Дети ветра

В Грюнланде, в Краю Курганов, неподалеку от деревни Благое Близ того места, где на веревках раскачивались повешенные, было две деревни: Благое и Забродье. На самом деле имелась еще и третья деревня, но Лада прикинула, что дорога до нее совсем уж неудобная для того, чтобы волочить по ней смутьянов. Сначала она заглянула в Забродье. Тамошние крестьяне ворчали на жреца, который запрещал пить во время покоса, нелестно отзывались о новой подати и увлеченно обсуждали, блудичка али кикимора засела на болоте неподалеку. О бунтах они не помышляли, бранные слова употребляли умеренно, и Лада, так и не выяснив ничего о соседних деревнях, заглянула на всякий случай на болото. Живописная сочно-зеленая чаруса встретила ее холодком от воды, лягушачьи треском и полным отсутствием следов какой-либо нечисти. Неподалеку от Благого Лада встретила еще двух покойничков. Они были не тронутыми ни вороньем, ни разложением. Видно, только вчера вывесили. Бородатые мертвые лица по-своему гармонично смотрелись на фоне реденького леска, за которым начинался покосный луг. Под серым небом среди душистых стогов царил такой славный покой, что висяки на миг почудились кошмарной галлюцинацией. Да, четыре стога вдоль тропинки были то ли неряшливо сложены, то ли разметаны, но... может быть, это просто ветер? Вот же, льется песня, кто-то прибирает сено и чуть фальшиво поет. Первый же стог разрушил пасторальную иллюзию. Безжалостно вмятая в землю трава хранила отпечатки широких тяжелых копыт. Возле последнего стога шуровал вилами уморительного вида парнишка. По сложению и чертам лица он выглядел лет на двадцать и работал сноровисто, как положено взрослому деревенскому юноше. Но его светлые короткие волосы торчали во все стороны нелепой соломой, рубашка сидела на нем как-то криво, а штаны в самом важном месте были зашнурованы так, что выдавали полное отсутствие брэ под ними. Лада быстро перебрала в уме привычные роли. Спрятала в мешочек на поясе браслет и бусы, прикрыла голову платком, поправила на плече мешок, который взяла с собой на такой вот случай, отыскала более-менее подходящую длинную палку и пошла по дороге, старательно шаркая башмаками. — Да благословят тебя боги, добрый человек! Да прибудет с тобой защита милосердного Пламени! — сказала она, подражая заунывной речи странников. Парнишка воткнул вилы в ладно сложенный стог, поклонился ей — и ахнул. Видно, заметил беспорядок в своей одежде. — Спа-а-асибочки н-на добром с-с-слове, — ответил он, заикаясь от стыда, и поспешно зашнуровал штаны. — И тебе, значит, милосердия Пламени. Лада скинула мешок на землю и будто бы тяжело оперлась о палку. — Как тебя звать, добрый человек? Ты не из Благого ли будешь? — Втораком. Оттудова я, из Благого. Только ты, уж не серчай, не ходила бы в нашу сторону, — торопливо пробормотал парень, выкатил откуда-то из-за стога чурбак и показал на него, мол, сядь, отдохни. — Почему же? Разве не найдется в твоей деревне постели для странницы? Вторак так усердно наморщил лоб, силясь подыскать нужные слова, что Ладе стало немного стыдно. Вот ведь прицепилась она к милому, но явно не стоумовому мальчишке. Однако ее собеседник, похоже, надумал что-то и заговорил, глядя прямо на нее чистыми серыми глазами: — Найдется постель. Да вон, сам старший жрец, значит, приехал к нам давеча. Он тебя встретит, накормит-напоит... Да вот... Вон оно как. Жмуриков видала? Один — сосед мой... Неладно у нас нынче. Не все, конечно, а есть, кто против князя попер... Ну, княжеские у нас, жрец, значит, старший... Ладу совсем заела совесть, но спрашивать она продолжала, доставая из бедного Вторака в час по храмовой ложке. Старший жрец в деревне ее совсем не обрадовал, и Лада пока не представляла, стоит ли ей крутиться вокруг Благого или пойти к своим с тем, что узнает она от парнишки. — По твоим словам выходит, что жрец у вас добрый, князь добрый... Не пойму я, отчего же в таком разе твои соседи