Дети ветра

Одинокое существо, но без крови. Одинокая нежность, как смерть и роза. Море приходит… Пабло Неруда

В Иггдрисе, что севернее Ромалии, весной года 1205-го С тех пор, как день превзошел своей длинною ночь, Раджи привык просыпаться раньше едва ли не всех слуг Габриэля. Он выскальзывал из палатки, если они останавливались в лесу, и шел, а то и бежал по хризолитовой от росы траве. Находил цветы. Жадно высасывал драгоценные капельки нектара из розовых венчиков медуницы. Любовался зловещей потаённицей, лиловым ядовитым цветком совершенно без листьев. Радовался белым звездочкам заячьей капусты и медленно раскатывал на языке кислинку ее зелени. Обнимал ивы, ластясь щеками к пушистым сережкам. В лагерь он возвращался с нежным венком на волосах. Если же они ночевали на постоялом дворе или в замке, то Раджи просто стоял у окна, пил, словно жасминовый чай, воздух весны и, прикрыв глаза, слушал птичьи трели. Сейчас у него были эти рассветы, когда сквозь теплую дымку неба и холодные токи, что все еще поднимались от земли, новая жизнь оглушительно, яростно пробивала себе дорогу. Впереди его ждало море. Всего несколько недель — и он встретится с ним. Но между сказкой зари и мечтой о бескрайних голубых просторах дни заполняла война. В деревне маслин рассказали о том, Что море лежит за высокой горой, Но стоит ее одолеть, как найдешь Омытый волнами сундук дорогой. Откроешь его и, счастливец, бери Телами оплаченный клад золотой. Внешне Раджи стойко, хотя и печально сносил смрад пожарищ и вид изувеченных тел, но Габриэлю донесли, что его несколько раз мучили кошмары. С тех пор хозяин бережно ограждал его от ужасных зрелищ, и все же порой смерть и страдания проникали через невидимую защиту, сотканную им для своего обожаемого слуги. В этом же прозрачном коконе обитали и наложницы. Раджи окончательно махнул рукой на Гульнару, а вот в Изольде чуял родную душу, только откровенных разговоров с ней опасался. Изольда точно так же, как и Гульнара, спокойно взирала на будни войны, но проглядывало в ней нечто иное... Почему-то Раджи был уверен, что то были ее подлинные чувства — страх, сочувствие, негодование. Наверное, они могли бы понять друг друга, поговорить по душам, но все же далекая от интриг и политики девушка, искалеченная рабством, невольно могла бы выдать обоих. Оставалось... А что ему оставалось? Улыбаться восходу солнца, ненавидеть день, забываться ночью, мечтать и ждать. Сегодня он вышел на галерею донжона. Этот замок изрядно пострадал от метательных снарядов, тарана и пожара, но по-прежнему был прекрасным. В Иггдрисе чувствовалось влияние гномьей культуры, и строили здесь просто, строго. На угловой башне, каменной в основании и с надстройкой из потемневшего дерева, распустились живописные дыры. Раджи полюбовался этим розовым кустом, а потом нехотя вспомнил, что еще три дня назад у него на глазах из разлома на месте двери выносили изувеченные трупы. Вдруг в воспоминания о слезах дворни врезались настоящие тихие всхлипы из угла галереи, скрытого колонной. Раджи заглянул туда и увидел Изольду, которая сжалась в комок на скамье и сдавленно плакала, уткнувшись лицом в колени. — Что с тобой? — Раджи сел рядом и приобнял ее, забыв об осторожности. Изольда дернулась в его руках, как от боли, и вскинула на него красные от слез глаза. Великий Самир, да ведь ей и вправду больно! — Раджи... Ты не злой... Пожалуйста, не выдавай меня... Не могу я так больше... — девушка спрятала лицо у него на груди. Он неуверенно погладил рыжие душистые волосы. — Ничего