Дети ветра

Несчастье революций в том, что надо принимать решения быстро; нет времени на размышления, действуешь в непрерывной горячке и спешке, вечно под страхом, что бездействие губительно, что идеи твои не осуществятся… Ж.Н. Бийо-Варенн

В деревне Дебрянке, что в Краю Курганов, в конце лета года 1204-го Богдан медленно, со вкусом поедал щи, то и дело промокая бороду горбушкой. День выдался тяжкий. Как давеча похолодало, так до сих пор гулял снаружи не по-летнему злой ветер да насупленное небо хлестало дождем. В эту сырость вышел он спозаранку, чтобы успеть на мельницу доделать богатый заказ. На обратном пути завернул в деревню, где шептались о мятеже. По дороге домой отдал почти всю ссобойку страннику, какой разносил по Краю Курганов слова о чудных видениях — про удачу и благословение бунтовщикам. Вот и вышло, что вернулся Богдан в свою Дебрянку в потемках, продрогший, усталый и голодный. Ну, Зося встретила его как следует. Подала ему нагретую на печи сухую одежу, поставила миску горячих щей, нарезала хлеба, пускай из худой муки, но зато с румяной корочкой, поднесла ягодной наливки. Вроде все ладно, да только потом пошло не как следует. Заговорила доча, не расспросив прежде отца о том, что у него за день выдался, и заговорила не о чем-нибудь, а о политике. Конечно, Богдан стукнул кулаком по столу, и теперь Зося сидела напротив него молча, только носом шмыгала да теребила свою светлую косу. Но вот по совести: из-за него же она этого и нахваталась известно где. Скрепя сердце, дозволял ей Богдан балакать со своими новыми приятелями. Тяжко вздыхал, трудные мысли перед сном ворочал, а запретить не мог. Кабы на порядок поглядеть, так не след с его компанией не то что девчоночке дружить, но и мудрому взрослому человеку. Вот чему Зося у них выучится? Что жена смеет с мужем спорить? Да пускай бы Дагмара и Лада, они спорили. Но Дарина… В первую встречу из-за горя своего показалась она Богдану перепуганной робкой пичужкой. Зато во вторую он почуял, как от цветистых выражений маленькой пикты у него будто бы алеют уши. А ведь именно с нею много беседовала Зося. Но как прогнать, если рассказывала она несчастной сироте о ее матери, врачевала добрым словом измученное сиротское сердце? Ну, леший с ней, с женской почтительностью. Хуже было другое: из всех пар только Дагмара и Янек жили в освященном браке. Йон же пошел против своего обета, против законов богов и людей, взял себе в полюбовницы нежить. Аурванг тоже, небось, потоптал свои гномьи обычаи, жил с бывшей девкой, хотя вот этого Богдан осуждать не смел. Слишком хорошо помнил, как убивалась Роза по своей потерянной дочке, слишком уж болело его сердце за девчоночку, взятую в плен и проданную в дурное рабство. Представлял себе: кто бы так с его Зосей — и грудь его разрывало от ужаса. Эх, ладно бы эти пары… А Кахал да Горан? Какую противную небу связь его доча видела и называла любовью? Хотя, если по совести, греховная страсть Кахала представлялась в нем наименьшей из бед. И надо ж такому горю случиться, что именно его шутки поболе других веселили Зосю, именно его словам она вторила! Зеленые глаза ее задорно блестели, когда шепотом насмехалась она не только над княжеской недоброй властью, но и над королевской священной. С особенным удовольствием подхватила его присказку: боги, которых нет. Так почему не запрещал он единственной кровиночке своей знаться с безбожниками да прелюбодеями? Оставил бы одну Дарину с братьями-гномами за компанию, для Зоси и для памяти о Розе того хватило бы. Но было кое-что еще: в словах Огненной Книги не написанное, в обязанности отца не заложенное, в мудрые поговорки не пойманное — как огоньки-блудички на болотах. Именно с грешными своими друзьями Богдан вспомнил о том, что потерял шестнадцать лет назад. В тот светлый день появилось на свет его маленькое счастье, его жизнь, его Зося. В тот страшный день скончалась его жена почти сразу после родов. Она успела поцеловать свою девочку и шепнуть последнее слово мужу... Она была не первой и не последней матерью, которую сгубил собственный младенец. Дело печальное — да житейское, и потому соседи с недоумением косились на почерневшего от горя мужика, который чуть