взбунтовались? — Ох, знаешь, как говорят: приперлось одно лихо — жди другого. А у нас, — Вторак присел на землю напротив Лады и явно от всего сердца загрустил. — Мрут и мрут у нас люди... Двое соседей, жмурика родня, — он махнул рукой в сторону висяков. — Потом, значит, тетка моя, ейный брат, а потом еще... Лада насчитала двенадцать трупов и ни одной эпидемии. Действительно, неладное творилось в Благом, ой, неладное. — Да, Вторак, тяжкое вам выпало испытание. Помолюсь я за ваших, за мертвых и за живых. Дойду до святых мест — обязательно помолюсь! Но вот все в толк не возьму. Взбунтовались-то почему? Не князь же отправил твоих родных да соседей на тот свет. — Не князь, твоя правда, — старательно закивал Вторак. — Не князь... А знаешь, как по-новому-то? За каждого помершего — подать плати. А у нас их — вона сколько! А с чего платить? Хлеб не поспел, до капусты далече, картошка только пошла... Разве скотину зарезать? А как потом самим... Ой! Серые глаза паренька забегали от испуга. Да, он был не семи пядей во лбу, но догадался, что понесло его в какую-то явную крамолу. Лада прикинула, что несколько нужных слов не повредят образу странницы. — Спасибо тебе, добрый человек, за честность твою, за твою заботу. Позволь дать тебе совет. Если еще кто-то будет спрашивать тебя, мол, почему бунтуете — гляди смущенно в пол, разводи руками, говори, что сам не понимаешь. Хорошо? Вторак робко улыбнулся ей: — Хорошо... Да как же ты? В другую деревню до потемок-то не успеешь. — Ничего! На все божья воля. Может, на телегу свою кто возьмет, а коли нет — под небушком переночую. Странница я, не привыкать. А в какой стороне у вас, говоришь, погост? Чтобы мне в потемках не заплутать к покойничкам в гости. Вторак со всей сердечностью объяснил Ладе, что где расположено в Благом и его окрестностях, а на прощание попробовал угостить ее сухариком. Очевидно, последним из того, что он брал с собой в поле. Если вообще не единственным. Лада обследовала погост и уже через пару часов была у своих. — Пятнадцать могил? — переспросил Йон. — Тот парень сказал тебе, что двенадцать. Откуда еще три? — Они совсем свежие, две из них по размеру детские. Я думаю, дело было так, — Лада взмахнула рукой с браслетом, будто хотела нарисовать картину. — Вряд ли крестьяне добровольно доложили хозяину, мол, у нас тут образовалась дюжина трупов, какую плату соизволишь за них принять? Может, конечно, тамошний жрец совсем сдурнел. Попробовал стрясти с крестьян подати, а когда не вышло, призвал княжеских. А может, те сами проезжали мимо да заглянули зачем-то на погост. В лесах под Благим достаточно конных следов. Наверное, охотились... Ну да неважно. Скорее всего, крестьяне решили дать отпор, княжеские их потеснили да пришибли ненароком двух детей и кого-то взрослого. А мужики схватились в ответ за вилы. Горан задумчиво поскреб затылок. — Так-то да. За двенадцать умерших летом поди еще заплати. Но чтоб за вилы? Хотя, кто знает... Помнится, солдаты говорили, что поборов с весны прибавилось. — Вот еще что. Не понравилось мне на том погосте. Чем — понять не могу, вроде бы днем все чисто было, а ночи, уж простите, я не дождалась. Думала, к вам побыстрее... Дагмара накрыла своей рукой руку Лады. — Все правильно. Ты, милая, конечно, нежить, но погосты — это мой хлеб, моя делянка, — она перевела взгляд на мужа. — Ну, Янек, что скажешь? Ты вроде Богдану обещался, а тут, выходит, Благому моя помощь надобна. — Надо так надо. Только я тебя одну не отпущу, да и никто не отпустит. Выбери себе помощников, загляните на кладбище. Я с Ладой и Йоном поеду в Дебрянку. Мы трое местные, случись что — прикинемся валенками. А остальным предлагаю засесть на середине пути между Благим и Дебрянкой. Все-таки мы пришли к Богдану не на блины, а помогать бунтовщикам. Как вам такой план? Возражений не было. Стареющая луна лишь изредка мелькала между облаками, а потому на погосте было темно — хоть глаз выколи. Но Дагмара не