никому не скажу, клянусь своей честью и памятью предков. Говори, я слушаю. — Устала я... Больно... Габриэль плеткой нас бьет. Нравится ему. Но Гульнару редко, а меня... Не очень больно, потом мазь дает... А сегодня разошелся... Посмотри! — Изольда потянула завязки домашнего платья — и Раджи в ужасе отшатнулся, когда увидел свежие кровавые следы поверх старых рубцов. За последний почти год, проведенный с Габриэлем, он и не такое видел. Но сейчас... Так близко! В его руках всхлипывала совсем юная девушка, которую продала в рабство собственная тетка, а сейчас терзал ее хозяин. Невидимый прозрачный кокон разорвался. Не один Габриэль плел его — сам Раджи закрывал свое сердце от страданий. Разве мог он спасти хоть одно живое существо? А сейчас в мыслях своих он вышел из ошметков этого кокона. Он сохранил невозмутимый вид, но пообещал себе: «Я вытащу тебя отсюда, малышка!» Раджи неловко успокоил Изольду, прокрался в комнату, которую она делила с Гульнарой, и принес охлаждающую мазь. Впервые в жизни он трогал полуобнаженное женское тело и должен был волноваться. Но он втирал мазь в следы от плети и совсем не мог понять своих чувств. Не запретное удовольствие и не гнев. Но что? Потом он пошел уже в свой уголок. В его маленьком хурджине, кроме мизмара, конспекта медицинских записей отца и двух любимых книг, хранилось несколько крохотных баночек, которые он взял в лаборатории покойного родителя. Среди них было и средство для облегчения боли. Раджи дал его Изольде и упросил ее поспать, чтобы к вечеру хозяин не заметил синяков у нее под глазами. В деревне коней возражали ему, Что море лежит за преградой лесной. Но стоит пройти ее, в кровь ободрав Лицо свое хвоей кедровой седой, Как ступишь на судно — и в дикий простор Умчишься ты, с морем чтоб выиграть бой. Вечером Габриэль принимал гостей. Прибыли знатные люди Ромалии и Лимерии со своими приближенными, позвали несколько напуганно-любезных коллаборационистов. Праздновали очередную победу. По обрывкам бесед Раджи давно составлял карту Иггдриса, и выходило, что с помощью этого замка ромалийцы могли теперь контролировать обширные земли. Суровые, скупо обставленные залы с приходом Габриэля зацвели, заблагоухали. Казалось, эльфы умели создавать образы и запахи из ничего. В каминах и плошках горели сухие веточки незнакомых Раджи растений, в рыбацких сетях путались хвойные разных пород и оттенков, а широкие медные блюда были заполнены водой, на поверхности которой плавали первоцветы. Раджи, как и другие слуги, сновал между гостями, подливая в кубки вино и кланяясь в ответ на ворчание или брань. Богатого ромалийского вина или хотя бы сладкого саорийского сюда еще доставили, а то, что хранилось в погребах замка, не отвечало вкусам некоторых господ. Впрочем, тычков и оплеух ему никогда не доставалось. Габриэль не допускал явной жестокости по отношению к своим слугам, а серьезно оплошавших судил сам. Что касается презрительных слов, то Раджи с легкостью оставлял их за пределами своего незримого кокона. Он не чувствовал, просто запоминал. Сегодня же ему тем более не было никакого дела до «паршивого бездельника» и «что за дрянь ты мне наливаешь, саорийский пес». Все его внимание принадлежало Изольде. Снадобье, мазь и мимолетная ласка сделали свое дело: на милом личике не осталось и следа от утреннего срыва. Изольда надела тот самый нежно-голубой наряд, что выбрал для нее Раджи еще в Пиране, и сияла ярче цитринов, которые поблескивали веселыми солнышками в темной северной громаде замка. А ведь она изменилась… Габриэль