Дети ветра

A happy boy through green fields ran; I kept God’s and Man’s laws. But when my age was barely ten My country’s wrongs were told again. By tens of thousands marching men And my heart stirred to the cause. Bobby Sands*

В Краю Курганов, поздней весной года 1205-го Крестьяне больше не бунтовали. Они смертельно устали за почти что целый год, их пугало интернирование и манили хоть какие-то поблажки. Да, старый князь как сидел дряхлым, но живучим задом на своих привилегиях, так и не думал с них слезать. Но приказом из столицы отменили налог на умерших и объявили амнистию беглым, а в честь славной победы войск Грюнланда в Волчьих Клыках князь как верный подданный короны сделал крестьянам подарок: разрешил охоту и рыбную ловлю там, куда прежде не заходили даже самые лихие браконьеры. Подачки были просто смешными, но бунтовщикам, которых вымотали бои, раны и потери, они принесли радость. А еще даже этих мелких уступок крестьяне добились сами. Ни проповеди Йона, ни просвещение Янека не добавили по большому счету ничего нового ни к самим бунтам, ни к списку требований. Конечно, труд всей компании не был совсем уж напрасным. Однако же они больше года как угорелые метались по стране, исчерпали больше отмеренных им сил, чудом остались все живы, а королевская власть за этот год лишь стала крепче, положение крепостных по сути не изменилось. Им всем нужно было время, чтобы определиться со своей политической стратегией, зализать раны и разобраться с личными и семейными проблемами. Сделать это в Краю Курганов они пока не могли. Беглых-то амнистировали, а вот всяких подозрительных личностей ждали в лучшем случае назойливо частые визиты чиновников вроде того, которого зимой отправил к праотцам Янек. В худшем — тюрьма и казнь. Итак, Янек, Дагмара, Искра, Лада и Йон рисковали, оставаясь в Дебрянке. Аустри, Аурванг и Дарина как чужаки тоже не рассчитывали сейчас на теплый прием в поселениях Края Курганов. Слепой Горан был очень уязвим. Пожалуй, только Рашид и Кахал чхать хотели на все угрозы короля и князя, но бросать своих, разумеется, они не собирались. Хотя Горан и не видя лица любовника знал, что тот зол как банши, у которой украли с дюжину гребней. — Давай прикинем, — деловым тоном говорил ему Кахал. — Уве и Берт подпадают под амнистию. Иржи вернется домой, он вольный и у него семья. Зося в бунтах почти не засветилась, ее не тронут, а в девках она спокойно просидит год-полтора. Богдан вместе со всей своей болотной Дебрянкой на хорошем счету у князя. А знакомец Лады, который Вторак? Душа-парнишка, но, как бы это поделикатнее… — Не семи пядей во лбу, — хмыкнул Горан. — Думаешь, сболтнет лишнего, выдаст себя? — Угу. — Ну так на что тебе язык-помело? Объясни ему доходчиво, как себя вести. — Откуда ж ты, сука, такой добрый? Ладно, теперь Генрик, — с этим именем Кахал явно посмурнел. — Мутный он. Очень ведомый, в бунты он не пришел, а просто вляпался. То ли наш, а то ли не наш. Ну и чего? Что ж ему, возвращаться домой по амнистии? В лапы к батьке, который его смертным боем бил? Наведаюсь-ка я к нему в деревню, разберусь с его родителем по-своему. Горан и слепой запросто схватил любовника за плечо, тряхнул от души: — Ты все трудности эдак решать собираешься? Кто не по нраву тебе, того ножом по горлу? — А ты что предлагаешь, ходячая совесть? — огрызнулся Кахал. — Швырнуть Генрика его сволочному отцу, а самим отдыхать? Генрик хотел остаться с нами против четырех дюжин рыцарей. Ты помнишь, или тебе вместе со зрением память отшибло?! — Остынь. Давай прикинем, вдруг еще способ есть? Кахал подлез Горану под руку заглаживать вину за резкие слова. Заглаживал он буквально: прижался щекой к щеке, перебирал волосы, водил широко ладонью по спине. Пробурчал: — Между прочим, об убийствах. Я больше не наемник Упырь, солнце. После всего, через что мы прошли, для справедливости этого слишком мало. А зарабатывать можно и по-другому — кузнечным ремеслом, на стройках, случайными халтурами… Не пропадем, а? Впрочем, отца Генрика не пришлось