Дети ветра

В деревне Дебрянке, что в Краю Курганов, зимой года 1204-го Дагмара замочила испачканные дочкой пеленки, подбросила дров в печку и зачем-то села на лавку возле окна. Сквозь плотно закрытые ставни и бычий пузырь она слышала завывание метели, как и вчера, как и третьего дня. Сегодня, как и вчера, и позавчера, Янека не было дома. Они с Йоном пропадали то ли в Сенном, то ли в Благом, то ли в лагере, где пытались переспорить, кажется, всех: странников, мужиков, хмельное рыцаря, союзного бунтовщикам. Богдан и Зося давеча ушли помогать гномам и Дарине — те втроем не справлялись с беглыми крестьянами, что нашли приют в их землянках. Хозяева дома, где они снимали угол, с утра ушли в соседнюю деревню на поминки. Лада отлучалась из Дебрянки лишь при крайней необходимости. Вся компания дружно решила, что навья сила в бунте, конечно, хороша, но, во-первых, есть еще Рашид, а во-вторых, Дагмару с малышкой не след оставлять без помощи. Лада стирала пеленки, таскала воду, дрова, готовила, в общем, взяла на себя практически весь тяжелый повседневный труд, и Дагмара удивлялась своей усталости. Что так, живет барыней, лишь возится с Искрой да выполняет привычную работу — и каждый вечер валится с ног. Но к заботе о дочке неизменно примешивалась тревога: из-за чего плачет, почему срыгнула многовато, отчего перестала агукать. Янек и Богдан утешали как могли, рассказывали, что с малышами такое бывает, да только бесстрашная чародейка Дагмара словно бы срослась с этим новым страхом за свое дитя. За маленькими повседневными страхами маячили страхи большие. Вернется ли Янек из очередной поездки к бунтовщикам или не выдержит, влезет в драку, попадет в плен, будет ранен, а то и вовсе погибнет? Выйдет ли что с этими бунтами, или прав Кахал, подведет союзный барин, пропадут все труды понапрасну? В какой мир пришла крохотная, беспомощная, доверчивая Искра? Она улыбалась папе, хохотала, когда мама щекотала ее своими косами, она утешалась на руках у них, у Богдана с Зосей, даже у холодной Лады, но там, за окнами их уютного жилища, простирался огромный мир войн, костров, голода и крепостного права. Все эти страхи гудели в голове у Дагмары, как назойливые мухи, во время простых повседневных дел: кормить и качать Искру, вышивать обереги и вышивать ради заработка, делать все те бесконечные хозяйственные мелочи, которые ускользали от взора Лады. Но муж и друзья обычно отвлекали ее, а сегодня… Да, сегодня она впервые осталась с дочкой совсем одна! Лада обещала вернуться к ночи, но прямо сейчас это ничегошеньки не значило для Дагмары. Она слушала вой вьюги за окном, треск дров в печи, смотрела на люльку и почти не видела ее из-за набежавших вдруг слез. К повседневным размеренным звукам добавился новый. В дверь постучали. Громко, нагло. Не условный стук и не соседи заглянули почесать языками. Дагмара мигом осушила слезы, подошла к дочке, чтобы укрыть ее поплотнее, скрыла люльку занавеской от чужих глаз, спрятала под фартуком нож и пошла открывать непрошеным гостям. В это короткое время в дверь начали уже не стучать, а барабанить. Дагмара отодвинула засов и отступила на шаг, зевая и потирая глаза, ровно только что встала. — Здесь проживают погорельцы из Штайна, вольные горожане Янек и Дагмара? — с порога, не поздоровавшись, спросил красивый мужчина, на вид ее ровесник. Его глаза под пушистыми, загнутыми кверху ресницами смотрели равнодушно, безо всякого выражения. — Я Дагмара. А ты кто будешь? — Дикие вы, с границы, — презрительно скривился гость. — Ну да не мне тебя вежливости учить, женщина. Я уполномочен князем проверять беженцев и прочих подозрительных лиц. Приказ из Йотунштадта, — он ткнул Дагмаре под нос какой-то документ и тут же спрятал его обратно. — Со мной — мои помощники. Дверь распахнулась настежь, и в дом ввалились двое вооруженных людей, а за ними влетел холод. — Прикройте. Зябко, — мягко сказала — не попросила — Дагмара. — Да ты баба крепкая, не растаешь, — гадко хохотнул чиновник и кивнул одному из своих спутников. Тот скрестил руки на груди и привалился к по-прежнему открытой двери. Ну, в доме было натоплено, уголок с люлькой не продувался, Искра оставалась пока что в безопасности. Не вечно ж он будет стоять там столбом. Впрочем... Дагмара опустила глаза и вгляделась в души незваных гостей. Воины как воины. Не рыцари и не бандиты. В меру темные, в меру жестокие. Но красавец-чиновник... Она редко встречала подобных людей и каждый раз боялась до холодного пота. Ее, в одиночку усмирявшую нежить, пугали гулкие от пустоты сосуды живых душ. Дагмара скрыла свои чувства под самой надежной, проверенной маской — спокойной, доброжелательной, знающей себе цену женщины. — Коли вы проверять пришли, так бумаги наши подать? — Сначала скажи, где муж твой. — В Благом, к больному вызвали, — она почти не соврала. Больной в Благом действительно имелся, только Янек бывал у него на той седмице. — Лекарь что ли? — В Штайне был помощником лекаря, теперь сам врачует. Лучше него не сыщите в окрестных деревнях. С порывом ветра в комнату влетели хлопья снега. Холодало. Нет, не годится, все же нужно сказать про Искру, не