обучал ее грамоте, Гульнара — изяществу западных танцев, друзья хозяина вели при ней светские беседы, и симпатичная, но простоватая дикарка из рыбацкой деревни превратилась в очаровательное создание, усладу очей и ушей. Раджи боялся, что однажды сравнит ее с куклой своей сестры, как уже сравнивал Гульнару. Тем временем гости хмелели и добрели. Один покровительственно погладил Раджи по голове, как только что гладил путавшуюся под ногами борзую, другой настойчиво предлагал ему вина, которое ругал всего лишь час назад. Досталось ласки покоренной замковой дворне, светлым широколицым северянам с усталым страхом в глазах. Не обошли вниманием и наложниц. Гульнара по просьбе ценителей саорийской поэзии исполняла уже третью касыду по аккомпанемент барбата. Изольда пользовалась спросом среди другой публики: несколько рыцарей хохотали над ее прелестными рыбацкими байками, от которых в начале путешествия Раджи отчаянно краснел. Габриэль дважды попытался привлечь к себе всеобщее внимание, но даже его певучий голос утонул в развязно-изысканных звуках попойки. В третий раз он сыграл на своей нежной флейте мелодию, которая в исполнении других инструментов обычно служила сигналом к атаке. Его услышали. — Бесценные мои гости, простите меня за эту шалость! Я привлек ваше внимание ради яркого и чувственного зрелища. При слове «чувственный» многие приободрились. Габриэль усмехнулся и продолжил: — Увы, на войне как на войне, и в нашем зачерствевшем в боях обществе так не хватает мягких прелестниц! Но, к счастью, два воплощения грез все же радуют сегодня наши глаза. Я прошу моих дорогих Гульнару и Изольду подарить нам мгновения сладостного мира. Танцуйте для нас, девушки! Лоренцо, табла соло! Левая рука Лоренцо отстучала игривый ритм, ей резко ответила правая. Левая выбила тревожную дробь — правая отозвалась размеренно, спокойно. Этот ромалиец в самом деле понимал таблы: они вели диалог под его руками. После мелкой миролюбивой россыпи звуков — руки договорились — в беседу вступили наложницы. Гульнаре сначала выпала роль страстной, однако же строгой девы. Она струилась в своем соблазнительном амарантовом платье и окружала себя неприступной черной шалью, переливчатой от бисера. Изольда была насмешницей, то ли нахальной торговкой, то ли гадалкой, и ее веснушки ехидно перемигивались с цитринами. Таблы вроде бы разнимали двух спорщиц, но в то же время подначивали их сходиться вновь и вновь. И вдруг девушки поменялись ролями. В Изольде Раджи не сомневался. Рыжая дикарка с простоватыми, крупными чертами лица умела быть удивительно лиричной. Ее руки, знавшие не так давно нелегкий труд рыбачки, двигались широко, скупо, словно бы сберегая остатки силы в усталых под вечер мышцах. А вот Гульнара поразила. Раджи и не догадывался, что томная чаровница могла танцевать с незамысловатым кокетством и даже с юмором. Когда в ответ на короткий перестук барабанов она нарочито неловко тряхнула роскошной грудью, Раджи расхохотался вместе с остальными зрителями. Это вышло так мило! Изольда подхватила шутку. Но за обманчивой легкостью городского саорийского танца скрывалась очень серьезная работа мышц, это Раджи знал буквально на своей шкуре. Изольда потеряла равновесие и чуть споткнулась, чем вновь позабавила гостей хозяина. Здесь почти не было знатоков западной культуры, так что публика не от жестокости, а по невежеству своему смеялась над девушкой, которой вновь стало больно. Накануне праздника Раджи не рискнул предложить Изольде снадобье, ведь записная книжка отца запрещала