что носил цветы на могилку и души не чаял в дочери. Правда, когда закончился траур, и стало ясно, что во второй раз Богдан не женится, деревенские махнули на него рукой, мол, тронулся умишком бедняга. Вот только Богдан тронулся умом гораздо раньше. Он любил свою жену. Он полюбил ее девчушкой-хохотушкой с чистым, словно роса на заре, взглядом и не по-девичьи упрямым норовом. Он любил ее и после того, как отец по давнему сговору выдал дочь замуж за мельника. Он изо всех сил скрывал свою радость на поминках этого местного богача, зарезанного в пьяной ссоре. Он до одури любил ее в день их собственной свадьбы, а она отвечала ему тем же. Лишь со слов отца Зося знала, в какой семье она родилась. В Дебрянке по любви свадьбы играли не слишком часто, но и не реже, чем в прочих крепостных деревнях, однако ни в ком не находил Богдан того согласия, того уважения, что было между ним и его женой. Вот и не мог, кивнув на пару, шепнуть дочери: смотри, они как мы. А хотел… Кто разберет, почему? И надо ж такому случиться, что именно в новых своих друзьях, в этих грешниках Богдан увидел свою потерянную любовь, мог показать ее Зосе. Вот Янек подает руку брюхатой своей жене, и я твою маму так-то берег. Вон Дарина хохочет из-за слов Аурванга, и твоя мама из-за меня веселилась. Вот Йон выбирает колючки из волос Лады, а какие косы были у твоей мамы… А вон туда, конечно, лучше бы не глядеть. Только Зося именно на них шею и сворачивала, на Кахала с Гораном! Ну как он, Богдан, разрешил? И как запретить? — Отец! — на диво громко позвала его Зося. Пожалуй, что не первый раз говорит. — Отец, дозволь, я все-таки скажу. Дюже важное. Мы ж не забавы ради с Уве и Бертом языками чесали. Уве и Берт были меж собой двоюродными братьями, что жили в деревне Сенное и частенько наведывались к родичам в Дебрянку. Оба парня на морду добрые, но Богдан не шибко радовался, что беседовали они с его Зосей. Старший, Уве, самое меньшее два года лишних гулял в холостяках. Почему это, вдруг за ним соседи дурное заметили? Младший же, Берт, чернявый да смазливый, наоборот, слишком уж нравился девкам. Что у таких парней на уме? Одно это сердило Богдана. А тут еще политика! — Обожди! — громыхнул он. — Отец… — растерянно обронила Зося, и сердце у Богдана екнуло. Не любил повышать голос на свою отраду, но как воспитать, и тем более одному? Стерпел, сохранил строгое лицо. А Зося-то — шумно вздохнула да как выпалила громким шепотом: — В Сенном бунтовать собираются. Не на этой седмице, так на следующей. Дело и вправду оказалось нешуточным. Воспитание Богдан отложил на потом. Отставил пустую миску, поманил к себе дочу, чтобы говорить еще тише: — С чего они взяли? — У них странник живет, вроде еретик. Ты ведь помнишь, у них давно хмурится, а дождя не видать. А он то на одних вечорках скажет, то на других молитву чудную прочтет… Слушают его люди, отец. Хорошо слушают. В деревне Дебрянке, что в Краю Курганов, днем позже Бывший королевский советник Янек и дочь королевского чиновника Лада виртуозно подделывали документы. Таким образом в Дебрянке поселились две вполне добропорядочные пары погорельцев из северного приграничья. От греха подальше решили не поминать Райндорф и назвались вольными жителями несчастного Штайна, разоренного гномами. Им поверили сразу. Документы выглядели так, что комар носу не подточит, сами они по говору и манерам были явными горожанами, прекрасно образованными (тут Дагмара с радостью вспоминала долгие часы, проведенные в школе мужа). А почему подались в деревню? Янек наговорил мудреных слов, из которых получалось, что вот сейчас ему выгоднее брать продукты за свое лекарское ремесло в деревне, чем монету в городе, к тому же среди конкурентов. Йон и Лада казались блаженными, словно бы не от мира сего, поэтому старосту вполне устроило их объяснение, мол, сгорел наш город, значит, на то воля богов и надо искать себя в другом деле и месте. К тому же все четверо не скрывали дружбы меж собой и своего давнего знакомства с Богданом, а где близкие люди, там и сердцу легче. Правда, в маленьком доме Богдана и одна бы пара не поместилась, но они нашли себе на сносных условиях другое жилье, а вечерами без утайки сиживали в