то заморозят. Или красавец все понял и только того и ждет? А, бес с тобой! — Затворите дверь. Дите застудите. — Ах, ди-и-итятко, — слащаво протянул чиновник. — Дитятко — это святое. Пожалуй, закроем. Ну а теперь, в тепле и уюте, вернемся к проверке. Видишь ли, хозяюшка, в Дебрянке-то спокойно, да и в других честных деревнях. Но есть, есть смутьяны в нашем славном Краю Курганов, житья добрым людям не дают. Вот мы и проводим обыски у беженцев и прочих сомнительных и ненадежных лиц. Поэтому неси-ка бумаги. А пока мы ждем твоего мужа, осмотрим весь дом. — Наша только эта половина, — ни на что особо не надеясь, бросила Дагмара и полезла в сундучок. — Я сказал — весь дом. Вскоре в чисто прибранной комнате, разделенной перегородкой на две части, воины перевернули все вверх дном, а на свежевыстиранных половичках таял грязный снег пополам с навозом. «Нарочно, что ли, сапоги-то перемазали?» — презрительно думала Дагмара, которая смотрела на это дурное представление, не отходя от занавески. — Вроде ничего незаконного не нашли, а, ребята? — улыбнулся красавец, а глаза его остались пустыми, словно стеклянные бусины. — Погодите! Ребеночка-то мы и забыли! — и он отдернул занавеску, пихнув при этом Дагмару. Искра, до того спавшая, несмотря на весь шум, сморщилась и громко, несчастно заплакала. — Ути-пути, прелесть, что ж ты плачешь, не бойся, — засюсюкал чиновник и потянулся к люльке. Дагмара метнулась к дочке и подхватила ее на руки. — Не кричи. Видишь, разбудил, — строго посмотрела она на гостя. — Да я кричать не собираюсь. Ты без крику-то кулек свой разверни. Поглядим, нет ли чего подозрительного в пеленках. — Ты забываешься. Мы — вольные горожане, и с нами не след обращаться так же, как с крепостными, — Дагмара перехватила Искру, будто хотела поудобнее прижать ее к себе, а на самом деле готовилась пустить в ход нож. Убить свободного человека они могли, но дело то было хлопотное. А вот ребенка уронить — это запросто. Доказывай потом, что по злому умыслу. И даже если докажешь, это уже ничем не поможет. — Вольные, говоришь? — загоготал чиновник. Он в два шага оказался возле печи и швырнул бумаги в огонь. — А ну, сука, прекращай кочевряжиться и разматывай своего выблядка! Входная дверь громко хлопнула, отвлекая гостей от Дагмары. — Мы — вольные горожане! — прогремел Янек. — Ты, видимо, не те бумаги в огонь бросил. Но прежде, чем я предъявлю тебе наши бумаги, ты принесешь извинения моей жене и подашь мне собственные документы. А пока я их не увижу, ты для меня — простой разбойник, вломившийся в мой дом! — А ну, разбойнички, покажите барину, кто тут хозяин, — чиновник махнул рукой, и ближайший к Янеку воин потянул из ножен меч, но тут же бросил рукоять, заорав от боли. Через миг рядом с ним рухнул на пол второй воин. Янек не стал тратить время на частично поверженных противников. Он встал между женой и чиновником, и Дагмара, крепко прижимая к себе ревущую Искру, подбежала к воющим телам и вырубила обоих. Тяжелые мечи, да еще с дочкой на руках она бы не подняла — пришлось отшвырнуть их ногой подальше от воинов, на чьих лицах сквозь мясо белели кости. Купоросное масло действовало быстро и страшно. Однако на чиновника его не осталось. — Твоя колдовская бутылочка опустела? Жаль. Не буду проверять, есть ли у тебя вторая. Вытягивай-ка руки медленно и по-хорошему. Ты ведь хочешь хорошего для своей суки и вашего отродья? Дагмара увидела, как в руке чиновника что-то блеснуло. Отравленная сталь, магический артефакт? Что делать, пора ли бежать с Искрой на улицу? Или только хуже будет? — Какой позор — сдаваться такому, как ты! — возмутился Янек, но руки протянул. Протягивал. Медленно, чтобы незваный гость мог следить за ним. Дагмара тоже следила, по-своему, прикрыв глаза и вглядываясь в души. Ей не было нужды мчаться куда-то с Искрой на руках, потому что она ясно увидела смерть. — Прелестно, — промурлыкал чиновник. Он потянулся, чтобы связать руки Янека — и стукнулся коленями об пол, неожиданно высоко взвизгнув. Из бедра его ключом била алая кровь. — При дворе чему только ни научишься, — вздохнул Янек и стукнул носком сапога об пол, задвигая назад потайное лезвие. Он пнул половичок под бившегося в агонии красавца, чтобы проще было отскребать от крови пол, а потом добил чиновника и обоих воинов. Дагмара осела на лавку, достала грудь, чтобы успокоить Искру, и смотрела, смотрела как зачарованная на прекрасные руки Янека, перепачканные в крови. Кажется, она впервые увидела вблизи, что ее мягкий, сердечный муж умеет убивать. — Родная, продержись еще немного, — Янек стаскивал с одного из воинов одежду. — Что у нас гости, мне сказали соседи. Их видели. Значит, рано утром должны увидеть, как трое всадников отъезжают от нашего дома. Йон и Лада вернулись. Мы с Ладой попозже, когда все уснут, вынесем трупы, вы с Йоном здесь приберетесь. Утром мы втроем наденем их плащи, возьмем их коней. Там такое светопреставление, что соседям хватит наших силуэтов, больше все равно не разобрать. — Полы отмою, покойников успокою. Да что дальше? Князь хватится… У вон того, — Дагмара кивнула в сторону чиновника, — такие были манеры, будто