огорчалась. Она, чародейка, умела видеть в потемках, да и Горан с Рашидом на ночное зрение не жаловались. А Кахал... ну, приноровится как-нибудь. Ему привычно. Ветер ласково шуршал мелкой пугливой листвой осин. Чуть поскрипывало старое дерево, в подстилке возле одной могилы возился еж, мимо пролетел, задев Дагмару крылом, большой пушистый бражник. Эти добрые ночные звуки приносили покой, но Лада была права: что-то недоброе творилось на деревенском погосте. Дагмара спросила у Рашида: — Ну как тебе, нави? Заприметил что интересное? Рашид замер, присматриваясь и прислушиваясь. Прикрыл глаза, видно, чтобы яснее чуять. Потом открыл их и виновато развел руками: — Прости, моя госпожа. Я повторю лишь то, что сказала нам Лада. Мне здесь не нравится. Дагмара усмехнулась. Вот ведь прав был Янек, когда рассказывал ей, что быть и знать — порой совсем разные вещи. Лада и Рашид были нежитью, но не всегда понимали самих себя и тем более своих собратьев. Они умели ненавидеть, но не ощущали той страшной, тоскливой, голодной ненависти, которая кутала тихий погост в невидимый зловещий туман. Но пока что никто не показывался, и они пошли осматривать свежие могилы. Найти их было легко, по временным деревянным столбикам. — Непривычно, — вполголоса произнес Горан, присаживаясь возле постоянного памятного знака. — Что дерево, что камень... Гладкие, только имя умершего да Пламя. Кахал, в Лимерии так же? — Ну, камушки покрупнее, вместо Пламени — Великое Око, а так да... Немного безлико. Не то что в Саори или в твоей Елани... О! Гляньте-ка, — он взял что-то со свежей могилы и протянул Дагмаре. Это был обычный веночек, из тех, которыми успокаивают смятенные души, но совсем бестолковый. Сильные цветы — зверобой, вербена — терялись в зряшных, сорных для волшбы травах. Дагмара велела: — Горан, пойдешь со мной. Рашид, Кахал, держитесь рядом. Вы знаете мои венки, видели вот этот. Поищите на других могилах, вдруг найдете закономерность? Когда Дагмара нашла то, что искала, проснулся ребенок. Он толкнул ее тепло, тяжело, но не сбивая с мысли. Еще мягкая, лишь едва тронутая дождем и временем земля дохнула на нее свежестью, тленом и бессильной злобой. Осиновые листочки не шелестели робко. Они будто лязгали, скрежетали. — Горан, слышишь? — Не больше, чем прежде. — Ладно... Лопата с тобой? Копай здесь, — Дагмара выбрала из своих оберегов самый длинный и позвала тихонько, очень рассчитывая на слух нави: — Рашид, Кахал, сюда. — Как ты и велела, мы нашли закономерность, — сказал Рашид. — В Благом был, но недавно пропал кто-то сведущий. На старых могилах лежат обереги, похожие на твои. Но лишь на старых. — Кстати, — Кахал подбросил и поймал совсем уж неряшливый веночек. — А давай, пока вы тут копаете, мы с Рашидом пробежимся по округе? Тутошней нежити не видать, но где-то же она шляется, кем-то же она закусывает? Дагмара прислонилась к осине, прислушалась к ее листьям и сокам. Ответила неугомонному другу: — Может статься, и закусывает. Но вы нужны здесь. Подсоби-ка своему Горану с могилкой. Кахал фыркнул, но взял в руки вторую лопату. Рашид не шелохнулся. Не ступил вперед, мол, я быстрее. Почему? Трепетные ветки у них над головами зубасто щелкнули. Теперь услышали все, а не только Дагмара. В мирной шуршащей и шепчущей темноте показалось бледное свечение. По кладбищу, прямо по могилам, сквозь деревянные столбики, менгиры и каменные знаки, плыла высокая худощавая женщина. Она вытянула перед собой руки, будто пыталась что-то ощупать, и резко поворачивала то туда, то сюда вздернутый подбородок. — Слепяк, — прошептала Дагмара. — Она нас не видит, но скоро почует. Горан, ступай вперед, будешь приманкой. Рашид, выхватишь Горана из-под ее рук. Смотри, чтобы не коснулась! Кахал, набросишь на нее петлю и тащи сюда. Долго ждать не пришлось. Нежить налетела на Горана прытко. Похоже, так никого и не сожрала в деревне. Но Рашид оказался, разумеется, быстрее слепяка, да и Кахал со своей ловкостью