убивать даже бесплатно. Через три дня после этого разговора он покинул бренный мир по вполне естественной причине — спьяну. После этого они могли уходить с чистой совестью. Куда — приняли почти без обсуждений: к семье Горана в Елань. Эта вольная деревушка, как и ближайшие к ней селения, что затерялись в степях южнее Эльфьих и восточнее Черных Холмов, никого не волновала. Благодатное долгое лето и мягкая короткая зима позволяли собирать по два урожая в год, но рядом не было крупных рек, из-за чего эти урожаи выходили весьма скромными. Самим прокормиться да чуть-чуть приторговать. В степи охотились на волков, сусликов и разную неповоротливую птицу вроде куропаток, в лесочках собирали терн, малину и ежевику. Не от пуза, но вполне прилично. Однако за этим добром ни грюнландские, ни тем более ромалийские князья не торопились идти в поход, а таинственные и по слухам опасные Эльфьи Холмы энтузиазма не прибавляли. Земли пиктов, шахты гномов и море Иггдриса были куда как доступнее и богаче. Эти самые Холмы, зеленые, вечно подернутые легкой дымкой, давали надежду Горану. Когда он, совсем молодой еще кузнец, уходил из родной Елани, то не рискнул заглянуть к эльфам, чтобы разузнать что-нибудь о своем даре. Но теперь он шел не один, и вопрос к тамошним высшим магам у него был конкретный и очень важный: как излечить магическую слепоту. Друзья прикинули, сколько сумели заработать и что еще продадут на ярмарках и трактах. Выходило, что на дорогу им хватит, а в Елани далеко не безрукая — теперь и вместе с Йоном — компания без куска хлеба с медом не останется. Тепло попрощались с Богданом, зацеловали Зосю и передали с ней привет всем парням: Уве с Бертом, Генрику и Втораку. И даже Иржи, если его вновь занесет в Край Курганов. Ушли, готовые к привычным трудностям дальнего путешествия. Новые трудности явились откуда не ждали. Первой скосило Дагмару. Сначала у нее просто закончилось молоко. Проблема неприятная, но поправимая: Искра уже хорошо ела кашу, кое-какие овощи, пробовала творог и простоквашу, один раз с удовольствием закусила курочкой. Похныкала немного, выпрашивая грудь, но постепенно успокоилась и с серьезной моськой ела почти то же самое, что и взрослые. После молока закончилась сама Дагмара. Она, беременная, наравне с лучшими бойцами прикрывала отступление из Райндорфа, стойко сносила все тяготы пути, после рождения Искры не оставила работу обереги, пережила кошмарный вечер, когда к ней ввалился чиновник с двумя молодчиками… Теперь, в относительном покое и безопасности, бесстрашная чародейка просто рухнула. Она с трудом улыбалась в ответ на улыбку и лепет Искры, вздрагивала от прикосновений мужа, уходила на стоянках в лес или на тихий погост, оставляя дочку друзьям. Вслед за Дагмарой сдал Янек. Он чуть не потерял третью жену и пятого ребенка. Пока продолжались бунты, он спрятал этот ужас на самое дно своей души. Теперь этот страх завладел им настолько, что он почти не замечал боли Дагмары и ручонок Искры на своих коленях. Как пришибленные были Аурванг и Аустри, которых в полной мере догнала тоска по сожженной родине, Йон, потерявший связь со своей деревней, и Горан, все-таки страдавший от своей беспомощности. Дарина, Лада, Кахал и Рашид не стали тянуть кота за хвост и разработали план, как приводить в чувство своих покалеченных душевно друзей. Внезапно Горану хватило вечера и ночи. Кахал еще перед отъездом заметил, что любовник не особо ищет близости, но постеснялся о чем-либо спрашивать. Собственно, теперь он стеснялся не меньше, поэтому на очередном живописном привале позвал Горана на песчаный пляж тихого озера и в лоб спросил: — Солнце, ты ко мне в штаны не лезешь, потому что не хочешь или заболел? Если не хочешь, так ладно, правой рукой обойдусь, а если чего подцепил, так может к Рашиду? Горан не ответил на это шутовство обычной ухмылкой. Он сидел в напряженной позе, обхватив руками колени, и невидящим взглядом смотрел туда, где негромко плескалась рыба. Кахал подождал-подождал и осторожно погладил