он чуял за собой большую силу. Янек тщательно вымыл руки и сел рядом с женой и дочкой, чтобы крепко-крепко, до замершего дыхания, обнять обеих. — Мои хорошие… Ты права, конечно, права. Я подумаю до утра, но самым верным будет обратиться к Кахалу. Уж он в подобных делах мастер! В лесах Края Курганов, зимой года 1204-го Когда Кахал и Горан наткнулись в лесу на крестьян, которых отрядом назвать язык не поворачивался, они задали только два вопроса: есть ли погоня и не потерялся ли в снегах кто из товарищей. Получив два скупых отрицательных ответа, они стали помогать. В густом лесу, в пургу, почти уже ночью нечего было и думать о каких-то активных действиях. Горан со своим зрением через полчаса трудных поисков выбрал более-менее приличное место для стоянки. Нарубили лапника, поставили шалаши, развели огонь, перевязали раненых. С едой было совсем плохо, разделили у кого что нашлось между самыми слабыми. В двух котелках растопили снега на костре, заварили трав, которыми Рашид снабжал их регулярно, по поводу и без. — Волки-то небось к нам не сунутся? — размышлял вслух один мужичок. В руках у него был круглый предмет ладони две в диаметре, завернутый в тряпку. — Не должны, — ответил Горан. — Что у тебя? — Да вот… В снегу прикопать бы до зари, чтоб не завоняла… Предметом оказалась бородатая голова одного из самых уважаемых бунтовщиков Сенного. Донельзя вымотанные душевно и физически мужики скоро стали засыпать. Горан и Кахал прикидывали, к кому бы из оставшихся на ногах подойти, расспросить о подробностях передряги, но трое к ним подошли сами. Двух парней, Уве и Берта, с ними познакомила Зося. Ребята были упрямые и ершистые, но легкомысленный чернявый красавчик Берт обладал весьма цепким умом, а его двоюродный брат Уве, длинная жердь, неплохо думал сердцем. Он, похоже, с детства привык отвечать за родственника, и теперь эта его ответственность перекидывалась на близких товарищей. Третий парнишка, светлый, щербатый и сутулый, имел привычку бездумно заглядывать в рот сильным или старшим. По счастью, этот беглый крестьянин прилепился к братьям и шел как привязанный чаще всего за Уве, что уберегло его не от одной неприятности. Звали его Генриком. Кахал нахмурился, соображая: — Слушайте, а мы вас перевязывали, или вы сами? Ответил весело Берт: — Так мы ж целехонькие! Горан кивнул вопросительно, мол, с чего бы? Уве нервно дернул уголком рта. Посмотрел через плечо на костер, возле которого поскуливал, баюкая раненую руку, его сосед. — Мы в эту драку не полезли. Подозрительно дюже было, вот мы и не сунулись… А теперь мы вроде как трусы? Они сели впятером возле свободного костра, неподалеку от которого покоилась в снегу отрубленная голова. Ну, заодно и за ней присмотрят. Берт больше не смеялся. Его красивые темные брови трагически хмурились, а длинные стрелы ресниц прятали несчастный взгляд. Генрик обхватил руками колени, положил сверху подбородок и смотрел в огонь. Уве рассказывал, то и дело рисуя в воздухе своими длинными худыми руками: — Ну, значит, раздобыли вести, где мы сможем застукать врасплох княжеских. Собирались нападать вместе с ихним барином, — он махнул в сторону крестьян, которые принадлежали союзнику бунтовщиков. — У него ж, известное дело, конница! Ну, мы подошли, значит, ждем-ждем… Знаешь, где Невестины холмы? Нас они хорошо прикрывают, княжеских не видать. А его нет и нет. Ну, мы и вспомнили, как ты про него всякое недоброе говаривал… Говорим ему, — кивнул туда, где покоилась голова, — мол, темное дело, дурно пахнет. Еще холмы эти. Как поглядеть — так мы за ними схоронились. А с другой-то стороны ни леска, ни пенька! Подходи, вражина, бери нас конницей… Ну, мужики с тем вроде согласились, а уходить не хотят. Мол, с чего к нам от заката солнышка придут, коли они на восходе лагерем стали. Ну, а мы все ж таки ушли. А потом… Княжеские на них напали. Оттудова, с заката, на здоровенных своих конях. Вы грамотные, вы посчитайте, сколько там полегло. Вот все, какие ноги унесли. Вот они, значит… — мрачный, но твердый голос Уве под конец стал совсем тихим. Кахал и Горан переглянулись. Они лишь примерно знали, сколько мятежников могло выступить в том бою, но так и так получалось: в ловушку угодило не меньше двух сотен крестьян. Берт уже, не сдерживаясь, плакал, пряча лицо на плече брата. Генрик зачем-то ел снег. Кахал вытягивал из Уве подробности, но и без них понимал, что произошло. Наверняка не сегодня-завтра станет известно, например, от Рашида, что князь уступил своему вассалу и полностью либо частично удовлетворил его земельные притязания. Вассал в благодарность сдал ему бунтовщиков. Поскольку среди них были его собственные крестьяне, наверняка он подготовил очень внятное и достоверное объяснение случившемуся — да хоть снежное ненастье, мол, простите, не сумели мы прийти вовремя. Не поверят ему, например, Берт или Зося, но они ж не его, а княжеские… А его крепостные, даже если и заподозрят что, опустят руки, порешат, что им всем надо уживаться дальше, испугаются и примут на веру слащавые слова предателя. Но это все потом, потом, а прямо сейчас Кахал обязан был сказать горюющим парням