оправдал ее надежды. Впрочем, силы даже ему, железному, хватало лишь на то, чтобы волочить воющую нежить по шажку за час. Горан, скрестив руки, маленько полюбовался муками Кахала, а потом пришел ему на выручку. Вдвоем они привели слепяка к могиле. Тот уже не рвался из пут и не выл, а только жалобно, как раненый, поскуливал. — Отдавайте, — Дагмара взяла в руки ленту. — Ага, держи карман шире! — выступил Кахал. Горан молча поддержал его, покрепче взявшись за оберег. Дагмара рассмеялась. — Ох, недоверчивые вы мои! Я знаю, что делаю. Уже усмиряла такую чуду, — она обошла нежить, оплетая ее лентой. Походя добавила: — Усмиряла в одиночку. Мужики стояли вокруг молча, готовые, чуть что, кинуться ей на помощь. Дагмара уложила на землю притихшую бледную женщину, присела рядом с ней и погладила по голове. Ее пальцы проходили сквозь тусклые волосы и в то же время ощущали их сухое, совсем как у Лады или Рашида, прикосновение. Дагмара говорила одними губами то, что должна была сказать, и то, что хотела. Она растерла над лицом нежити сухие травы, начертила на них чародейские знаки, а потом снова говорила, говорила... До тех пор, пока из несчастных слепых глаз не ушла непереносимая мука. — Тебе пора, милая, — Дагмара поцеловала бледный, почти бесплотный лоб слепяка и повернулась к друзьям. — Опускайте ее в могилу, только бережно. Она заслужила покой. Они ехали до рассвета, пока не нашли спокойное место, чтобы перевести дух. Дагмара легко продержалась до привала, но стоило ей присесть на обустроенную друзьями постель, как усталость напала на нее, ровно сова на незадачливую мышку. Уже сквозь сон она услышала, что Кахал резко, но вполне разумно объяснил Горану и Рашиду, почему он один должен сбегать в Благое. Когда Дагмара открыла глаза, солнышко уже вовсю пробивало себе дорогу сквозь облака. От костра пахло мясом, а от Горана и Рашида веяло тревогой. — Где его шайтан носит, — буркнул Рашид в ответ на ее взгляд. Горан хмыкнул: — Может, языком с кем зацепился. Тогда это до ночи. Из кустов высунулась шустрая морда Мурки. — Почему сразу до ночи? — весело возмутился Кахал. Расседлал свою любимицу, пристроил ее рядом с Мышкой и подсел к костру. — Ну, Дагмара, ты была права. Никем наша бледная дева не поживилась. Один мужик болтал своему соседу, что видел в потемках нечистую, но сосед помахал рукой перед его носом и списал все на перегар. Горан, объясни мне, знаток жизни крестьянской: как так? Вот ни гроша, ни корки хлеба у человека не будет, а выпить — это завсегда пожалуйста. Горан пожал плечами. — Поработай не языком, а плугом да косой — поймешь. — Ладно. Я думаю, нашу чуду чем-то напугал старший жрец. Он собирается гостевать в Благом еще пару дней, до праздника какого-то местного святого. Княжеские сваливают завтра. Крестьяне ведут себя тише воды, ниже травы, по крайней мере, сейчас. Десять человек у них повесили, троих, как и сказала нам Лада, затоптали конями, четверых везут в острог, еще четверых просто выпороли, — Кахал посмотрел на них уже без улыбки. — Слишком до хуя перебор. Считайте: двадцать пять трупов в течение месяца. Вряд ли даже затюканные жители Благого просто так это стерпят. Наведаемся к ним после праздничка? Дагмара зябко поежилась, укрыла плечи платком, а потом подумала чуток и подлезла Горану под руку. Лихорадочная радость опасной, но с юности родной работы позволяла ей держаться на погосте. А теперь вместе с ребенком под сердце толкнулась острая боль — за погибших и повешенных крестьян Благого, за ту, которой она шептала ночью слова успокоения... Горан, конечно, понял. Обнял ее крепко, надежно, распустил ее косу, гадко стянувшую затылок. Дагмара вздохнула и смогла более-менее ровно рассказать друзьям о том, что разгадала минувшей ночью. — В Благое-то мы наведаемся. Но там все еще хуже, чем ты рассказал. Слепяка давешнего помните? Он зовется так, потому что совсем ничего не видит. Не только глазами, но и сердцем. Ему все едино, кого