твердое плечо любовника. — Не подцепил и хочу. Но мне трудно… не видеть. — Расскажешь? — Попробую. Не знаю, это мое как человека или мое как ведуна. Я вижу… видел не только лица, предметы, образы в огне и огненные линии в княжеских лесах. Я видел в раскаленной стали то, что не сумею передать ни тебе, ни Аустри, и сталь мне подчинялась. Я видел тревогу в глазах Дагмары, а потом мы спасли Ханну. Я видел боль в глазах ахалтекинца и успокоил его. Я видел свет в твоих глазах там, на перевале, и не убил тебя. Я видел в постели всех своих любовников и любовниц и всегда знал, как надо. Конечно, я могу спросить, но иногда спросить бывает слишком поздно. — Если хочешь, сегодня я все сделаю сам, и ты не будешь тревожиться, что чего-то не заметил во мне. Горан поджал губы совсем по-детски, словно его смущали собственные мысли. Кахал потерся щекой о его плечо и почесал носом густую бороду. — Что еще ты видел во мне в постели? — Себя. Я ни в ком прежде не отражался так, как в тебе, — медленно, через силу выговорил Горан, а потом вдруг перешел на горячий шепот: — Меня любят, мной восхищаются, мне доверяют. Какой-то части меня. А в тебе я весь. Любой, понимаешь? Я так привык к этому за наши полтора года вместе, а теперь без этого тяжело. Глупо, да? — Нет. Но ты сам сформулировал только что: любой. Глупый — тоже. Слабый. Потерянный. Слепой. Несовершенный, — каждое слово Кахал сопровождал поцелуем. Настала очередь фраз: — Причиняющий по случайности боль. Не говорящий с огнем. Обычный хороший кузнец, а не удивительный мастер. Продолжать? Горан резко выпрямился, содрал с себя рубаху и упал на песок, попутно расшнуровывая штаны. — Продолжай. Хоть на что твой язык без костей сгодился. Кахал коварно куснул любовника в живот. — Лишь на это? Ниже не целовать? — А знаешь… Давай попозже? Мы давно с тобой не говорили. — Слишком давно, Горан. Я соскучился. Остатка вечера и половины ночи им хватило на всё. Когда Кахал увел Горана подальше от общего костра, этим воспользовалась Дарина. Она подсела к Аурвангу и заметила вполголоса: — Гляди, наши греховодники свалили временно в закат. За Искрой смотрит Лада, за Дагмарой — Рашид, Янек наконец-то уснул… Вам с Аустри не обязательно пасти самых побитых. Вы тоже можете уйти. Или я не туда влезла, и вам не надо? — Звездочка, это же твоя обязанность и суть: влезать, — Аурванг чмокнул ее в нос. — Тем более что туда. Только надо это, увы, лишь мне. — То есть как? — ахнула Дарина. — Вот так. Я заговаривал с Аустри еще под Дебрянкой и сейчас тоже… Он улыбается и отвечает что-то вроде «зачем старое вспоминать, сердце, поди, не в кузне ковали». У Дарины все тело затопила позабытая слабость. Она представляла, как сражаться с робостью, смущением, страхом, банальной нехваткой времени и сил. Но пройти сквозь прямой, явный отказ — это было просто нельзя! Но и руки опускать не годилось. Она стала думать. Еще под Дебрянкой… До нее братья совершенно точно вспоминали вслух Сосенки. Редко, по делу, с грустью, но очень согласно. А потом? А потом эти воспоминания пропали, словно их и не было. Когда? С какого момента? — Я поняла! Помнишь, вы вместе с Богданом спорили, как лучше ставить стены землянок? Тогда Аустри сказал, что в Сосенках было эдак. А ты ответил, мол, устаревшая технология. Аурванг пожал плечами. — Ну да, причем я говорил об этом еще в Сосенках, когда соседи строились. Странно, что он забыл. Дарина вздохнула. Ее родной дом был куда более несовершенным. — Может, и забыл. Ты тогда уткнулся в чертежи, ты не видел его лица. А я заметила, да потом закрутилось… Не придавала значения. Теперь скажи: Аустри хоть раз с тех пор вспоминал Сосенки? — Звездочка, ты мозг, а я осел, — Аурванг крепко обнял любовницу. — Спать тебе за это сегодня в одиночестве. Аустри встретил его удивленным взглядом. — Ты чего? Случилось что? — Случилось. Я тебя обидел. — Чем ты мог обидеть? — Аустри улыбнулся широко и, наверное, впервые в жизни неискренне. — Придумаешь тоже! — Это не я сообразил, это Дарина подсказала. Обидел