самое важное: — Вы не трусы. Вы абсолютно верно решили не подчиняться плохому приказу. Какого лешего вам надо было умирать в этой бессмысленной бойне? Ради чего? Да, вы не переубедили остальных. А могли? Мы о том, что так случится, талдычили с осени — ну и где результат? Не вздумайте себя жрать. Вы все сделали правильно. Скоро Уве, Берт и Генрик, измученные душой более, чем телом, уползли спать в шалаш. Еще троих крестьян Кахал и Горан отправили спать, пообещав, что до рассвета присмотрят за стоянкой, и наконец-то остались вдвоем. Горан понаблюдал немного за сосредоточенным на своих мыслях любовником, а потом спросил: — Ты понимаешь, почему именно они не угодили в ловушку, выжили? — Всего раз наорал, а какой эффект, — злым истеричным шепотом ответил Кахал. В совместные операции мятежников и недовольного рыцаря они не вмешиваются, однако в мелких стычках, поддерживая только крестьян, участвуют. Совершенно случайно они вместе с дюжиной парней натыкаются в лесу на небольшой отряд княжеских воинов. По двум гербам мелких рыцарей, по одеждам остальных и по яркой пегой лошади, редкой масти в этих краях, они узнают омерзительный карательный отряд. Эти люди налетали на деревни в отсутствие бунтующих крестьян, пытали, а иногда и убивали их родственников. Ни разу никто их не видел в честном бою. Парни рвутся отомстить. Каждый из двенадцати потерял хоть кого-нибудь по вине этих тварей: родича, приятеля, соседа. Рыцари спешились отдохнуть и перекусить, сняли шлемы, некоторые отцепили мечи, все пили вино. Парни уверены, что посворачивают им шеи как курятам. Кахал терпеливо объясняет, что даже малость нетрезвый профессиональный боец, даже без шлема по-прежнему опасен для неопытного зеленого юнца, знавшего в своей жизни пару шутейных кулачных потасовок. Его не слушают. Привычное дело, крестьяне вообще редко слушают их, пришлых. Еще немного, и парни полезут в самоубийственную драку — и Кахал срывается. Он узнает, что умеет орать шепотом, что способен унизить словом, как его отец или его братья, что выдающимся упрямцам запросто может раздать пинков и зуботычин, как его вспыльчивый дядька… … и он узнает, что это срабатывает. Парни шипят, крысятся, но соглашаются подождать и разработать план. В глазах Уве плещется настоящая ненависть, потому что Кахал ударил его младшего двоюродного брата, Берта, но ненавидит Уве молча. Генрик так и вовсе становится спокойным, довольным, ровно их тут не крыли на чем свет стоит, а накормили от пуза. Княжеские воины живут пару часов, а потом умирают. Горан пытается увещевать, а Кахал теперь молчит и смотрит, смотрит, смотрит, не смея отвести взгляд. Когда он как наемник устраивал жуткие представления, он всегда увечил своих жертв уже мертвыми. Опьяневшие от горя крестьяне, буквально вчера дрожавшие при одной мысли о том, чтобы поднять руку на благородных, нынче потрошат двух из них живьем. По лицу любовника Горан понял, что он вспомнил все, и то, как безобразно, зато эффективно повел себя, и как страшно мстили крестьяне. Однако на всякий случай решил дожать: — Уве, Берт и Генрик на своей шкуре прочувствовали, как ты умеешь командовать и чего стоят твои приказы. Они тебе поверили и выжили. Вы с Янеком слишком уж следуете своей романтичной вере в народ, а ты к тому же казнишь себя из-за Шинни. Теперь видишь? Иногда имеет смысл взять все в свои руки. — Соглашусь с тобой. Например, имело смысл никого не уговаривать, а самому устроить провокацию, поссорить старого пердуна и его вассала. — Мы хотели согласовать этот план с крестьянами, чтобы они подождали… — Ну не подождали бы. Вышло бы не так гладко, но всяко лучше, чем сейчас. А может, — Кахал достал свой засапожный нож, с которым привык играть, когда думал. — Может, надо было убить эту лицемерную дрянь, как только я заподозрил, что однажды он предаст мятежников? Но дорога ложка к обеду! Теперь надо понять, захлебнулся бунт, или мужики потрепыхаются… И если последнее, то что делать… Горан пересел поближе к любовнику и обнял его. Кахал дернулся: — Ты чего? А ну встанет кто! — Сделаем вид, что замерзли, оттаиваем. В Краю Курганов, ранней весной года 1205-го Эта деревня, исторически более-менее защищенная от чрезмерной грубости владык, показалась Аурвангу будто бы нереальной. Здесь Богдан трудился на постройке новой мельницы и сыскал подработку для него, Аурванга, по инженерной части. Здешние жители не участвовали в бунтах, не оплакивали погибших, они просто встречали весну. Ощущения напоминали о Сосенках. Только там после грохота боев его принимали в свои объятия молчаливые, нагретые солнцем камни, а здесь под сапогами тихонько, пронзительно чавкала освобожденная от снега земля. Они с Богданом поработали на славу, получили плату продуктами и деньгами и рано утром двинулись в путь. Назад к Дебрянке и лагерю в лесах, к новой волне мятежей — то ли возрождению, то ли агонии. Холодный, но уже пропитанный солнцем ветер трепал густую светлую гриву Сигурда. Аурванг присмотрелся к его шее и заметил новые свалявшиеся клочья. А ведь только на рассвете вычесал! Ну что поделаешь, мохнатый конь менял зимнюю одежду на летнюю так, что