гостях у плотника и его дочери. Соседи то ли ворчали, то ли посмеивались: чудной Богдан! Вроде бирюком живет, второй раз не женился, а что Розу из пиктов привечал, что нынче этих бедолаг. Видать, такая у человека душа! Так и вышло, что с виду честные перед законом короля и богов люди преспокойно обсуждали бунты за кружкой молока, ромашки или чаркой наливки. Сегодня беседа за столом перерастала в горячий спор. — Йон, я тебя не понимаю, — Янек с изумлением смотрел на друга. — Ты же лично убедился и на площади Циммервальда, и когда слушал добровольцев, что религиозные мотивы только путают людей, только прячут от них истину! И теперь ты хочешь воспользоваться тем, что болтают странники о бредовых видениях и предзнаменованиях? — Именно, болтают странники, — Йон подчеркнул последнее слово. — Не жрецы, а искренние верующие люди, а то и вовсе бывшие еретики. У них нет никакой личной выгоды, они говорят от чистого сердца и даже рискуя своей свободой, своей жизнью. Кроме того, думаю, не все видения бредовые. Мы знаем о подлинных видениях Лады и Горана. — Да пусть хоть каждое будет подлинным. Что увидели Горан и Лада? Красочный образ этой войны, королевство, которое утонуло в крови. Что говорят бывшие еретики? Что вороны демонов слетаются на трупы и пируют, копаясь в еще не остывших внутренностях. Очень точная аллегория налога на умерших, но при чем тут демоны? Богдан говорил со странником, который различает святое пламя на вилах крестьян, мол, бунтовщикам благоволят сами боги. В Сенном странник шепчет о грехах князя, вроде не зря забирает он к себе в замок первых красавиц, отрывает их не только от женихов, но и от мужей, уже брюхатыми. Однако при чем тут, прости, сексуальные пристрастия старой сволочи, если бесчеловечны сами его феодальные привилегии, если в принципе дозволено ему королем распоряжаться даже беременными? Твои коллеги постарались на славу, низкий поклон им за то, что по-своему взбаламутили крестьян. Но сражаться крестьяне должны за свои права, а не в страхе перед демонами или грехами! Не по благословению богов, а взращивая собственное человеческое достоинство! Богдан хмуро слушал эту тираду. Слова Янека о человеческом достоинстве прозвучали так, что захотелось расправить свои и без того широкие плечи. Но его презрение к грехам и заповедям богов пугало, а еще злило то, что он при Зосе откровенно сказал о блуде. С другой стороны… Доча уже взрослая, не сегодня-завтра на выданье. Должна понимать, что у всяких бар к честным девушкам. Зося про «сексуальные пристрастия» услышала и даже поняла, что это, но взволновало ее другое. Когда князь Края Курганов получил свои привилегии, она была совсем маленькой. Всю свою сознательную жизнь она знала о них, она видела продажи, видела на лицах соседей и слезы, и усталую покорность, сочувствовала тем, кого отрывали от семей, но воспринимала такой порядок как обыденность. Как несправедливую смерть своей мамы, как предобморочную муть в голове в голодные годы, как оспу в Дебрянке, от которой они с отцом не пострадали чудом. В последние недели все переменилось. Ее сердце нынче застучало быстрее в ответ на ясные, резкие слова Янека о князе и привилегиях, как прежде откликалось оно на жгучую, словно лед в крепкий мороз, прямоту Кахала. Ее мама не должна была умирать без помощи врачевателя, они с отцом не должны были есть хлеб с лебедой, когда господа били в лесу жирную дичь, тетя Роза не должна была терять на войне всю свою семью, а боги не говорили Зосе о настоящих грехах. Ей сказали о них люди. Отец угрюмо глядел на Янка, а она хотела забыть о привычном почтении, выпрямиться во весь свой смешной рост, выкрикнуть впереди старших: «Прав Янек! Его слушайте!» Йон задумчиво подпер подбородок ладонями, сложенными словно для молитвы: — Янек, ты ученый, историк. Подскажи, может быть, я ошибаюсь? Может, был в Грюнланде хоть один успешный мятеж без религиозной окраски? — Не ошибаешься. И не только в Грюнланде, но и во всех известных мне краях. Ну и что? История движется вперед, когда создается нечто принципиально новое. Да, откровенного, не прикрытого религиозной фразеологией выступления за свои права я не знаю. Так давайте организуем! Давайте