убивать — что врага, что мать родную... Худо ему, и от этой боли он бьет всех без разбора. Но наш слепяк непростой. Помните ладные веночки на старых могилках и никудышные — на новых? Рашид снял мясо с рогатин. Улыбнулся грустно: — Наш слепяк при жизни был оберегой? — Если бы... Мы, обереги, помогаем время от времени. А она была знахаркой. Думается мне, хорошей знахаркой. И ее, силу и надежду всей деревни, кто-то убил. Я слышала это в шепоте осины, видела в траве вокруг могилы... Наверное, жрец знал или догадывался, кого хоронил. Вот и плел эти веночки. Да толку от них... — Ешь, — Горан вложил ей в руки миску с мясом и первой черникой. — Ясно теперь, чего крестьяне взялись за вилы. Они не знают, кто порешил знахарку, и грешат на княжеских. А те к ним — за податью, да еще и двух детей затоптали. Вот и припекло их. Так что, Кахал, заглянем в Благое после праздника. Скоро выехали на встречу со своими. Огромная Мышка несла Дагмару мягко, плавно, как мать укачивает свое драгоценное дитя. Рукам было тепло под густой гривой, и воспоминания о ледяной мертвой знахарке не уходили, нет, но больше не ранили. Зато царапнуло другое. — Парни... А вы почему меня послушали? Горан шел рядом с Мышкой, погруженный в свои думки, а потому переспросил: — Прости? — На погосте. Я просто говорила, что делать — и вы делали. Кахал, ты хотел поискать слепяка, но я тебе сказала про лопату, и ты взял в руки лопату. Горана я вообще отправила приманкой... Рашид, ты сильнее нас троих, вместе взятых, но тоже послушал меня. Почему? — Моя чародейка, — Рашид сорвал широкий лист папоротника и протянул его Дагмаре, — а с чего вдруг мы с Гораном остались в Райндорфе искать тех, кого могли забыть? Это была идея Кахала, который моложе нас и слабее. И не сказать, чтобы он нам ее предлагал. Он отдал приказ, а мы повиновались. Позволь также припомнить красочный рассказ Аурванга и Дарины о том, как Горан велел им держать Ладу любой ценой, а сам пошел убивать последнего. Твой покорный слуга, смею надеяться, обладает кое-каким авторитетом травника. Вы все подчиняетесь и мне, и Янеку, если речь заходит об исцелении. Прости, я возвращаюсь к твоему вопросу. Ты — опытная в своем деле оберега, а у нас на погосте была не та ситуация, в которой удобно вести пространные дискуссии. Кроме того, у могилы несчастной знахарки я почему-то стал слабее, вот и посчитал, что самое разумное — следовать твоим указаниям. Лист папоротника был у нее в руке очень кстати. Дагмара спрятала в нем свое покрасневшее лицо. Вот стыдобище! Ведь ясно все как день, и зачем она вообще спрашивала? Рашид отвел в сторону широкую ветку, давая дорогу лошадям, а затем безмятежно поплыл рядом. Кахал молчал и нервно чесал шею Мурки. Горан тоже молчал, но иначе. Как всегда, когда что-то решал. Наконец, он посмотрел на Дагмару, улыбаясь одними глазами: — Ты все еще веришь сплетникам Райндорфа? Тому, что, мол, ты страшная женщина, скручиваешь мужиков в бараний рог, не быть тебе счастливой... Так? Эти байки не стоят и выеденного яйца. Да, ты сильная женщина. Только вот быть сильной — вовсе не грех. — Но папа, — Дагмара качнулась, но ее поддержал Кахал. — Мой папа... Эту сплетню вы тоже слышали? — Прошу, не обижайся на своих соседей, — Рашид сложил перед лицом ладони. — Они просто люди. Что касается твоего замечательного родителя, земля ему пухом, то правду мы узнаем вряд ли. Однако поверь сыну и отцу: мы — не наши родители, а наши дети — не мы. В лесах Края Курганов — Сдаюсь, — Дарина плюхнулась на ворох лапника и потянула к себе Аурванга. — Рыжики, черника, теплые шалаши... От этой ужасной хмурой колючей флоры определенно есть польза. К ним подошел Сигурд и вытянул еловую веточку из-под седалища Дарины. Она в ответ растрепала густую светлую челку мерина. — Вот, и морда соловая со мной согласна. Аурванг обхватил ее своими железными лапищами и поцеловал в шею. — А как же твоя Бабочка? Полагаю, уж ей-то, с ее горячим нравом, больше