управляться по хозяйству, я из последних сил выкраивал время, чтобы говорить с тобой... Обнимать, любить... Твое волшебное легкое тело преображалось в моих руках, а в нежных медовых глазах разгоралось пламя, когда мы сплетались в безумной горячке страсти. А потом на свет появился Раджи. Странное, маленькое, непонятное для моего разума существо. Я не знал законов, по которым это создание воспринимало мир, я не знал, почему оно плачет или удивленно таращится на меня своими... твоими медовыми глазами. Мне было страшно интересно постичь эту загадку, я увлекся сыном не меньше, чем своими порошками, бальзамами и фолиантами. Я даже с досадой порой уходил собирать травы, потому что отвлекался от изучения явления куда более сложного и многогранного. Но это явление росло, ему нужна была еда, одежда... игрушки, в конце концов. И я снова возвращался к работе. Увы, я слишком многое пропустил во взрослении Раджи. Кроме, пожалуй, самого главного. Наблюдая его, постигая закономерности его развития, я полюбил нашего сына так, как никого прежде. О, я любил тебя, моя Гарам, и с годами чувства мои не тускнели. Все с той же страстью я ласкал твое изящное тело, все с той же благодарностью принимал из рук твоих горячую и уже разнообразную еду. Но Раджи стал для меня всем. Через пять лет новая радость появилась в нашем доме. Джамиль. Изредка мои родители, когда после двух-трех стаканчиков вина их охватывало сентиментальное настроение, вспоминали наше с Джафаром детство. Они умильно рассказывали о том, как настороженно я относился к брату, и как позже переменились наши отношения. «Ты ведь теперь гордишься Джафаром!» Конечно, я гордился. Восхищался. Но для своих сыновей я хотел иного. Наш маленький Раджи как-то вдруг стал удивительно серьезным. Я поговорил с ним, мы не раз беседовали накануне твоих родов, и я объяснил ему, как наша с ним забота необходима маме, слабой после разрешения от бремени, и беспомощному малышу. И Раджи понял. Он со всей ответственностью помогал тебе, стирал пеленки Джамиля, учился готовить, помогал тебе наводить порядок в доме, а чуть позже мне — в лаборатории. Конечно, мой старший сын по-прежнему был ребенком. Он любил играть, бегать по улице с другими ребятами, но с легкостью оставлял свои важные детские дела, когда ты просила его присмотреть за братом. С самим Джамилем мне было и проще, и сложнее одновременно. Наблюдая за Раджи, я усвоил самые элементарные вещи, и мне легче давалось постижение более трудных загадок. Но времени для этого страшно не хватало. Тогда я уже делал первые шаги в политике, пытался хоть немного что-то изменить в нашем городе. В мою аптеку, теперь довольно известную, присылали своих слуг влиятельные и богатые люди. Они щедро оплачивали свои заказы, порой скорее диковинные, чем действительно необходимые. Они требовали пятый флакон драгоценной смеси масел для шестой из своих любовниц, а бедняки умирали от самой обычной горячки. Я старался, я делал все, что мог, но даже работай я половину времени на благотворительность, что бы изменилось? Поначалу я наивно раздавал нужнейшие лекарства бесплатно, но вслед за действительно нищими потянулись мошенники. Чего я только ни передумал и ни перепробовал... Но один человек не в силах справиться с такой задачей. И я пошел к городским старейшинам, я просил, убеждал, объяснял, даже требовал. Бесполезно... А ты по-прежнему была рядом, моя Гарам. Ты терпеливо сносила мое раздражение, мою холодность и легко принимала мои глупые извинения. Я любил тебя. Как я был тебе благодарен за твою молчаливую заботу, за ласковый взгляд твоих медовых глаз. За наших сыновей, нашего крепкого, смешливого, проказливого Джамиля и серьезного, вдумчивого, ласкового Раджи. Младший солнечным вихрем врывался в мою лабораторию, с жадным интересом разглядывал колбы, весы, перегонные аппараты... попутно ломая кое-что, но я не сердился. Я счастлив был лишнюю минутку полюбоваться своим обожаемым шалопаем. Старший приходил под вечер, нередко не менее уставший, чем я сам. Я, скрепя сердце, выполнил по заниженной цене заказ для одного человека, и тот помог мне пристроить Раджи в медресе при лучшем храме Хаива. С раннего утра и до обеда мой мальчик учился, днем помогал тебе по дому, а потом навещал меня. Делился новостями, задавал вопросы, восхищался или возмущался чем-нибудь, что захватывало его