просвещать крестьян, вы же убедились в том, что это возможно! — Янек мягко пожал руку Зоси, которая не сводила с него счастливых глаз. — Ох, горячий ты мой, — с любовью и в то же время грустно улыбнулась Дагмара. — Пример ты привел красивый, не поспоришь. Да сколько таких, как Зося? Вспомни свою школу: многие ли поняли твое просвещение, многие ли в душу приняли? Так то Райндорф, на границе люди шибко соображают, тем паче вольные. Подхватил Йон: — А тут — Край Курганов, медвежий крепостной угол, равно далекий и от воздуха столицы, который делает свободным, и от вольных деревень за Эльфьими холмами, и от гномьих кланов. Поверь мне, Янек, люди в деревне мыслят медленнее, здесь само время течет медленнее, будто песни пахарей или тихие зимние вечера — прости, Богдан, не в обиду тебе. — На правду скудоумные обижаются, — покачал головой Богдан. Лада, которая молчала после того, как рассказала о настроениях в Сенном, обронила тихо: — Значит, Йон, предлагаешь лгать? — затем еще тише, задумчиво, пропуская сквозь пальцы свои черные волосы: — Предлагаешь придумывать видения, толковать Огненную Книгу и писания так, как нам надо, чтобы звать людей на бунты… — Чтобы подбодрить уже готовых, — поправил Йон. — Но метод ты назвала верно. Да, будем лгать, придумывать, использовать. Мои бывшие коллеги делают это в лучшем случае десятилетиями ради дурного дела, мы же постараемся ради доброго. Лицо Лады стало совсем нехорошим, а голос шелестел будто камыш: — И далеко они на этом вранье уйдут? Если очень повезет, то отобьют у князя ту часть привилегий, которая про его грешную душу. Про свои-то, земные беды когда заговорят? Йон ласково сжал ладони любимой, улыбнулся: — Так о земле как раз и речь. Спустись на землю, небесное мое создание, здесь шкуру неубитого медведя делить еще рано. Пока люди только готовятся выступить всем гуртом, а не по три мятежника на деревню с вилами и без плана. Но готовятся, заметь, на следующей неделе. За семь дней успеем просветить? Тут произошло такое, из-за чего даже у безмятежной Дагмары округлились глаза. Лада, всегда по природе своей навьей грациозная, вскочила, громыхнув лавкой, и прошипела в лицо Йону: — Я в твоей снисходительности, мой юный мудрец, не нуждаюсь! — и уже с навьей скоростью вылетела из хаты. Йон с совершенно растерянным видом посмотрел на друзей в поисках если не поддержки, то объяснения. Янек повинился перед хозяевами, отвел друга в уголок, нашептал ему пару ласковых и отпустил с миром. В сумерках, белесых от тумана, искать Ладу было затеей гиблой, и Йон решил довериться не зрению, а знанию. В небольшом саду Богдана вопреки обычной крестьянской расчетливости занимало место одно сухое дерево. Яблоня, посаженная умершей женой плотника. Шагов с пяти он различил под печальным тонким деревцем столь же тонкий силуэт любимой. Подошел, присел рядом на корточки, не имея охоты мочить штаны во влажной траве. Тронул глиняные бусины на браслете Лады: — Прости, я такой неуклюжий. Хотел сказать тебе ласковое слово, а вышло… Янек растолковал мне, что столичные щеголи делают якобы комплименты девушкам, а на самом деле желают показать им свое превосходство в уме. Лада неуловимо, по привычке своей, улыбнулась: — Ты прости. Сама не знаю, что на меня нашло. Я же должна была понять, что мои представления о куртуазных манерах отличаются от твоих. — Но?.. — Что? — Есть что-то еще, Лада, — Йон плюнул на удобство, сел на колени напротив любимой и завладел обеими ее руками. — Я был уверен, что ты согласишься со мной и с Дагмарой. Ты же всегда действуешь, исходя из того, что есть здесь и сейчас, и… мягко говоря, запросто пренебрегаешь моралью. — Как ты это делаешь? — Лада склонила голову, как любопытная птица. — Ты моложе меня на шестнадцать лет, до этой весны ты видел не больше десятка деревень и городов, у тебя нет силы Дагмары, а ты запросто заглядываешь в любую душу. Даже в мою, навью... Я не только вижу зерно истины в словах Янека о просвещении и борьбе за свои права. Я боюсь за тебя. — Почему? — коротко спросил Йон, немножко немой и красный из-за откровенной похвалы. — Боюсь, что ты потеряешь свою чистоту, потеряешь свою суть. Еще совсем недавно, под Циммервальдом, ты был