принимать его одновременно с хмельным. А мазь перестала действовать… Лоренцо, запойный, беспечный, но вполне душевный человек, сегодня был почти трезв и, кажется, что-то понял. Он сменил ритм на более плавный, давая обеим танцовщицам передышку. Хватит ли ее Изольде, чтобы прийти в себя? Раджи отчаянно вцепился в кувшин с вином, смотрел на мягкий, почти нежный разговор двух наложниц и совсем не знал, что же делать! Он редко вспоминал о молитве. Его отец соблюдал формальности, но будто бы не воспринимал религию всерьез. «Законы богов, законы богов… Можно подумать, я живу среди богов!» — так говорил учитель Рашида. Мама же искренне верила, но не имела глубокого влияния на Раджи. Впервые от всей души он молился, когда Джамиль плакал и метался в смертельной горячке. Теперь он взмолился во второй раз, чтобы мука отпустила бедную Изольду. — Эй, красотки, ну-ка погорячее! — крикнул кто-то из высокородных друзей Габриэля. Тот одобрительно захлопал словам приятеля. Лоренцо подчинился. Таблы задали чеканный ритм: дум-дум-тек, дум-тек, дум-дум-тек, дум-тек. Гульнара встрепенулась, выгнула спину и пошла по залу кокетливой походкой, жестами и взглядами вовлекая в беседу зрителей. «Спорная» часть танца закончилась, и девушки теперь двигались синхронно, легко, быстро — дум-дум-тек. Слишком быстро! Дум-тек! Изольду надломило, повело. Раджи, плюнув на все, бросил кувшин, побежал к девушке, чтобы подхватить ее… Дум-дум-тек... … и замер. Потому что спасать было некого. Изольда бездвижно лежала у стола, ее рыжие волосы потемнели на виске от крови. Рядом, в луже из воды с первоцветами, валялось тяжелое медное блюдо. Дум-тек-тук-тук. Тук. В Иггдрисе, в захваченном ромалийцами замке, несколько часов спустя Габриэль вошел в молельню, куда он приказал перенести после омовения тело Изольды. Занимался рассвет. Пламя плясало в ритуальных плошках с жиром, и ночной мрак все еще грезился абсолютом небытия. Но в распахнутое окно плыл ароматный воздух, тренькали первые лесные птицы, заголосил, должно быть, единственный уцелевший петух на птичьем дворе. Изольда лежала на каменном ложе и не дышала. Смерть вновь ускользнула из его рук. Сегодня впервые с того дня, как погибла его журавушка, смерть поработала не по велению Габриэля, но по его причине. Если бы тогда он не предложил своей любимой прогулку верхом, она осталась бы жива. Если бы он не приказал Изольде танцевать, она бы сейчас протирала глаза ладошками и зевала. Рыдания, скосившие его на празднике над телом бедной нереи, вновь сдавили горло. Габриэль сжал в кулаке прядь рыжих волос и уткнулся в нее лицом. Он без сожаления вычеркнул из сердца жгучий ум предательницы Дарины, он с отстраненным удовольствием вкушал изысканные ласки Гульнары, но Изольда по-настоящему была нужна ему! Пусть нелюбимая, пусть собственность, но как же он дорожил солнечной дикаркой! А теперь это солнышко разбилось и лишь осколками цитринов останется ему на память после погребения. Скрип двери отвлек его от горестных дум. Габриэль обернулся — и шумно вздохнул с невероятным облегчением. — О, господин… Прости, я потревожил тебя… — Раджи, мальчик мой, входи! Ты пришел попрощаться с нашей бедняжкой? Я тебе не помешаю? Раджи отрицательно покачал головой. Он стискивал в ладонях букетик цветов и был совсем растрепанный, несчастный, пугающе хрупкий в этой сумрачной молельне, но к телу Изольды он подошел свободно, будто бы привычно. Габриэль поклялся бы, что эту привычку он приобрел не на войне. Раджи потерял не только родной дом, но и родного человека. — Она