в особо суровые дни его приходилось чесать граблями. Богдан ехал рядом, тоже верхом — на высоком, сильном, но ленивом по мужской части жеребце. Его раздобыли Горан и Кахал во время очередной стычки с княжескими, а соседям Богдан сказал, что наконец-то скопил на эдакую роскошь денег. Соседи может и завидовали, но слова его приняли. Не все ж плотнику путешествовать по Краю Курганов на своих двоих да на попутных телегах. Аурванг вспомнил, как этот вороной красавец сосредоточенно жевал сено в компании аж трех завидных кобыл, Мурки, Мышки и Звезды — и открыл было рот, чтобы поддеть жеребца и его владельца. Но сказал он, послушав землю под копытами Сигурда, совсем другое: — Где-то люди неподалеку. Кажется, колеса… Вряд ли камнеметы, скорее, телеги, — он оглянулся, оценивая местность. — Подъедем к тому леску? Они нас не заметят, а мы узнаем, что да как. Богдан молча кивнул. Вскоре они увидели. Мокрую, вязкую весеннюю землю месили крестьянские ноги, по большей части скверно обутые, копыта отощавших за зиму лошадей и скрипучие колеса телег. Были в основном бабы с детьми, несколько мужиков и стариков. — Дай боги вам легкой дороги, люди! — приветствовал их Богдан. — Куда путь держите? — На богомолье, добрый человек! Перед пахотой грехи замаливать! — ответил ему одноглазый старец, похожий на главного в этой усталой процессии. — Опять странники перестарались? — пробормотал себе в бороду удивленный Аурванг. Странники из их союзников время от времени, точно по словам Янека, превращались в мракобесные гири на ногах бунтующего крестьянства. — Обожди, — ответил Богдан, прикрывая ладонью глаза и всматриваясь в толпу. — Знакомца вижу. Потолкуем. Богомольцы оказались на самом деле теми крестьянами, которые испугались шатающегося по округе карательного рыцарского отряда. Они были родственниками бунтовщиков или сами раз-другой принимали участие в боях. Переждать беду решили в лесах подальше от родных деревень, а там — то ли рыцари уймутся, то ли от мятежей выйдет таки толк, то ли случится божье чудо. Всяко лучше, чем сидеть по хатам и ждать увечий да смерти. Аурванг поманил Богдана в сторону. — Здраво, — заметил он. — Могут и сами в лесу обустроиться, а можем и мы до нашего лагеря довести. Но прежде неплохо бы выбраться живыми с этих полей. — Проводим, — скорее сказал, чем спросил Богдан. Беглецы, собственно, и без непрошеных советчиков понимали, что на просторе страшно уязвимы, да что им было делать? Клячи со скрипучими телегами и ноги в лаптях увязали в весенней грязи. Так и шли они вперед, с лишними двумя мужиками в обороне. Аурванг между тем думал. Если в карательном отряде, как обычно, не больше двадцати всадников, а то и десять, то достаточно незначительного укрытия, чтобы задержать их, а там в ход пойдут любые подручные средства. Вопрос в том, где это укрытие найти или из чего сделать? Полевая фортификация была для него делом привычным, но на нее требовалось время… Выкопать ямы, установить рогатины, навалить скирды сена, а лучше пристроить это добро к естественной защите вроде бурелома, болотца или холма… Но вокруг на час шага минимум простирались только поля, а разбирать телеги на рогатины никто бы не стал. Стоп. Телеги. У них имелись телеги! А значит… … он додумывал эту мысль в процессе. Пока прислушивался к дрожи земли, куда более явной, чем перед встречей с крестьянами, и рысил во главу вереницы к одноглазому старцу. — Нас преследуют. Конница. Организуем оборону, поставим в круг телеги. — Откедова знаешь? — недоверчиво нахмурился старец. Опять этот вопрос! Да сколько можно! — Я гном. Я слышу землю, — спокойно объяснил Аурванг. Зря он экономил слова. Все равно не вышло быстро соорудить подобие крепости из телег*, да еще по плану, который он разрабатывал на ходу и который по понятным причинам не сразу приняли и поняли беглецы. Лошади упрямились, дети, завидев стремительно приближавшихся всадников, плакали, у одной телеги при повороте слетело колесо, кто-то завопил, поскользнувшись в грязи и упав под другую телегу… Всадники приближались, а крепость еще не поставили. — Но, родная! Пошла! — крикнул один из мужиков, пнув пятками относительно бодрую лошадь. К нему присоединился все тот же одноглазый старик, который прилично ездил верхом. А еще к ним прискакала разъяренная баба с вилами. Вместе с Богданом и Аурвангом вышло пятеро. Лица всадников, прикрытые частично наносниками, были отчетливо различимы. Аурванг успел пожалеть о том, что перед отъездом наспех чмокнул Дарину и бес его знает когда в последний раз обнимал брата. С первым рыцарем повезло. Он, кажется, впервые видел гнома и неверно рассчитал силу удара, за что через миг вылетел из седла от меча Аурванга. Со вторым сцепились на мечах. Слева мелькнул третий, а беспомощная культя ничего не смогла бы сделать… Выручил другой калека, одноглазый. — Назад! К нашим! — гаркнула свирепая баба. Второй противник обхватил голову в шлеме, видно, лихо загудела от удара мечом плашмя. Аурванг развернулся в сторону телег… и рухнул на землю. Успел откатиться от Сигурда, из шеи которого торчала короткая пика… — Аурванг! — окликнул его Богдан. Подал руку, закинул