ум и сердце. Я же, в свою очередь, отводил с ним душу. Мой Раджи понимал меня. А я, смею надеяться, хоть чуть-чуть понимал его. Гораздо меньше, чем мне хотелось бы, но намного, намного больше, чем кого-либо еще. Понимал ли я тебя, моя Гарам? Как я пропустил то мгновение, когда твои ласки стали отрешеннее, а в твоем взгляде появилась тоска? Как я мог не замечать, что ты оживлялась в те редкие дни, когда к нам заглядывал Джафар или мы встречались с ним у родителей? Как я не понял, что ты согласилась позировать ему для картины не только из естественного тщеславия? Любил ли я тебя, моя Гарам? Обо всем этом я впервые подумал лишь после своей смерти. Прошли первые дни дикого ужаса, первые метания в поисках тех, кто сотворил со мной такое. Со мной и со всей нашей семьей. Их я нашел довольно быстро. Почти всех. Кроме того единственного, кто перерезал мне горло. Я понял, что имею дело с профессиональным наемником, который умеет залегать на дно... если вообще он еще остался в Саори. Я запомнил голубые глаза, которые принадлежали явно не моему соплеменнику. Передо мной встал выбор. Идти за ним, искать, носом рыть землю — или побыть еще хоть чуть-чуть рядом с тобой? Видя тебя, но не смея поцеловать, видя наших сыновей, но не смея прижать их к своему сердцу... Даже после того, как ты вышла замуж за Джафара, я ушел не сразу. Мне понадобилось время, чтобы сознательно, кусочек за кусочком вырвать из своей памяти тень моей любви к сыновьям. С Джамилем было сложно. Но та боль, с которой я выжигал из себя чувства к Раджи, оказалось кошмарнее муки навей. Однако я справился. Я решил, что не имею права отныне и мечтать о том, чтобы однажды хоть раз заговорить с моими мальчиками. Они не знали, что меня убили, у них теперь была новая семья, они имели право на чистую, светлую жизнь. Я в последний раз заглянул в окно нашего дома. Ради сыновей вы еще жили в нем, давая им время привыкнуть к отчиму. Вы вчетвером сидели за вечерним чаем... Великий Самир, да мы вот так хоть раз собирались всей семьей? Раджи внимательно слушал, как Джамиль что-то увлеченно рассказывает ему, а ты смотрела на Джафара... и была счастлива. Как никогда не была счастлива со мной. И я ушел. Ушел навсегда из Хаива, чтобы найти ту голубоглазую тварь, что одним движением руки разрушила мою жизнь. Лишила меня всего. О, как я мечтал встретить его, заговорить с ним... увидеть невыразимый ужас в его глазах, услышать мольбы о пощаде, почувствовать, как хрустят кости в моих руках, как горячая кровь заливает мою холодную кожу. И последней усладой в моей призрачной жизни должен был стать жуткий предсмертный вопль этой мрази. В голубых глазах я увидел ужас. Я видел, видел, вглядывался, искал, но не находил именно того ужаса, который сковывал моих предыдущих жертв. Он не бежал. Не просил о пощаде. Он заговорил со мной страшно медленно, и я с изумлением понял, что он едва сдерживает в голосе слезы. Вскоре он совладал с собой. Он был очень бледным, но совершенно спокойным. Совладать с собой в присутствии нави? Но его глаза молили... молили не о пощаде, а о прощении. Потом он сказал, что не будет просить у меня прощения и оправдываться, ибо не видит в этом смысла. Он признал, что заслуживает смерти, но он не хотел умирать. Я, тот, перед кем дрожат от страха и теряют все слова, сам растерялся, когда увидел этого человека. А еще он был не один. Разве мы с тобой когда-нибудь смотрели друг на друга, моя Гарам, как эти двое? Разве понимали с полувзгляда? Смогли бы мы с тобой перед лицом смерти вот так буквально драться за право отдать жизнь друг за друга? В какой-то миг мне показалось, что они просто забыли обо мне, они выясняли отношения... а я, который мог зверски растерзать их обоих, стоял в сторонке, будто ничего для них не значил. После случилось вообще непостижимое для моего разума. Мой убийца нашел слова, подобрал какой-то магический ключ, и его любовник отступил. Но не для того, чтобы спасать свою жизнь, а для того, чтобы просить меня на коленях за своего мужчину. А мой убийца сам, добровольно, шагнул мне на встречу. Он смотрел на меня... кого он видел? Травника, о котором узнал уже после того, как совершил ошибку? Свою совесть? Меня? Я не знаю. Не важно. Он видел не навь. От его искренности и прямоты я просто одурел. Я с трудом собрал остатки мыслей и кое-как сумел сохранить свое зловещее — как я очень надеялся — лицо. В голове был совершеннейший сумбур. Великий Самир, да что ж я творю-то? Даю шанс что-то доказать? Кому? Человеку, который лишил меня семьи, работы и жизни? Ночью на Райндорф напали и... Как-то так получилось. Как-то так вышло, что я разом вспомнил все то, за что боролся еще в Хаиве. Только здесь людей нужно было спасать не травами и эликсирами, а оружием. В моем случае — руками. Сначала я убивал, а потом вдруг услышал родную речь. Кахал не предлагал, он велел мне остаться, поискать вместе с Гораном забытых и раненых. Будто знал, что я не откажу. Будто знал, что я брошу ему мешочек с травами. С готовностью протянул руку, поймал — и не сумел увернуться от меча. Впрочем, из седла он не выпал и поскакал с остальными прочь с Райндорфа, увлекая за собой нападавших. Мы же с Гораном остались. Мы обошли горящий город и спасли тех, кого могли спасти. В лагере погорельцев мой мозг просто отказался понимать происходившее безумие. Горан крепко, искренне пожал мне руку, благодаря за помощь — а ведь я угрожал страшной смертью тому, кого он любил такой любовью, которую я еще ни разу не встречал. А Кахал поклонился мне, восхищенный моими травами. То было действительно восхищение. Ясное, чистое, не наигранное... Он не пытался купить мою милость, не хотел польстить... Нет, я слишком хорошо знал этот взгляд. То же детское, светлое восхищение я видел в глазах своего Раджи, когда рассказывал ему о травах или о своих путешествиях. Родители смирились с моей профессией и даже стали уважать меня, как и Джафар. Ты относилась к моей работе как к данности. Кахал понял меня. Он, наемный убийца с какими-то невероятными принципами, понимал, как важно сохранять жизнь. Это проскользнуло в его страстном крике, когда он, испугавшись за своего любовника, взывал к моей совести. «Ты же травник, аптекарь!» Он понимал это сейчас, когда увидел мои травы в действии. С ними мне приходилось постоянно напоминать себе, что я навь, и как только во мне отпадет надобность, я разорву этого проклятого мальчишку. Я напоминал себе об этом ежечасно, но они упорно забывали о моей сущности. Они говорили со мной, просили меня о помощи. Они действительно были благодарны мне — и за лекарства, и за дичь, и за разведку. Они улыбались мне. И только Кахал, если мы почему-то оставались ненадолго вдвоем — похоже, Горан как раз помнил о моей природе и редко бросал без присмотра своего любовника — только он, при всех смотревший на меня честно и прямо, наедине со мной опускал глаза. Ему было очень, очень плохо. Я это видел, правда, с трудом. Однако нави более чутко, чем живые, воспринимают человеческие чувства. Его же спутники, думаю, вообще ничего не замечали. До той вспышки под Циммервальдом. А ведь я, когда говорил о мести, совершенно не его имел в виду. Как и Горан, у него и в мыслях не было задеть его. Но Кахал вспылил. Потом Горан повинился перед ним... а я напомнил себе, что я навь, и негоже, в общем-то, оправдываться перед собственным убийцей. Хотя очень хотелось. Побег из тюрьмы я вспоминаю как праздник. Пророк свидетель, я ни разу в жизни, ни в той, ни в этой, не пьянел так от радости, не чувствовал себя таким юным и одновременно всемогущим. О, Великий Самир, как мы хохотали, когда расписывали своими виршами стены, с какой нежностью на нас на всех смотрел Горан и как он потом меня отчитывал, словно мальчишку. А я и был мальчишкой. Не хватало для полного счастья голубей погонять да стащить из соседского сада слив и улепетывать по дороге так, чтобы пятки сверкали. После Циммервальда Кахал отказался идти в разных со мной отрядах, несмотря на то, что этого требовали его собственная безопасность и спокойствие Горана. Он посчитал более целесообразным иное деление, и я был с ним согласен. Я снова вспомнил, как принимал решения еще в прошлой жизни, взвешивая чувства и мысли, желания и долг. И теперь уже я понимал своего убийцу. Запоздало я заметил, что ко мне возвращается память. О том, что вытравливал, будто каленым железом выжигал из своего... сердца? Но у навей нет сердца. Нет, но в этом призрачном не-сердце вновь была тоска... Я скучал по Хаиву. По родителям и брату. По своей лаборатории. По тебе, моя Гарам. По нашим детям. Я вновь любил вас всех, эгоистично, иначе не умел. Я видел, как сильно моя любовь к тебе отличалась от того, что связывало