и сейчас прекрасна, ты согласен? Она мечтала научиться танцевать — и погибла, прикоснувшись наконец к своей мечте. «Лишенный рассудка, он шел за мечтой...» Как она порхала сегодня! — Она покорила бы Аккар, — тихо ответил Раджи и положил на грудь Изольды медуницу. Робко поднял глаза на Габриэля: — Она сладкая. Ты рассказывал, что нереи на Шинни добывали много меда. — Ты запомнил, — грустно улыбнулся Габриэль и кивнул на один из барельефов: — Волки — отголосок верований старых народов Иггдриса. Помнишь о самом большом из них? — Да. Однажды он проглотит солнце. — А сегодня эти волки забрали себе наше маленькое солнце… Ах, что я говорю, какие волки! Это я виноват в смерти Изольды. Не сдержался с ней предыдущей ночью, а на празднике опьянел от весны и победы, позабыл, что ей может быть больно, и заставил танцевать… Раджи перевел взгляд на лицо Изольды и погладил ее по виску чуть ниже венка, что скрывал безобразную трещину в черепе. Его нежное смуглое лицо выражало глубокую скорбь, но сегодня Габриэль, пожалуй, впервые осознал очевидное: его возлюбленный не принимал ужасы войны, однако же он обладал серьезной душевной силой. Раджи не хотелось жалеть даже сейчас. Он был стойким и цельным в своем горе. В отличие от него, Габриэля, который вместе со свежей трагедией заново переживал гибель своей журавушки, заново, более зрело, ощущал, насколько смерть ему не подвластна. Древние волки задирали к пламени в плошках свои угловатые морды, совсем юная нерея спала вечным сном, а его любимый, совсем еще мальчик, гладил ее белую кожу привычно, без опаски. Во всем этом Габриэль вдруг остро, вопреки восприятию эльфа, почувствовал время. Может быть вместо того, чтобы подчинять себе вечность смерти, стоит побороться за мимолетность жизни? — Раджи, могу я обратиться к тебе с просьбой? — Приказывай, господин. — Нет, я хочу, чтобы это была просьба. Чтобы ты смог при желании отказать. В темных медовых глазах читалось удивление, но Раджи кивнул. — Мне тяжело будет уснуть одному, но сон мне необходим. Увы, скорбь не отменяет военных обязанностей, к обеду я должен мыслить здраво. Ты больше всех любил мою Изольду, я это видел. И я прошу тебя — именно прошу — спать сегодня в моих покоях. Они достаточно просторны и недурно обставлены, ты сможешь выбрать себе ложе по вкусу. Раджи помедлил немного, очевидно, растерявшись, а потом ответил, склонив голову над сложенными ладонями: — Я исполню твою просьбу, мой господин. В то утро они побеседовали совсем недолго и действительно уснули в разных постелях. Габриэль не позволял себе ничего, кроме обычных ласковых обращений вроде «мальчик мой» или «милый ребенок». Впрочем, Раджи был весьма неглуп, и его смущенные взгляды показывали, что он начал кое о чем догадываться. Беда бедой, но не каждый господин столь высокого положения позовет к себе в покои безродного слугу, чтобы утешиться. Ночью в замок пришла настоящая беда. Всех разбудили отчаянные вопли, в которых слышались жуткая боль и непередаваемый ужас. Пока выяснили, в чем дело, потеряли два десятка рядовых воинов, и эльфов, и людей. Поработал серьезный некромант. В Иггдрисе официальные власти недолюбливали магов (хотя и не сжигали, как в Грюнланде), поэтому в войне они почти не участвовали. Зачем явился к стенам замка этот чудак, Габриэлю недосуг было выяснять. Он истратил море сил на то, чтобы усмирить чарами вставших из склепа давних владельцев замка и не рискнул дольше двух мгновений держать в живых пойманного врага. Из-за этого инцидента Габриэлю пару дней было не