подошла бы твоя родная степь. — Точно. «Какой степняк не любит быстрой езды» — подумала бы она и растащила бы меня карьером. Аустри! С тебя ужин. — Да неужто? А вы что же, совсем ослабли, пока шалаши-то ставили? — Нет. Просто у нас уважительная причина, — Дарин повела плечами, плотнее прижимаясь к груди Аурванга. — Обнимашки. — Эк вы! — Аустри озадаченно огляделся. — Ну, в таком разе ужин сварят кони, — и он рухнул на лапник, тяжело наваливаясь на Аурванга и щекоча Дарину. — Звездочка, валим агрессора! Седина в бороду, а сколько у тебя там бесов под ребрами? Они возились и смеялись, почти позабыв, кто с кем борется. Но в результате Дарина сжала запястья Аустри над его смоляной с проседью макушкой, а Аурванг придавил брата к еловой подстилке. Сигурд взирал на этот балаган с некоторым удивлением, но, кажется, не осуждал. Веселая передышка закончилась, и, пока они втроем готовили ужин, Аурванг снова сделался замкнутым и до холодности сдержанным. Дарина знала, что так внешне проявлялась его грусть или тревога. Наконец, он поделился с ней и с братом: — Я все вспоминал традиции грюнландев. Я изучил их немного во время войны с пиктами. Да, порой и разбойников, и мятежников, и дезертиров, и кого угодно вешали не только близ того места, где их судили, но и вдоль дорог. Аргументировали это так: в смутное время народ нужно держать в тонусе. Чтобы понимали. Однако здесь, в Краю Курганов, не такое уж смутное время. Да, одна деревня взбунтовалась, да, кое-кто ушел воевать в Клыки. Но это же будни, хоть и немного бурные. Или мы чего-то не знаем? Зачем бунтовщиков повесили так далеко от Благого? Аустри только покачал головой, а Дарина ему по-доброму позавидовала. Это ж надо: дожить до седых волос, почти не зная, что такое насилие! Зато она к своим двадцати пяти годам насмотрелась и наслушалась всякого. Тот же Габриэль. Нес какую-то якобы рациональную чушь о том, почему шпион заслуживает именно четвертования, а на деле просто любил мучить людей. Что если здесь то же самое? Бунтовщиков развесили вдоль тракта, потому что местным властям просто нравится вешать и пугать? Увы, Дагмара, Горан, Кахал и Рашид, которые приехали поздним вечером, ничего об этом не разузнали. Только принесли подробностей о причинах бунта в Благом. На следующий день ближе к полудню явились Лада, Йон и Янек. С ними пришел Богдан. Не заметить и не запомнить этого человека мог только слепой. Богдан принадлежал к тому же крепкому крестьянскому типу, что и Горан, только был минимум на две головы выше и казался лет на десять старше. Его богатырская сила разорвала бы рубаху, разлилась бы горной рекой, но что-то ее будто сдерживало. Над светлой, выгоревшей на солнце бородой сумрачно поблескивали внимательные зеленые глаза. Богдан выглядел закрытым, суровым, совсем не таким, как мужчины из их компании, к которым успела привыкнуть Дарина. И все же рядом с этим великаном она почувствовала себя на удивление спокойно. Янек познакомил Богдана с друзьями, рассказал о них и о том, чем они занимались, начиная с Райндорфа, но пока на всякий случай умолчал о чародеях и о навях. После него Кахал пересказал догадки о Благом. — Вон оно как у вас было, — задумчиво протянул Богдан. — Ну что. Правду за правду. Про Благое все верно. У них так и эдак вертели, соседи друг друга допытывали — никто из деревенских знахарку не тронул бы. Сильная была... Да вот позвали ее богам ведомо куда. То ли к ейному барину, то ли аж в княжеский замок, то ли еще к кому. А потом она, как вернулась, и недели не прожила. Знала что али видела? Не разобрать. Только в Благом крепко за то на княжеских осерчали. А тут еще жмурики. Аурванг подался вперед. — В Благом — жмурики, в Забродье — тихо. А что в других деревнях Края Курганов? Ради кого бунтовщиков из Благого вывешивают вдоль дорог? Почему чиновник из соседнего княжества говорил, что здесь неспокойно? — Почему... А кто его разберет? Одни болтают, мол, какой-то странник