осенью, когда мы землянки ставили, а я дурно отозвался о Сосенках. Это вышло грубо, я могу объясниться. Ты позволишь? Или сердце все же не в кузне ковали? — Не в кузне… А ты заприметил, в какой стороне бережок-то свободный? С небольшого пригорка открывался вид на угольно-черное под луной озеро и ослепительный огонек общего костра. Черных глаз брата Аурванг не видел, потому что старательно изучал живописный пейзаж и не горел желанием впервые в жизни наблюдать в самом добром гноме настоящую злость. — Я ж дома тебя никогда не удерживал. И права не имел, и негоже вовсе мечту свою хоронить, пускай и в лучшей деревне на свете. Понимаю: скучно у нас было, дни что семечки в подсолнухе, все одинаковые, — тут Аустри врезал кулаком по земле, повысил голос: — Да что ж теперь, всему простому да старому, значит, слова доброго не найти? А из чего, по-твоему, ты такой с умом? Дарину, вон, хитро вытащил, с телегами придумал. Где вырос, где учился? Того теперь не ценишь, как оно стоит. А и нечего ценить, сгорело все… Аурванг послал куда подальше малодушное желание соврать, но смотрел по-прежнему на переливчатую гладь озера. — Да, ты прав. Я не ценил, а возможно, и недооценивал тот уклад, который делал Сосенки действительно лучшей деревней на свете. Переосмысливать это сейчас только потому, что нашей родины не стало, я полагаю лицемерным. Но. Не обязательно высоко ценить, громко хвалить и никогда не критиковать, чтобы любить. Этого для нас достаточно? Аустри долго пересыпал в руках землю и молчал, прежде чем ответить уже скорее с печалью, чем с гневом: — Для меня не шибко. Ты ведь все это терпел, а я этим жил. Как с Ханаром за обедом спорили, кто лишку заготовку передержал и кто виноват. Почему спалось нынче сладко, от славной погоды или опосля доброй баньки. Потом с соседями. Почему это Ула пошла за курицей к свекрови, чего свою не зарезала? Правда ли, что Жан от своей жены к Парвати бегает? Судачили. Меня донимали, когда ты вернешься да семью заведешь. Только, брат, помнишь ли ты, что никогда, никогда в Сосенках не обсуждали, какой мужик свою бабу бьет и кого из пришлых пора поставить на место? Помнишь. Сравнил с Райндорфом, Циммервальдом, с той же Дебрянкой. — С Пираном, Луром, Туроном, Лионом, Йотунштадтом. Сравнивал и понимал, насколько Сосенки другие. Только наши сплетни от того ближе мне не стали, — Аурванг повернулся наконец к Аустри. — Но я всегда рад послушать, что они значили для тебя. — А коли у вас с Дариной будут дети, им расскажешь? — подмигнул ему Аустри. Ну седина в бороду! Вот откуда про их шепотки по ночам знает? — Расскажу. Но у тебя выйдет красочнее. В княжестве к югу от Края Курганов, несколько дней спустя Дагмара перестала бороться. Она почти не разговаривала с мужем и друзьями, полностью отдала Искру Ладе, Рашиду и всем, кто хотел ее понянчить. Сил доставало только на то, чтобы умываться, переплетать косу, пить воду и что-то есть. Пожалуй, вполне спокойно она чувствовала себя в компании Дарины и отчасти Кахала. Оба отличались беззлобным цинизмом, с удовольствием травили жестокие байки и никогда не отвечали за детей, родных ли, приютских или младших братьев. Перед ними Дагмара не стыдилась своего равнодушия к семье и тоски по работе. — Опять чистый погост? — надула губы Дарина, когда они втроем обследовали дюжины три старых могил в сосняке неподалеку от привала. — Чистый как совесть еретика, — подтвердила Дагмара и удобно устроилась на поваленном менгире. — А тебе надо с населением? — Конечно! Я ж помню только лапушек под Райндорфом, и они мне совсем не понравились. Их много, нас с тобой мало, какое нахуй развлечение? Зато Кахалу повезло, он видел, как ты с той чудой под Благим управилась. Эффектно и задорно! Кахал разлегся на заросшем едва приметном холмике, закинул ногу на ногу и спросил: — Дарина, а вот скажи, у тебя шило в заднице — это от природы или потому, что ты живешь с братом кузнеца? — Я женщина независимая, и шило у меня свое! А ты чего на мои прелести глаза разул? Горан не дает? Дагмара