то что не до сна в обществе Раджи — он вообще практически не спал. Разведчики рыскали в окрестных лесах, гонцы поскакали за чародейской подмогой, а сам Габриэль ворожил дополнительную защиту войскам и в который раз безуспешно пытался поговорить с трупом некроманта. Увы! Эльфам не давалась черная магия. Никак. Совсем. Зато когда он разобрался с очередной досадной помехой в своей блестящей военной кампании, настало время первых соловьиных трелей, первых диких роз и первых прикосновений к возлюбленному. Сначала он задерживал Раджи у себя под разными предлогами: поговорить об Изольде, сыграть вместе на флейте и мизмаре… Но расстояние между ними постепенно сокращалось, смуглые пальцы чуть вздрагивали в руках Габриэля, однако не противились мимолетным ласкам, и однажды стало совсем естественным прошептать: — Останешься на ночь, Раджи? В моей палатке теплее, чем под навесом для слуг. — Но, господин, — пушистые погибельные ресницы невинно затрепетали, — здесь нет второго ложа… Впрочем, если ты прикажешь, я могу лечь на плаще на земле. — Нет, мой прекрасный мальчик, — Габриэль мягко, но много крепче обычного сжал руки любимого. — Я прошу тебя остаться в моей постели. Рядом со мной. Медовые глаза Раджи широко распахнулись. Да, прежде он только подозревал, а сейчас понял все. Опытный любовник не заметил бы перехода между тенью чувства и откровенным намеком на него. Но для чистого невинного создания этот переход оказался пропастью. Раджи сохранял внешнее спокойствие, но изумленные глаза его повергали в бессилие всех поэтов мира, а грудь вздымалась будто волны на море, о котором мечтали они оба. — Мой господин… — Габриэль. Для тебя, когда мы одни — Габриэль. Ты останешься? Обещаю, что не сделаю ничего против твоей воли и ничего от тебя не потребую. — Но разве это не... плохо? — Раджи сглотнул, зажмурился, да так и продолжил с закрытыми глазами, совсем тихо: — Разве не плохо, когда мужчина ложится с мужчиной? — Я вижу в тебе не просто мужчину, Раджи. Мне нужен ты. Именно ты. Неужели ты думаешь, что искренность бывает дурной? — Габриэль улыбнулся и бережно взял в ладони пылающее лицо возлюбленного. — Хочешь, я тебя поцелую? — Хочу. Нежные губы Раджи раскрылись легко, словно лепестки созревшего бутона шиповника, но отвечать на поцелуй он и не пытался. Лишь позволял Габриэлю бесстыдно, глубоко ласкать его рот и едва слышно стонал. Сегодня Раджи просто уснул рядом, даже не раздеваясь, а Габриэль долго не мог сомкнуть глаз. Он помнил, что небо над палаткой еще с вечера заволокли тучи, но здесь, на его подушке разметались локоны синего авантюрина, в которых огонек масляной лампы высвечивал его личные крохотные звездочки. За завтраком и целый день Раджи прятал глаза, торопливо убегал, едва выполнив свои обязанности, а вечером ушел спать под навес для прислуги. Но на следующую ночь он пришел сам. — Прости меня, господин… Габриэль, — пролепетал он и склонил голову над сложенными ладонями. — Я испугался. Нет, не тебя! А того, что я захотел… — Мальчик мой, — счастливо вздохнул Габриэль. — Не бойся ничего. Иди ко мне. Обнаженный Раджи оказался сто крат волшебнее, чем во снах и в мечтах. Габриэль долго-долго просто смотрел на это неземное существо, сотканное из темных нитей и медового мягкого света. Его изящное тело хранило не одну лишь силу душевную. Под смуглой упругой кожей выступали стальные мышцы, локоны мягкими ручными змейками дремали на парче подушек, а меж непростительно скульптурных бедер поднимался со всей нерастраченной юной мощью восхитительный член. Ну