к себе за спину в седло и послал своего жеребца в проем тележной крепости. Проем закрыли. Телеги не давали ходу животным. Пока рыцари пытались достать копьями крестьян, те резали из-под телег конские ноги, а сверху орудовали вилами. Аурванг непосредственно в бою не участвовал. Он следил за целостностью деревянного кольца стен, упрочивал слабые места, оттащил раненого, выкрикивал указания — и не видел из-за своего малого роста, как там, снаружи, в полном одиночестве корчился в агонии его старый, храбрый, преданный Сигурд. Он не видел, но знал. От таких ударов лошади сразу не умирают. С карательным отрядом расправились на удивление быстро. Сами беглецы отделались на первый взгляд не самыми плохими ранами. Получили богатую добычу: великолепных коней, доспехи, оружие, сапоги, одежду, деньги и даже драгоценности. Они победили, притом блестяще! … А снаружи крепости лежал, уже бездвижный, так и не успевший полинять Сигурд. Его кровь мешалась с жидкой весенней землей, светлая грива и золотистая шкура все еще весело переливались на солнце, а в карем глазу будто бы застыло последнее чувство. Там была боль, только боль, что, кроме боли, мог ощущать жестоко раненный в шею конь? Но Аурванг читал в нем: «Друг мой, за что же ты меня бросил?» Он срезал прядь волос с гривы Сигурда и не находил в себе силы встать. Лежать бы так, уткнувшись лицом в еще теплую шею, вдыхать сладкий запах конского пота… — Идем, — позвал его Богдан. — До заката бы с ночлегом управиться. Рядом прозвучал другой голос, одного из мужиков: — И-и-и, что ж ты, гном, такой квелый, над конем слезу пускаешь? Видать, горя большого не видывал. У меня, вон, с осени двоих детей поубивали. Пожалуй, следовало сердечно посочувствовать крестьянину, который потерял безмерно много. Наверное, стоило вспомнить всех тех коней, что полегли в десятках битв благодаря инженерным знаниям Аурванга. Может быть, он обязан был понять, принять и не держать зла. Вместо этого Аурванг размахнулся и съездил единственным, зато пудовым кулаком по лицу мужика. — А ну в стороны! — рявкнул на них одноглазый старец. Богдан одновременно развел обоих руками, останавливая драку. В Краю Курганов, после весеннего равноденствия, в год 1205-й По большому счету они проиграли все битвы. Крепостные рыцаря-предателя страшно устали и от мятежа, и от страха перед неизвестностью, а хозяин предлагал им мир. В других землях ничего не помогало. Ни проповеди Йона совместно с дружественными странниками, ни просвещение Янека, ни буйная организационная деятельность Кахала и Горана не принесли ощутимых плодов. А могли? Бунты в Краю Курганов напоминали сброшенный на землю ветром недозрелый плод. Вроде бы не без пользы упал: там жучок его погрызет, там муравей подъест. Но семена, так и не набравшие силы, обречены были сгнить в земле, только самую малость добавив к ее составу. Шли последние мелкие стычки, все с разными целями. Конкретно вот сейчас маленький отряд мятежников провернул спонтанную дерзкую операцию: вызволил из плена крестьян, захваченных в одном из последних больших боев. Беда была в том, что коней на всех не хватило. Кроме того, в плену мужиков не шибко лечили и не жирно кормили. Почти все едва передвигали ноги от слабости. А уходить требовалось быстро. Двое всадников вырвались из боя и поскакали, скорее всего, за подмогой. Когда приведут, через пару часов, к ночи? Рассчитывали на первое. Все понимали: стоило освобождать товарищей ближе хоть к самому жиденькому лесочку. Но решали и действовали бегом. Схоронились в полусгнивших домах давным-давно вымершей деревеньки, мимо которой рыцари гнали пленных, напали. Но если для засады развалюхи подошли отлично, то для обороны не годились вообще. — И через куда идти? — вертел головой Кахал, отчаянно припоминая, что знал об этих местах. — А какая дорога нужна? — спросил Иржи. — Я тут бывал, кое-что помню. — Которая задержит конницу. Лес, лучше бурелом, река с топью, болота, овраги… Иржи сжал пальцами свои пухлые щеки, соображая. — Если пойдем на юго-запад, то упремся в сухостой. За ним топи, но не дикие, хоженые, там клюкву собирают. Да и обогнуть сможем. Дальше лес, а там… — … а там до наших рукой подать, — сощурившись, кивнул Кахал. — Ну, еще предложения будут? Другие сказали, что почти прямиком на юг есть могучий лес, но в нем князем строго-настрого запрещено охотиться. Даже какие-то доски с письменами прибиты. Горан покачал головой: — Туда нельзя. Мы с Рашидом находили похожие доски в соседнем княжестве. Рядом с ними я видел огненные нити. Не будем проверять, есть ли похожие нити в Краю Курганов. Повернули на юго-восток. Освобожденные крестьяне кусали губы, постанывали, шатались, но шли. Кто-нибудь из шустрых всадников то и дело покидал отряд, чтобы поскакать назад и поглядеть, нет ли погони. За осень и зиму сносно научился ездить Уве, Берт летал будто с детства знавал седло, Зосе, по жестокой случайности затесавшейся в эту компанию, не доставало практики, но на разведку ее хватало. Удивлял Генрик. В бою он по-прежнему с трудом варил своим котелком, а вот с лошадьми договаривался дивно. Собственно, когда они пробирались