против бунтов, да и потом спорил. А теперь предлагаешь не просто поддержать крестьян Сенного, но и воодушевлять их с помощью религиозной лжи. Как ты себя чувствуешь перед ликами богов? — А как я себя чувствовал все годы своего жречества, когда негодовал в глубине души, но на деле не противился тому, что орден осуждает на смерть в огне и взимает непомерные подати с моей паствы? Я не нахожу зла в своей вере и в своих молитвах, а в писаниях жреческих и королевских его хоть ложкой черпай. Разве они должны оставаться для меня священными? — А что с ложью? — Ты думаешь, боги, то есть добро, на самом деле не за бунтовщиков, а против? Хорошо, ты не веришь в богов, но поставь себя на мое место. — Давно поставила. Да, логично, — Лада замолчала, раздумывая о чем-то, а потом спросила: — Только почему о логике говоришь мне ты, а я закатываю скандал при других и… что я вообще творю? Йон ответил, от души надеясь, что не говорит по невежеству очередную гадость: — Наверное, ты ведешь себя как живая женщина со своими слабостями? Ты меняешься? — Со своими слабостями… — эхом откликнулась Лада, но не было в ее голосе того же теплого умиления, что и в голосе Йона. В лесу недалеко от деревни Сенное двумя неделями позже Край Курганов иногда оправдывал свое название. В часе езды неспешной рысью от Сенного старый, сплошь бурелом да труха лес оберегал покой трех древних захоронений. Эти места не интересовали ни княжеских охотников, ни отчаянных браконьеров. Во-первых, ловить здесь было нечего, во-вторых, дурная слава оберегала курганы лучше крепостных стен. Рашид и Лада обследовали эти достопримечательности, установили, что слава та оправданная, кое с чем разобрались сами, а в остальном последовали наставлениям Дагмары. В результате едва не за околицей перспективной деревни сумасшедшая компания заполучила безопасное место. Горан и Кахал оборудовали там кузницу, за ними подтянулись вдохновленные Йоном и странником мужики. Оптимистично объявленная неделя до бунта растянулась пока что самое меньшее до трех, но никто не жаловался. «Доброго оружия много не бывает», — рассудил Горан, засучил рукава и решил дать вторую жизнь залежам клинков, топоров и утвари, которые усмиренной нежити были уже без надобности. Большая часть годилась только на перековку, но были и вполне рабочие инструменты. Кахал честно помогал, однако вот прямо сейчас он сидел с глевией в одной руке, точильным камнем в другой и печатью полного отсутствия на застывшем лице. Горан повертел в руках изрядно поеденный ржой акинак, понял, что голова уже совсем не соображает, отложил его в сторону и подошел к любовнику. — Эта глевия не настолько хитрая, чтоб над ней тяжкие думы думать. Голубые глаза немного прояснились. — Ну слушай, вроде бы тактически Йон и Дагмара правы. Но у Лады и Янека дальний расчет поинтереснее будет. — Поинтереснее. По-хорошему оттянуть бы начало, потолковать с людьми еще и еще. Да только у мужиков к тому времени перегорит. Вечерело. Голые сучья погибших деревьев в зыбкой синеве складывались в какие-то потусторонние узоры, от мокрой после дождей земли тянуло тленом, а костер у входа в главный курган поджаривал хлеб и делал захоронение куда более живым, чем печальный лес вокруг. Если бы не близкая опасность и непочатый край работы, как славно было бы здесь обоим любовникам… Из полумрака прошелестело манерное: — Ах, как жаль, что у меня нет с собой ни одной дурной вести! Горан снимал хлеб с огня и лишь покосился на гостя. Кахал спросил: — И почему тебе жаль, ya qamar? Рашид бесцеремонно устроился на бревне между любовниками. — Ваши лица до неприличия довольные!.. Впрочем, пока не явились наши добрые приятели из Сенного — с вашего позволения я перейду к делу. Кахал, опусти руку, подзатыльники старшим братьям отвешивать неприлично. Так вот… Вы же помните, что недавно крамольные мысли зацвели не только у непосредственно княжеских крестьян, но и в двух деревнях его вассала? — Уже в трех, — поправил Кахал. — Ну и? — Совершенно случайно я выяснил, что вассала с его сюзереном связывают не самые нежные чувства. Лет пять как их вражда внешне затихла, но, сами понимаете, кто же забывает земельные споры? Горан сощурился, глядя в огонь: — Выходит, у нас два потенциальных бунта и два феодала, не слишком дружелюбные друг к другу. Но старый князь не станет вмешиваться в дела вассала с его крестьянами только ради насолить. Он та еще беспринципная сволочь, однако ж законы открыто нарушать не станет. Иначе его схарчат остальные вассалы, тем более что старшие сыновья ушли на войну. Кахал помолчал немного, задумчиво играя своим ножом, а потом негромко продекламировал: — «Ужели не поверят, когда мы спящих кровью обагрим, употребим кинжалы их, как будто работа их?»