как не взять в рот эту прелесть? Раджи выгнулся ему навстречу, запустил — наконец-то! — свои пальцы в его волосы и застонал, явно сдерживаясь. — Я набросил покров на нашу палатку. Ты можешь стонать громче, любовь моя, никто не услышит. Когда под губами и руками Габриэля Раджи накрыл первый в жизни оргазм, он кричал. Бои на какое-то время затихли. Иггдрис устал от войны, кажется, почти исчерпал себя, и они шли наконец к морю. А еще они шли друг к другу. Воздух свежел, ветер крепчал, но шесть ночей в палатке Габриэля было жарче, чем в степях на юге Саори. По крайней мере, Раджи сказал так после того, как осмелился ласкать губами своего любовника. Да, теперь они имели право называться любовниками, хотя самая желанная и глубокая близость ждала их впереди. — Завтра ты увидишь море, счастье мое, — промурлыкал Габриэль, когда в его комнату на постоялом дворе вошел сияющий Раджи. Он несмело, будто спрашивая, положил руки на плечи Габриэля и шепнул ему в губы: — Поскорее бы. — Ты невероятный! После всех наших поцелуев, наших сумасшедших соленых оргазмов — вижу, вижу, мой скромный мальчик, тебе нравится это слово — ты по-прежнему прячешь глаза? Раджи вывернулся из объятий и опустил лицо в сложенные ладони. — Конечно. Я же знаю, что сделаю сегодня. — Милый, ведь я говорил, что не заставлю тебя… — Но я... Я сам... — ломко ответил Раджи и снова бросился на шею Габриэлю. Услышал иное он в городе роз, Плененный сетара дрожащей струной И гласом поэта в пустой чайхане, Что море лежит за стоячей водой. Но коли минуешь болотную гниль, Падешь ты, сраженный лазурной красой. Заурядная комната на постоялом дворе преобразилась. Свечи были повсюду: в ажурном серебряном канделябре на столе рядом с вином, в простых медных подсвечниках на стенах, в широких чашах с водой, стояли опасной дорожкой на полу. О последнем с непривычной настойчивостью попросил Раджи. Благоухал свежесрезанный шиповник, горели душистые веточки в камине. За окном стрекотали цикады, а на запястьях Раджи нежно позвякивали браслеты с монистами. Сегодня Раджи танцевал для него одного. По просьбе Габриэля он выбрал тот же ритм, что звучал в роковой вечер, когда погибла Изольда. Пожалуй, они оба должны были пройти через него, уйти от своих трагедий, чтобы с легкостью встретить столь же чеканный и жесткий плеск морских волн. Дум-дум-тек, дум-тек, дум-дум-тек, тук-тук... Это сердце Габриэля выстукивало ритм, под который струилось, взлетало, сверкало смуглое тело его возлюбленного, полностью обнаженное. Мягкие ручные змейки его локонов извивались, мерцая чешуей из синего авантюрина, а глаза его сияли будто солнце сквозь текучий свежий мед. Тонуть бы в этих сладких омутах без сожаления, но сегодня Габриэль задерживал взгляд на другом. Гладкие бедра отражали ореолы свеч, когда Раджи играючи скользил между ними, а его маленькие крепкие ягодицы обещали радость обладания. Каково будет лишить девственности это сокровище? Легким, чуть кокетливым шагом Раджи подошел к столу, разлил в серебряные кубки вино, а через миг присел на ложе рядом со своим любовником. Протянул ему кубок, а сам вспорхнул, качнул бедрами и продолжил танец. Невинности шли на пользу и горячие прикосновения, и откровенные, на грани пристойного, слова. Дум-дум-тек... Дум-тек... Тук-тук-тук... Тук-тук... Акцент бедром, мягкий поворот, язычок обвел край кубка... Свежее и легкое белое вино будоражило кровь, как в далекой забытой юности. Габриэль зачарованно следил за движениями своего возлюбленного и медленно, по глотку, пил привет из веселых