Кахала и Горана, Дарину и Аурванга, Янека и Дагмару, Ладу и Йона. Они понимали друг друга — или очень-очень стремились понимать. Они видели друг друга. Видел ли я тебя, моя Гарам? Аурванг и Аустри такие разные, между ними не меньше различий, чем между мной и Джафаром, но они братья. Был ли Джафар мне братом? Понимал ли я его? А он — меня? Была ли у меня любимая, и был ли у меня брат? Но ведь сыновья... Ведь они у меня были? С Джамилем, еще совсем ребенком, мне лишь предстояло... предстояло бы построить взаимопонимание. Но Раджи... Неужели и он тоже? Неужели и его никогда не было? У нежити хватает времени на раздумья. Пока мои спутники спали, я следил за костром, что-нибудь делал по хозяйству и думал о своей семье. Раз уж при жизни порой забывал о ней. И чем больше думал, тем невыносимее распирало что-то изнутри, куда более страшное, чем мука навей. В конце концов, мои мысли прорвались совершенно случайно и неожиданно для меня, когда я обмолвился в разговоре с Кахалом о своем брате. Мой убийца посмотрел на меня так, будто я только что преподнес ему бесценный подарок. Он ждал этого. Он хотел знать мою историю, я был важен ему, я был... нужен ему? Он слушал с таким жадным интересом, он внимал мне, он думал обо мне и даже самоубийственно спорил со мной. Он понимал, почему я полез в политику. Он рассказал мне о моих детях, о том, какое впечатление они произвели на него, хотя я видел, чего ему это стоило. И он сказал о Раджи. Вроде бы простые слова, ничего особенного, лишь обмолвился о том, как он похож на тебя. А я почему-то поверил в то, что во всей моей призрачной семейной жизни, среди всех моих эгоистичных, жалких любовей все же была одна настоящая. Та, от которой отказался я раз и навсегда ради своего же собственного сына. Раджи. Но она осталась в прошлом и больше не вернется. Я не имею на нее права. Ведь уже шесть лет, как мой брат и не брат Джафар заботится о тебе и моих сыновьях. Я не любил своего брата, но я благодарен ему. И я счастлив, что он сумел дать тебе то, на что я сам оказался неспособен. Любовь к Раджи принадлежала прошлому. Что осталось в настоящем? Все завертелось-закружилось, и не хватало времени даже на ночные размышления. Еще меньше времени на раздумья оставил тот меч, что полоснул Кахала. Тогда я вообще не думал. Я любил, действовал и жил. Я живу и сейчас. Я пью эту жизнь, я упиваюсь каждым ее мигом. Изнутри меня гложет мука нави и греет любовь. Меня приветствовали сегодня мои друзья, мои настоящие друзья, каких у меня никогда не было в Хаиве. Горан, который вопреки всему первым протянул мне руку еще тогда, в лагере погорельцев, сегодня долго-долго обнимал меня, и я знаю: не из чувства благодарности. Ему ведь тоже не просто было разрываться до сих пор между страхом за любимого и привязанностью к другу. Мы действовали и будем действовать вместе. Больше нет никакого я, никакого одиночества, никакой пропасти между семьей и делом, чувством и долгом. Я слишком хорошо знаю жизнь и знаю, что пропасть еще впереди. Еще не раз чинить старые мосты и наводить новые, но это не страшно. А может, и будет страшно. Но я к этому готов. В мягком серебряном свете так прекрасны лица моих близких. Моих настоящих близких. А твой прекрасный образ, моя Гарам, будто нарисован на лике луны чудной кистью небесного покровителя Джафара. Да будет так. Я отпускаю тебя и желаю тебе только счастья. И ты... ты прости меня, моя Гарам, за то, что моя любовь не сделала тебя счастливой. *** Кое-кому не спится. Кахал этой ночью дремлет беспокойно, то и дело приоткрывает глаза и тревожно посматривает на Горана. Кажется, он окончательно махнул рукой на сон и сидит теперь, разминая затекшую шею. Замечает мой вопросительный взгляд. Горько усмехается и легко-легко, боясь потревожить — как будто Горана так просто разбудить — касается его волос. За те бесконечные недели, что мы провели в разлуке, у Горана появилась седая прядь. И сложно не понять, почему. Я киваю Кахалу и жестом зову его к себе. Кажется, нам давно следовало поговорить с тобой о том, что произошло там, на дороге. Но я уходил от твоих намеков, щадил твою рану и щадил себя. Я просто хотел быть рядом с тобой, греться в твоем тепле... это же не преступление, правда? Но теперь седая прядь Горана слишком больно серебрится в свете луны, и мы с тобой не можем дальше откладывать этот разговор.