через сухостой, именно Генрик принес весть: за ними погоня. Земля, едва покрытая зеленым младенческим пушком, плохо скрывала следы. — Сколько? — спросил Горан. — Дюжины три. Али четыре, — виновато пробурчал Генрик. Он не то чтобы очень давно научился считать. Кахал тоскливо оглядел сухостой. Эдакая крепость могла задержать опытных всадников на четверть часа максимум. Даже гениальная находка Аурванга, телеги, могли не выдержать натиска полсотни рыцарей (он сделал самый устрашающий вывод из слов Генрика). Но у них не было ни одной телеги… А защита бывшим пленникам требовалась до зарезу. И не на четверть часа, а перейти болото, которое скроет следы, вступить в надежный лес. Итак, есть квелый сухостой. На что годятся эти серые палки? Он подъехал к любовнику и шепнул ему несколько слов. Горан, совсем чуть подумав, кивнул. Кахал обратился к остальным: — Мы с Гораном их задержим. Берите Мышь, она троих вынесет. Нам хватит Мурки. Уве захлопал глазами и, сообразив, двинулся на них: — Вы чего это? Супротив четырех дюжин? Помирать вздумали? — У нас есть план, — ответил Кахал. — Да какой план-то! Какой план! Нет уж, я остаюсь. Так негоже. Берт? — Остаюсь. Генрик, поежившись, вздохнул: — И я… Зося натянулась как тетива и огромными глазами преданно смотрела на Горана и Кахала. Иржи аж перекосило. В светлых янтарных глазах явно читалось: «Я с вами!» Губы с трудом вымолвили другое: — Как скажете, а? Горан спрыгнул на землю, потрепал Мышку по шее и передал ее крестьянам. Кахал мягко улыбнулся ребятам: — Это приказ. Вы ведете и защищаете наших горемык. Мы остаемся. Ну, вперед! Времени в обрез! Времени не хватило, чтобы выбрать для себя относительно безопасный участок и защитить его от непрошеных гостей. Рыцари въезжали в мертвый лес. Неизвестно было, с какой скоростью отряд крестьян преодолеет топь. Кахал как мог прикинул, с какого фланга начинать. Быстро обмотал один из своих ножей, поджег его и метнул. Пока Горан договаривался с огнем, стал готовить второй нож. Ни всадники, ни тем более их несчастные кони не ожидали увидеть перед собой огненную стену, которая будто выросла из-под земли. В отряде рыцарей началась паника. — Кахал, ты нужен, — тихо позвал Горан. Они не разобрались, как именно это работает, но за год усвоили: близость Кахала помогает Горану легче переносить беседы с огнем. — Мур, стоять! — Кахал отдал фантастический приказ своей кобыле, которая не меньше рыцарских коней испугалась близкого огня. Подошел к страшному в своей работе любовнику, обнял со спины его каменное и одновременно словно готовое разорваться тело. Он обнимал и слышал, как скрежещут зубы Горана, как стонет он — то ли от усилий, то ли от невыносимой головной боли. Он услышал, что несколько рыцарей таки обошли пылающий сухостой. — Гости, — бросил он Горану и вскочил в седло. Их было пятеро. В кольчугах и кожаных доспехах, с мечами. Все верно, послали в обход огня самых маневренных бойцов. Только их с Гораном было всего двое, один пеший и очень уязвимый от того, что повелевал огнем. Кахал метнул нож-звездочку и одновременно с воплем рыцаря услышал за спиной спокойное: — Я ослеп. Дым вовсю разъедал и его глаза. Кахал поднял Мурку на дыбы и заставил копытом ударить в деревце. Оно с треском упало, напугав двух лошадей. Меч Кахала вывел из строя один кожаный доспех, засапожный нож слабо ранил коня под кольчугой, но тому, ошалевшему от пожара и боя, хватило этой малости, чтобы сбросить своего хозяина. Поединок с самым крепким рыцарем затянулся, один из упавших бросился к Горану… — Справа, вровень! Тяжелая булава гулко стукнула по шлему, оглушая его обладателя. Кахал в это время обманом отвлек наконец противника и снес ему голову. Через несколько минут он разобрался с остальными, но огонь, остановивший конницу, вплотную подступал к ним самим. От густого дыма колотилось сердце и легкие с кашлем рвались наружу. Он схватил любовника за руку. — Горан, запрыгивай! Мурка, вперед! Чтоб тебя, сука! Вперед, родная! Огненное кольцо сомкнулось перед ними, Мурка забилась в истерике. Кахал, который с Шинни не носил шпор, саданул ее рукоятью меча в бок, и безумное от страха и боли животное прыгнуло через пылающие ветки. Пожар остался позади. Позади в седле был неестественно крепко вцепившийся в Кахала слепец. В лагере в лесах под Дебрянкой, весной года 1205-го Рашид убрал руки с лица Горана и покачал головой, не смея взглянуть на Кахала. — Я не вижу никаких физических повреждений в глазах, я не нахожу непорядка в работе мышц. Мы еще спросим Янека и любого толкового лекаря. Но скорее всего это магия. И пока у нас нет ни одного сильного мага, ничего сделать нельзя. — Ясно, — ответил Кахал. — Спасибо, не задерживаем тебя. — А ты ранен? — Да там такой пустяк, что сам перевяжусь. Свали уже отсюда, другим ты нужнее! Рашид сжал плечо Горана, кивнул брату и встал. Кахал вдруг схватил его за руку. — Эй! Все в порядке, братишка? Ну, относительном, — он бросил взгляд на лагерь, битком набитый беглецами, в том числе голодными, ранеными и умирающими. — В порядке, — Рашид улыбнулся Кахалу, поцеловал его в макушку и оставил обоих своих героев. В общем-то