наклонилась вперед, сцапала Дарину за талию и подтянула к себе. — Милая, у тебя такие прелести, что не то что бедный Кахал — я заглядываюсь! Их дружный смех спугнул какую-то мелкую живность из-под косо упавшего памятного камня. Дагмаре было хорошо — в этом чувстве опасности от старых могил, в похабных шутках и мечтах о беззаботной одинокой жизни, где она не знала страха. Только руки, обнимавшие подругу, скучали по дочери. Дарина чуть толкнула ее, чтобы подвинуть, и села рядом на менгир. Легко, независимо. Вот уж точно! — Она от меня зависит, — вполголоса обронила Дагмара. — Она верит мне больше, чем я могу дать. — Да, верит. Я помню эту детскую абсолютную веру в маму, в ее мудрые глаза и теплые руки, которые спасут от любого несчастья, — Дарина мечтательно улыбнулась и будто бы стала еще меньше, как дитя. Потом улыбка стала грустной: — Мама не защитила нас с братом. Братишка погиб, а меня угнали в рабство. Теперь я здесь, люблю Аурванга и хочу от него ребенка. Чтобы такой же пушистый, как мы оба. Совсем сдурела, правда? Дагмара поцеловала кудри подруги. — Правда. Тебя тоже могли убить. Ее могли, если бы Янек задержался хоть немного в пути. — Она вытянула перед собой руки совсем как Искра, впервые увидевшая свои кулачки. — Я же чародейка да и просто крепкая баба. И все равно не в силах уберечь. Ее… ведь ее еще могут?.. — Дагмара зачем-то посмотрела на друзей с глупой надеждой. Дарина зло дернула верхней губой. Кахал пересел к ним поближе и ответил, прожигая Дагмару своим жестоким ледяным взглядом: — Могут. Могут и убивают тех, кто слабее нас, кто полагается на нас и кого мы не спасаем. Как же захотелось влепить пощечину этому наглому мальчишке! Да что он знает о настоящей ответственности! Он мужчина и никогда не будет рожать. Он живет с мужчиной, и ему не суждено иметь детей. Так какого лешего?! Но вместо того, чтобы кричать, Дагмара выскользнула из-под бока Дарины, сладко, широко потянулась и только для порядку спросила: — Вас тут можно оставить? Нежить без меня не приманите? — Беги уже! — толкнула ее Дарина. И Дагмара действительно побежала — а за долгие месяцы беременности и лютую зиму в Дебрянке она совсем забыла, что умеет бегать. Она бежала по заброшенным могилам, по душистому сосняку, по сочным, набирающим летнюю силу травам, чтобы упасть на землю рядом с костром и коварно схватить беспечно скрещенные пяточки Искры, которая лежала на животе. Искра повернула головку, улыбнулась, рыжая бестия, и сказала: — Хы-хы! За малышкой в это время присматривали Аурванг и Аустри, а Лада возле другого костра, поменьше, слушала откровения отцов. Фатально трезвый Рашид красноречиво молчал о своих живых сыновьях. Янек и Йон пили по-черному и путано, пространно говорили о своих детях умерших. И не важно, что у первого они были родными, а у второго — приютскими. Лада считала себя наблюдательной навью и она действительно замечала мелочи, недоступные взору живых. Но Янек и Йон помнили совсем невероятные вещи. Например, все в приюте знали, что Владек со всей серьезностью оберегал свою немую сестренку Ягну и подбадривал ее ласковыми словами. А Йон заметил, что и Ягна умела успокаивать брата. Она по очереди загибала пальчики на его руке, скорее всего, напоминая ему какую-то считалочку из их счастливого прошлого, и Владек улыбался. Янек пил и поддакивал, что его младшие дети, двойняшки, тоже были не разлей вода, а вот старшие сыновья одно время часто ссорились. Янек и его первая жена, совсем еще молодые, ответственно воспитывали своих непосед. Мирили их, помогали делить игрушки, произносили прочувствованные речи — но мальчишкам эти лекции влетали в одно ухо и без задержки вылетали в другое. А однажды простуженные родители махнули на своих непосед рукой и только следили, чтобы те не поубивали друг друга. — Они договорились! — улыбался Янек, размазывая слезы пополам с соплями по щекам. — Им просто надоело драться вместо того, чтобы играть! Потом я случайно подслушал, что у них секретное заклинание было. Как назревала ссора, так