* Рашид с деланной обидой уставился на брата: — Нечего щеголять своим образованием перед простым аптекарем! Будто бы знакомое, но что? — Из «Макбета», — хмыкнул Горан. — Зимой в Смерёте были долгие, очень долгие вечера. Чем только этот репей меня не донимал… Ты хочешь сказать, что надобно убить кого-нибудь из приближенных князя и свалить вину на вассала? Не шибко чистое дело. Но если это ослабит обоих и поможет крестьянам, то можно взять грех на душу. — Ай, какой там грех! — махнул рукой Кахал. — Я тебя уверяю, в этом гнездышке не только старый пердун козел. Найдем, кого не жалко. Тут другое, важно рассчитать, чтобы они ради разборок друг с другом не понадергали рекрутов из крестьян. Вообще не должны, сколько народу в Клыки ушло, сколько уже повесили, кто по весне пахать будет? Но авось не годится. — Все необходимые сведения я вам из-под земли достану, — самоуверенно пообещал Рашид. — Вы только убедите крестьян попридержать свой праведный гнев и не выступать, пока господа не перессорятся между собой. — Горан, ты там предлагал отсрочку? Вот она! Пока мы будем провоцировать, Янек и Йон смогут просвещать! Скоро явились мужики из Сенного. С ними был странник, еще не старый, но уже седой, с явными следами пыток на обеих руках, крестьянин из какой-то другой деревни и пухлый парнишка, по одежде и лицу показавшийся Горану с Рашидом вольным, городским. Кахал же и вовсе узнал его. — Иржи! Ты-то что здесь позабыл? Вроде бы от твоего дома да и княжества далековато. — Зато твоя Лимерия близко, — улыбнулся гончар и пожал протянутую Кахалом руку. Тем временем странник осматривал подправленное и перекованное оружие. Руки его с поврежденными в пыточной суставами по-кукольному тряслись, когда он трогал тяжелые шары кистеней, фигурные лезвия глевий и узкие, удлиненные боевые топоры, а доброе лицо его удивительно гармонировало с этим жестоким оружием грядущей справедливой борьбы. — Так и есть, так и есть, — приговаривал странник, — благоволят нам боги, на святое дело подымаемся. А вот и еще подмога нам, откуда не ждали, — он кивнул крестьянину из другой деревни: — Расскажешь? Обсудим вдали от лишних ушей? Крестьянин передал предложение от своего господина, с которым другие деревенские были согласны. Господин узнал о недовольстве новыми податями и старыми привилегиями, о назревающем бунте и предложил своим крестьянам мир на их условиях после того, как они все вместе выступят против старого князя. Ведь привилегии, равно как и новые платежи, вроде того же налога на умерших, исходили именно от него, владыки Края Курганов! Мужики еще в дороге, наскоро обсудив это предложение, склонялись к тому, чтобы принять его. А теперь, после более обстоятельного разговора, окончательно уверились в своей удаче. Надо же, не только с вилами пойдут они супротив князя, но и с поддержкой рыцаря, его вассала, с помощью конницы! Низкий голос Горана спокойно перекрыл взволнованные возгласы: — Скажи, добрый человек, у вас кого-нибудь продавали по привилегиям в страду? Может, разлучали мать с младенцем, бабу на сносях со своей семьей? — А как же! Куда ж без того! — горестно покачал головой крестьянин. — Мы ведь в Краю Курганов. Известно, гиблое место. — И что, — продолжал доброжелательный допрос Горан, — ваш господин из-под палки это делал? Потому что князь велел? — Да кто разберет. Они, баре, перед нами ответ не держат. Кахал, который с середины восторженной беседы яростно ошкуривал какую-то невинную палочку, вскочил, швырнул ее в огонь и заговорил: — Сюзерен в повседневные дела своего вассала не вмешивается. Ваш господин творил то, что творил, исключительно по своей личной прихоти. И если