про чудные видения рассказывал. У других попросили приюта странники, так вроде не простые странники, а бывшие, значит, эти... Какие жрецы супротив ордена были? — Еретики, — подсказал Йон. — Они самые. В Сенном, вон, одного мастера за большие деньги продали, а евойная семья осталась. Одни бабы: матка, тетка, сестры. Хорошо разве? По-божески? Словом, одно за другое репьем цепляется, вроде буянили в Благом, а и в других местах — пасмурно. — А в твоей деревне? — спросил Кахал. — Спроси у своих, — зло скривился Богдан. — Они мою Дебрянку видали. Болота вокруг да дебри. Вот и у нас... болото. Потому и пошел я в Клыки-то, волюшку себе добывать. Очень мне волюшка надобна, — требовательные зеленые глаза вдруг затуманились теплом. — Доча моя, Зося... Годок-другой у меня посидит, а потом замуж надо. Хорошо, коли в Дебрянке пристрою. Только ни к одному парню душа моя не лежит. А коли вдарит что в голову старосте, али барин ее заприметит? Страшно за дочу-то. Хотел в Клыки увезти, да вижу теперь, что и там бы не уберег. А туточки... попытаюсь. Горан обронил негромко, словно разговаривал сам с собой: — Да, у всех деревенских девочек доля незавидная. Богдан нахмурился и сурово, как шкодника отчитал, ответил Горану: — То все. А Зося у меня — одна. Дарину повело, как будто она залпом осушила кружку вина. Она совсем не помнила черты или голос своего отца, но детский восторг перед самым большим и сильным на свете мужчиной мгновенно вынырнул из рабского мусора воспоминаний. Ее повело, понесло — пересесть поближе, хоть чуть-чуть побыть в могучем отцовском тепле, что предназначалось совсем другой девочке. И Богдан не поскупился на это тепло. Укрыл ее миниатюрное плечо своей широкой загрубевшей ладонью, спросил: — Ты ведь пикта? А повтори, как тебя звать? — Дарина. Что? Тебе встречались другие пикты? — После войны многие пришли в Грюнланд. На юге, вон, целыми семьями поселились, а у нас только одна жила. Махонькая. Не старуха еще, а вся седая была. Сказывала, что дочу ее на войне увели. Искала ее повсюду, искала, да не нашла. Осталась у нас, бабам с дитями помогала, мне с Зосей — где что по-женски объяснила, где по хозяйству подсказала. Померла пять годков назад, — объятия Богдана стали крепче: — Сказывала, что сыночка ейного и отца на той войне положили. Надеялась, что хоть доча жива. Имя-то говорила... вроде на твое похоже. — Как... пикту звали? — Славно так. Розой. Пушистый сердитый шмель медленно кружит над мелкими белыми цветками. Наконец, опускается на один. Дарина завороженно следит за мохнатым комочком и ждет, когда же он взлетит снова. Ей нравится, как гудят шмели. И она совсем не боится их. Дедушка объяснил, что шмели и пчелы добрые. Не тревожь их, и они тебя не укусят. Шмель тяжело покидает белый куст и перелетает на соседний, розовый. Кажется, мама зовет на обед, но Дарине хочется побыть здесь, среди роз, еще чуть-чуть. Ну хоть самую малость! — Засмотрелась? — слышится позади и сверху ласковый голос, и мамина рука нежно проводит по ее волосам. — Мама, а откуда бабушка знала, что ты будешь разводить розы? — Почему ты так думаешь? — Тебя же назвали Розой! — Дарина с удивлением смотрит на маму. Такая взрослая, а не понимает простых вещей. — Розой меня звал твой папа, — отвечает мама, и в ее чертах появляется что-то, что и пугает Дарину, и притягивает. — Это он заметил, что я люблю розы. Она очнулась от резкого запаха трав. Под головой были чьи-то колени... Кажется, Аустри. Обе ее ладони умещались в руке Аурванга. Дарина различала и другие руки. Ледяные прикосновения Лады, легкую нежность Кахала, еще, и еще, и еще... Они все заботились о ней, они любили ее. Но не было и больше никогда, никогда не будет среди них тех рук, что грели ее в далеком детстве. Суетная душная ночь сменилась улыбчивым утром. Сигурд флегматично жевал траву, блестящую от утренней росы, будто не замечая ни седла на своей спине, ни уздечки в руках хозяина. Аурванг с неохотой