один из них говорил «чур не кусь» — и ведь не кусались! Лада кивала. Разливала вино, снова кивала, переглядывалась с Рашидом, обнимала своего любимого и снова кивала. Она не понимала, как Янек и Йон всего лишь раз напились до безобразия, она помнила, как покончила с собой мать Зайца и как ее, Лады, отец превратился в дрожащего труса. Ей было хорошо. Она возвращалась молчаливым не-сердцем в свою семью и почти ее любила. На юге Грюнланда, в лето года 1205-го Теплый западный ветер гнал по ковылю перламутровые волны. Рашид оставил своих медлительных спутников и плыл по шелковистому морю злаков. Еще немного, и впереди показались мягкие очертания Эльфьих Холмов, подернутые мерцающей зеленой дымкой, а дальше, за Холмами, его ждала настоящая степь. Из прошлой, живой жизни, приходили золотистые образы куда более сухих и опасных степей Саори, где он путешествовал вместе со своим учителем. Если бы Рашид умел дышать, он зачерпнул бы сейчас полной грудью дурманящий вольный воздух, и сердце его застучало бы от сладкого, как в юности, предчувствия дороги. Рашид задрал вверх голову, ловя ветер и отыскивая в лукавом синем небе еще один образ детства, а когда нашел — полетел обратно к своим друзьям. Они уже нашли местечко для привала на берегу ручья, стреножили лошадей, складывали костер и нацелились на обед и постирушки. Дагмара валялась на одеяле, следила за Искрой, которая сосредоточенно облизывала булыжник, и встретила Рашида ласковыми словами: — А где у нас могучий сильный навь? А он у нас отлынивает от работы! — Более того, моя прекрасная бездельница, я сейчас еще работников поубавлю! — Рашид ткнул пальцем вниз возле себя: — Кто быстрее, тот со мной! Кахал с фантастической скоростью подбежал к брату. Лада дружески схватила за руку Дарину и принесла ее к Рашиду. Горан остудил менее расторопных любителей откосить: — Кто не успел, тот по хозяйству. — Мне троих достаточно, — великодушно ответил Рашид и позвал своих помощников в сторонку. Они поколдовали аккурат к началу обеда и на глазах у малость ошарашенной публики запустили в небо воздушного змея, которого сделали из поношенных нижних юбок и рубах. Змей трепетал на ветру, веселя взоры сочетанием рыжего, белого и зеленого цветов. — Кажется, фён вашей шалости дожидался, — рассмеялся Янек, вторя довольному хохоту Искры. — Кто-кто дожидался? — переспросил Аустри. — Фён. Так в Грюнланде зовут теплый ветер с гор. Сильнее всего он дует весной и затихает к лету. А в этому году, смотрите, буйствует. Лада потянула ленту змея из рук Рашида. Тот сдаваться без боя не планировал, и две равно могущественные нави стали решать задачу: как и ленту не порвать, и забороть противника. Их отвлек оглушительный высокий свист, и оба ослабили внимание. А это оказался всего лишь Кахал со своими разбойничьими замашками. Он сцапал змея, побежал было прочь, но на нем повисла Дарина. Оба рухнули в ковыль, покатились, волоча за собой рыже-бело-зеленое полотнище. — Как дети, — фыркнул, глядя на это безобразие, Аурванг. Дагмара взяла на руки засыпающую Искру и ответила негромко: — Так они и есть дети. Лада погибла совсем юной девушкой, Дарину похитили ребенком, Рашид, помнится, в отрочестве сбегал из дома. Кахал? За него сказал Горан: — Ушел из дома, когда был на год моложе Лады. Аустри громко вздохнул: — От сладкой жизни, поди, из отчего дома не бегут. «Дети», уже спокойные, подошли к костру, чтобы не будить своей возней Искру. Только змей все шалил над их головами. Йон улыбнулся: — Но теперь они с нами. Хотя, честно признаюсь, меня до сих пор пугает, как с нами. Детям должно бегать по таким вот зеленым полям, а не убивать. Янек положил подбородок на колени, задумчиво посмотрел на змея, игравшего с фёном, и обронил будто сам себе: — Дети ветра. — Ты о нас? — спросила Дарина. — А что, мне нравится! — И о вас. И о том, что мы решали, как будет называться наша политическая организация. Что скажете? «Дети ветра». Все дружно, словно прилежные ученики в медресе, вскинули руки. Горан сказал: — Я вижу.