виноградников с востока Ромалии. Когда Раджи, повернувшись к нему спиной, пошел мелкими шажками, не сгибая колен, и его ягодицы стали невыносимо прекрасными, Габриэль захотел крикнуть: «Иди же ко мне, любимый!» Но с его губ не слетело ни звука. Он вновь попробовал открыть рот — тщетно. Он рванулся вперед, но тело не подчинилось. — Удивлен? — незнакомым, холодным и насмешливым тоном спросил Раджи. — Это яд, Габриэль. А ты — умираешь. Нравится тебе такая смерть? «Нет, нет, не может быть!» — выло под черепом Габриэля, хотя конечно же он знал, что это не ошибка и не дурной сон. На нежном личике расплылась жуткая злая улыбка, в медовых глазах плясало ледяное пламя мести, а ручные змейки обернулись дикими и ядовитыми тварями. — Право же, мой прекрасный, тебе выпала счастливая доля. Ты принял один из милосерднейших ядов Саори или даже всего севера, созданный моим гениальным отцом. О, в чем дело? Полуграмотный подпасок, оказывается, умеет говорить, а не лепетать? Бесконечны тайны мира, созданного небесными родителями. Возрадуйся, перед тобой за несколько мгновений до смерти раскрылась одна из них! Или ты искренне полагал, мой чувствительный господин, что можно истязать беззащитную Изольду месяцами, а потом вдруг смыть ее кровь со своих рук паршивой истерикой? Или ты в самом деле верил, что кровь, которую проливали по твоему приказу якобы во имя прогресса, не будет отомщенной? Как ты ошибался, мой ненавистный любовник! Смотри же, до последнего вздоха смотри на того, кого полюбила твоя душонка и кто отравил тебя, как травят крыс! Дум-дум-тек... Дум-тек... Тук-тук-тук... Тук... С поклажей нехитрой, верхом на осле, Не зная, что ждет от стихии морской, Потерянный путник все ехал вперед, Лишенный рассудка, он шел за мечтой. Раджи сбежал с постоялого двора почти сразу после того, как Габриэль испустил последний вздох. Он не слышал, как посмеивались одни слуги и рыдали другие. Не услышал он и того, как отчаянно рыдала Гульнара, обнимая холодеющие ступни своего хозяина. Порывы незнакомого, буйного ветра трепали его волосы. Жесткие травы хлестали его по ногам, а луна, которая то и дело выглядывала из-за облаков, серебрила путь в неизвестность. Ночь не пугала Раджи, хотя он совершенно не представлял, что ждет его впереди. Его испугал рассвет. Война прошла здесь до него. Но, что было куда хуже, она прошла здесь без Габриэля. Эта умная изысканная сволочь сдохла, а Раджи брел по дороге, вглядывался в тела, что качались на ветру, в дым над далекими пожарищами и понимал: эта смерть по сути ничего не изменила. Вместо его бывшего господина другой эльф, или человек, или кто угодно отдаст приказ, и хищная волна войны прокатится дальше по Иггдрису, будто не замечая, что одного из ее создателей уже нет. К закату ветер утих и лишь слабо овевал мокрое от слез лицо Раджи. Или эту влагу принесло с моря? Ведь пахнет же чем-то свежим, и соленым, и гнилостным, и незнакомым... И шумит, шумит под звездами, а ноги увязают в песке, а черный сияющий купол падает сверху, и Раджи падает на колени. Волны ласкают его руки, море обнимает, понимает, дарит покой и возвращает силы. Позади смерть, над головой серебро, а впереди — простор... Море… Взбирался на гору и чуть не погиб, Царапал он щеки об кедр голубой, Едва не упал он в зловонную топь И вышел на берег, умытый слезой, Багряный от солнца, немой от луны, Поющий под нежной, пугливой волной. Безмолвен был путник и ослик молчал, А чайки кричали, паря над едой, А воды несли к воспаленным ногам Дары, что не выразишь бедной строкой.