какой-то ребенок, едва оторванный от сиськи, орал от тоски по проданной матери — то за это в ответе ваш господин, а не князь, король, верховный жрец и кто угодно еще. А теперь эта скотина предлагает вам сделку, от которой за милю воняет будущим предательством! — Откедова знаешь? — нахмурился один из мужиков. — Я — младший сын знатного господина из Лимерии, все это я наблюдал в землях моего отца, да и соседних тоже. Все это я видел в Ромалии. В Грюнланде я всего лишь год, но пока не нашел серьезных отличий. — А у нас-то, в Краю Курганов? Кахал недоуменно вскинул брови: — Чуть больше месяца, но какое это имеет значение? — То-то и оно, мил человек. Мало ты у нас был. Мало видел. А ну-тка у наших бар по-другому заведено? Кахал знал историю и право хуже Янека. Но, как говаривал сам Янек, способный, хоть и ленивый студент перед экзаменом вспоминает и то, чего отродясь не читал и не слыхал. Так и Кахал вспомнил сверх того, что имелось в его голове, и красочно поведал своим слушателям о самых разных феодальных законах, которые были, однако, схожи в общих чертах. Беда его была в том, что среди всей россыпи слов нечасто мелькал Грюнланд и вовсе редко — Край Курганов. Поэтому ему не верили. Внезапно встрял Иржи: — Да владения вашего господина совсем рядом с нашими! — он махнул своей пухлой красивой рукой куда-то в лес. — И у нас то же самое! — Ты крепостной? — строго спросили его. — Откуда знаешь? — Любезные мои господа! — обратил на себя внимание до того молчавший Рашид. — Предложение благородного рыцаря заманчиво, а спор ваш с моим Кахалом весьма занимательный. Но послушайте! У нас тоже есть интересный план. С вашего позволения? — он сложил руки перед лицом и кивнул сначала Горану, потом Кахалу. Получив их согласия, он рассказал крестьянам о том, как можно организовать провокацию, поссорить двух господ, а когда они потеряют бдительность и ослабеют — тогда и поднять разом несколько деревень на бунт. Рашиду ответил странник: — Гладко говоришь, а выйдет не по-божески. Загубить невинную душу, свалить вину за убийство на неповинного в нем человека… Дурное это дело, не дождемся мы благословения богов. Его поддержал один из мужиков: — Да и с конницей ихнего господина мы, поди, получше выступим, чем сами. Кахал, Горан, Рашид и солидарный с ними Иржи оказались в меньшинстве. Спорили долго, страстно, если не сказать — грубо, но крестьяне и странник стояли на своем: надо принять предложение щедрого господина. Само собой, прямо сейчас окончательного ничего не решили. Собирались говорить с мужиками из других деревень, но это было не к спеху. Вассал старого князя предлагал ударить по нему чуть позже, осенью. Оставалась уйма времени и на разговоры, и на подготовку. В лесах недалеко от Дебрянки, осенью года 1204-го Зося легко переносила любую, даже самую суровую погоду — может, от того, что была единственным ребенком в семье ремесленника, и отец старался одевать ее надежно, тепло. Но эту пору поздней осени, когда снег выпадал редко, а заморозки сменялись колючими, промозглыми дождями, она недолюбливала. Сегодня они с Богданом пошли спозаранку в лес, к своим друзьям, и теперь Зося с тоской глядела на последние листья, что висели на деревьях грязными тряпочками, и белесую от утреннего мороза траву. — Чего пригорюнилась, доча? — спросил Богдан. — Вон, кругом кисло, — вздохнула Зося и обвела рукой неприветливые ветки над едва заметной тропой. Словно в ответ ей чавкнула под сапогом земля. Для кого осенняя распутица хуже, для мужиков на своих двоих или для господской конницы? А конница-то с двух сторон. У князя есть, но и у барина, какой с бунтовщиками дружбу завел, тоже есть. Зося вздохнула тяжелее: — Да и у наших… Не снег, не жара, а так — снежура. Богдан не имел привычки опускать руки раньше беды на пороге, но и он помрачнел. — Эх, не видать нам поблажек от князя как своих ушей. Если боги дозволят и наша возьмет, тогда что? Взаправду барин соседей наших за всех крепостных нашего Края просить станет, как думаешь? — Он слово дал, на Огненной Книге клялся. А как Йона послушать, так почем зря на ней клянутся. Говорил, мол, зачем ему обманывать, если его крестьяне за обман против него подымутся. А подымутся? Уж