поднял к себе его пушистую морду. Накануне они допоздна проговорили о ближайших планах, а на рассвете решили выдвигаться в Дебрянку. Для Янека, Дагмары, Лады и Йона это было хорошее место. Остальные же собирались прятаться в лесах. Там, в лесу за околицей Дебрянки, нашла свой последний приют Роза, дочь Мирна, из рода Терновых туч. Дарина и Аурванг отправлялись, чтобы навестить ее. Аустри во время ночного дежурства напек из того, что нашел, нечто вроде поминальных блинов Сосенок, и застирал пятно на самой приличной рубахе Аурванга. Горан помог вычистить и без того чистого Сигурда. Их братская и дружеская забота была столь же трогательной, сколь и неуместной. Можно подумать, это Аурванг потерял родича на войне с пиктами. Да он помогал их, пиктов, убивать! — Ну вот какой-то такой пиздец, — сказал Кахал, вальяжно привалившись к боку Сигурда. — Рашид с тобой, — вяло огрызнулся Аурванг. — А с тобой — Дарина. О десятках нереев и пиктов они не сказали ни слова. Незачем. — Аурванг, я ведь не говорил тебе, почему переспал с Дариной тогда, у Габриэля? Она была девочкой из народа, который своей историей напомнил мне народ нереев. Она жила в рабстве, и я захотел подарить ей одну свободную ночь. Охренеть великодушие. Ты ее из этого рабства вытащил. Навсегда. — Это меня не оправдывает. — Конечно, нет. Я просто рассказал тебе коротенькую историю. О вине, страданиях и поступках. Аурванг спросил, старательно расправляя челку Сигурда: — Она ведь меня не бросит? — О вине, поступках и беспросветной глупости одного гнома. В лесах Края Курганов, неподалеку от деревни Дебрянка Под огромной отцветающей липой был ухоженный маленький холмик с простым памятным камнем, на котором вырезали одно лишь имя. — Вот, значит, здесь она и лежит, — тихо произнес Богдан. Легко поднял Дарину и прижал ее к своей груди. — Худо тебе, девочка. Многие матерей теряют, да мало кто — так. Поплачь, хорошая, слеза и время лечат. Мама твоя померла спокойно, и здесь ее никто не тревожит. Поплачь. Он бережно опустил Дарину на землю. Поцеловал ее в щеку, кивнул Аурвангу и оставил их одних. Ни дикого шиповника, ни тем более пышных роз они по дороге не встретили. Дарина собрала пестрый букет из полевых цветов и теперь держала его мертвой хваткой, будто бы не своей рукой. Дарина распалась на две части: застывшее деревянное тело — и живые слезы. Аурванг обнял ее и подвел к могиле. Взял ее руку с цветами, опустил, разжал мокрые холодные пальцы. Так неумелые кукольники в Пиране двигали свои марионетки. Потом он прочитал вслух имя и добавил к нему несколько слов: — Роза, дочь Мирна, из рода Терновых туч. И горе, которое он видел в десятках городов и деревень, в сотнях и сотнях лиц, на стольких тризнах и погостах, обрело, наконец, для него свой единственный лик. Дарина рухнула на колени, точно ее подломили, и разрыдалась, а он все не мог поверить... Нет же, так не плачут! Так нельзя плакать, потому что соленым потоком размоет могилу, затопит лес, деревню, княжество, и дальше, дальше... Смоет ко всем демонам гномьим и человеческим проклятую багряную землю, на которой он не может даже утешить самое любимое существо, ибо сам, собственными руками создал это горе. Не может, но должен. Аурванг опустился на колени рядом с Дариной и молча взял ее за руку. Рука была теплой. — Богдан прав. Не всякий теряет родных вот так. Знаешь, я ведь не о смерти мамы сейчас жалею. Умирают все. Я жалею... Нет, я ненавижу такую смерть, — Дарина резко вытерла глаза и зло, с вызовом, прищурилась. — Помнишь, ты спрашивал меня перед Циммервальдом, хочу ли я что-то делать или же искать безопасное место? Я тогда ответила, что хочу ввязаться в драку, только не понимаю толком, почему. Теперь поняла. Я хочу драться за то, чтобы вот этого, — она ткнула пальцем в камень, — было как можно меньше. Нет-нет, только не говори вслед за Йоном, что в драке появятся новые сироты! Знаю. Но лучше уж они появятся в бою, чем, как я, на бойне.