он даже и не солгал. Нави не устают, навям не нужен сон или отдых, они не работают хуже и медленнее из-за сердечных волнений. Собственно, сердца тоже у навей нет, но в окончательной гибели мятежей в Краю Курганов Рашид встречал столько личных трагедий и больших, масштаба страны и мира потерь, что все это как-то заполнило пустоту в его груди. Нет, он не обессилел от горьких чувств. Просто захотел, образно говоря, перевести дух рядом с близкими людьми. Только не имел на это права. Покуда Кахал и Горан выручали пленных крестьян, состоялось еще одно, вероятно, последнее сражение. Нави перенесли в лагерь тех, кого можно было не убить быстрой дорогой. Остальным оказали помощь на месте, ждали обычную, человеческую подмогу, следили, чтобы раненые не умерли от жажды и холода, не стали добычей зверья. Поздно ночью, когда остатки мятежников наконец собрались все в лагере, Ладе и Рашиду поручили разведку. Мол, что теперь надумает князь по поводу крестьян, возвращаться ли им в родные деревни, или разбойничать в лесах, или уходить в чужие края? По пути к замку Лада вдруг остановилось. — Что такое? — спросил Рашид. — Видишь дерево, убитое молнией? Посидим под ним с четверть часа. Пожалуйста, — в голосе Лады звучало неподдельное отчаяние. — За четверть часа князь, к сожалению, вряд ли провалиться в преисподнюю. Посидим. Но что с тобой? Поделись, прошу. Лада молча позвала его к погибшему дереву. Села на один из корней, погладила черную кору. Ответила растерянно: — Рашид, как такое возможно? Кажется, я устала. — А ведь я — тоже. Во дворце Йотунштадта, весной года 1205-го — Мамочка, ты так поздно. Я соскучилась по тебе! — Лисбет оставила нитки, из которых увлеченно плела куклу, лежа на ковре, потом неловко изогнулась и протянула руку к Маргарите. — Прости, милая, — баронесса Айзенбургская села на пол рядом с дочерью и мягко прижалась щекой к ее щеке, как нравилось обеим. — Сегодня много работы было, а завтра беседа с его величеством. Я готовилась. Но теперь я полностью в твоем распоряжении. Почитаем вместе или поиграем? Хотя нет, уже темно, если читать, то только мне. Лисбет посмотрела на нее новым, очень глубоким взглядом, какой Маргарита впервые заметила у дочери неделю или полторы назад. — Мама, ты устала. Давай я тебе перескажу, что прочитала днем, а ты пока отдохнешь. Темные нити гобеленов мягко улавливали свет свечей и огня в камине, а история, которую неторопливо, еще не очень гладко строя предложения рассказывала Лисбет, успокаивала. Пожалуй, только в этих комнатах, отгороженных от остального мира, первый советник короля Грюнланда чувствовала себя по-настоящему хорошо. Она сняла меховую накидку, чуть расшнуровала тугой корсаж, чтобы свободнее дышать, и медленно, по глоточку, отпивала розовое вино из серебряного кубка, млея в тепле самого родного на свете существа. И она почти забыла о тревожных донесениях из княжеств, где с осени не утихали бунты. На следующий день вновь собранная и строгая баронесса Айзенбургская деликатно предлагала королю поощрить добрый народ Грюнланда в честь побед храброй армии в Волчьих Клыках. — Ваше величество, я ежечасно помню вашу заботу обо всех без исключения подданных короны. Сейчас, после тягот зимы и войны, ваш народ еще усерднее стал бы молиться за вас, если бы вы поддержали его отменой одного налога. Думается, без ущерба для казны можно отказаться от платы за умершего. Наш народ и так потерял лучших своих сынов в боях с гномами. Это решение станет прекрасной данью памяти погибшим. — Вы словно прочитали мои мысли, баронесса, — кивнул монарх. — У вас есть еще идеи по поводу того, как отпраздновать триумф нашей армии? — Цвет вашего дворянства мог бы разделить вашу славу сердечного правителя. Если вы рекомендуете князьям чуть-чуть расширить область лесов и рек, в которых можно было бы охотиться и ловить рыбу, они сумеют подтвердить вам, — баронесса значительно посмотрела на короля, — свою преданность. Король довольно усмехнулся. Так он убивал двух зайцев: и проверял лояльность своих вассалов, и бросал крестьянам крохотную косточку, чтобы утихомирить их и вдохновить на усердный, благодарный труд. — Пожалуй, я донесу до них на совете свои рекомендации. А теперь, моя драгоценная баронесса, я хотел бы выслушать ваши соображения по поводу печальных событий. Увы, не все наши сограждане хотят, подобно нам, единое процветающее государство. Король и его первый советник проговорили около часа. Оба посчитали разумной амнистию для беглых крестьян и раскаявшихся мятежников. В конце концов, они тоже по-своему устали от войны, потому и взялись за вилы. Но впереди посевные работы... Они вернутся и забудут о собственной блажи. Пожалуй, все, кроме действительно опасных. — Сколько интернированных сейчас в тюрьме Йотунштадта, баронесса? — Четыреста пятнадцать. Еще около двухсот в тюрьмах крупных городов. Но, увы, я совершенно не охватила деревни. А ведь именно там, как оказалось, назревал бунт. Простите мне мою недальновидность, — Маргарита опустила глаза. — Вы всего лишь человек, дорогая. Люди слабые, люди ошибаются. Не казните себя, прошу вас, и просто займитесь деревнями.