сколько полегло, сколько еще поляжет… — То-то и оно, — кивнул Богдан. — Дальше давай думать. Если за князем победа выйдет? Ладно, вздернет кого для острастки. А то ж повесит на нас хомут поболе, тащи к старым повинностям новые. Зося вздохнула совсем тяжко. Они с отцом надеялись на отмену привилегий, когда ввязались помогать бунтовщикам. Тогда ее, как единственную опору Богдана в болезни и в старости, не посмели бы продать в другую деревню. В крайнем случае, продали бы вместе с отцом. Но коли пропадут бунтовщики — останется им только ждать и молиться, чтоб их не тронули. — И что б им не послушаться Кахала, Горана и Рашида! — в сердцах воскликнула Зося. — Передрались бы господа, ослабели, а наши бы по ним раз — и ударили! — Ох, девка! Война тебе игрушка что ли? На ней так просто? — осадил ее отец. — Липнешь ты к ним ровно банный лист. Отвечай-ка: с чего это? — Не серчай, бать, — Зося осторожно погладила рукав отцова тулупа. — Мне с ними… — она задумалась. И правда, медом ей что ли в этой компании намазано? — Мне с ними по-другому. Про войну я знала. Про бунты, про разбой тоже знала. А то, что Кахал предложил, совсем другое! Про-во-ка-ци-я. Чудное слово! И страшно, и грешно, и сложно — а интересно как… Да, уразумела! Интересно мне с ними, весело. Понимаешь? Богдан мягко толкнул Зосю, но тут же и словил за шиворот, чтоб не споткнулась. Щелкнул по носу: — Ой, не тем у тебя голова занята, доча. Были бы младшие братья да сестры — ты б с утра до ночи только и крутилась, и глупостей всяких не сочиняла. Ишь, интересно ей! Вот куда твою такую голову? Замуж за кого из соседей, кланяться свекру со свекровью, глаз от работы не поднимать? Эх!.. Зося от шутливой перепалки раскраснелась, на душе у нее посветлело, и в гости к Дарине и братьям-гномам она явилась привычно улыбчивая. В совместном выступлении барина и крестьян против князя никто из их компании явно не участвовал. От рыцарей держались подальше, в боях не дрались, помогали аккуратно, на стороне, потому что считали все это затеей гиблой и помирать зазря не хотели. На тот случай, если все будет плохо, и самым яростным бунтовщикам придется бежать из деревень подальше, хотя бы на время, придумали в глухих лесах под Дебрянкой сделать подпольный лагерь. Стаскивали туда зерно, сушеные ягоды, грибы, солонину, всякие снадобья, теплые шкуры. Аустри, Аурванг и Дарина строили там землянки, а Богдан и Зося по мере сил им помогали. Вот и сегодня они шли поработать вместе с друзьями, несли им свежего молока и яиц, а самое главное — первую за долгие месяцы по-настоящему добрую весть. — Аурванг, Аустри, бросайте вы свой водоотвод! — крикнула Дарина. — Никуда он от вас не сбежит, а вот молоко пропадет! — Да куда ж оно пропадет, когда такой дубак? — отозвался Аустри. — Сюда и очень, очень быстро! — Дарина хлопнула себя рукавицей по животу и побежала навстречу гостям. Зося расцеловала подругу, Богдан ее ласково обнял, и они все втроем пошли отвлекать гномов от трудов праведных. — Эх вы! — рассмеялась Зося. — Говорит же Дарина, бросайте свой инструмент. Мы с батей такое вам скажем — рука дрогнет, порежетесь! Аурванг хмыкнул, но топор отложил. — Ни за что не поверю, что наши доблестные мятежники во главе с сердечным рыцарем зажали князя в угол и заставили выполнить все требования. — И правильно, — прогудел Богдан. — Радость наша вернее будет. У Дагмары с Янеком четыре дня тому дочь родилась! Последнюю кручину с Зоси будто ветром сдуло. Дарина повисла у нее на руке и засыпала вопросами, добрый Аустри утирал слезы своей бородой, даже строгий Аурванг улыбался ярче солнышка. А они с отцом наперебой рассказывали: — Не маленькая, а и не тяжелая, Дагмару шибко не мучила. — Волосики ровно пух, рыженькие! — Хорошо кушает, у Дагмары молоко прибыло, кормилицы не надобно. — Смешная, как ручками-ножками дрыгает. А спит пока много, даже скучно! — Тебе скучно, хохотушка! Дагмаре бы самой опосля родов поспать. — Поспит, рядом же Лада, ей сон не нужен! Дарина с Аурвангом слушали, взявшись за руки. Аустри кивал одобрительно, а потом спросил: — Как назвали-то красавицу рыжую? Зося приложила ладони к щекам, покачала головой: — Ой, назвали, мыслители наши… Искрой!