Дети ветра

В Елани, осенью года 1205-го После суровых ветров и дождей в Черных Холмах, а потом в Краю Курганов осень в Елани ласкала Дарину обожаемым позабытым теплом. Пышные огненные кроны платанов и скифское золото тополей радовали глаз, густо усыпанный сизыми ягодами терновник напоминал о песнях родного края, а поздние розы… бесили своим тяжелым, приторно-сладким запахом. К счастью, в саду Бажены цвел единственный розовый куст, который рос в стороне, и это спасло бы всё живое и неживое от гнева Дарины, если бы не яблоки. В этом году они уродились на славу, душистые, сочные, зеленые и розовобокие, сладкие и с ехидцей. Часть из них пошла на традиционный напиток, схожий с пиранским сидром, а в здешних краях прозванный бузой. И вот из-за него-то как раз Дарина и бузила. Раньше с хмельным у нее было так: есть — недурно, нет — ну и не надо. Благодаря Габриэлю она разбиралась в винах, но особо теплых чувств к ним не питала. Однако этой осенью она буквально сходила с ума по кисловатому, веселому запаху бузы — и не могла ее пить! Ну что за наказание? Она совершенно не помнила этих традиций своей родины, зато в борделе на улице Магнолий девчонки, забеременевшие по несчастью от клиентов, не пренебрегали выпивкой. В деревушке у подножия Черных Холмов брюхатые женщины боролись с недомоганием медовухой, а вот в Сосенках, наоборот, подобного не допускали. Рашид честно признался, что однозначного ответа на вопрос, как лучше всего питаться беременным, до сих пор не нашел, зато Янек сказал веское «нет», и Дарина тут же согласилась с ним, правда, несколько неудобосказуемым образом. Итак, Дарина обожала платаны, на дух не переносила розы, находилась в сложных отношениях любви-ненависти с запахом бузы, хрустела яблоками и ждала ребенка. Разумные существа старались не подносить к этому сердитому огоньку сухой соломы, Аурванг растерял свою суровость, а добросердечные жители Елани не понимали, отчего будущая мать в разговоре с ними закатывает глаза. Если вообще замечали это. Для самой Дарины проблема заключалась в том, что ей от всего сердца дарили советы. Например, не обматывать вокруг шеи бусы, чтобы ребенок не обвился пуповиной. Или не орать при Аурванге про свою тошноту (и уж тем более не бегать при нем в кустики проблеваться!), дабы он не потерял к ней мужского интереса. Или вот ей поведали сто один способ, в каких позах ублажить своего милого, чтобы не повредить ребенку. Или… — Лада, какого пьяного гуля! — вспыхнула Дарина, когда они с подругой возвращались огородами с женских посиделок за вышивкой. — Какие, в задницу Уроборосу, позы, если мне от слова «секс» делается дурно! Или я одна такой мраморный статуй, а остальные бабы в первые месяцы как весенние кошки, а? — Не представляю, — пожала плечами Лада. — А это важно, как там другие? Дарина фыркнула и задрала нос. И правда, какое им дело до прочих? Они с Аурвангом в своей постели разберутся сами. Но вдруг она остановилась, ловя смутную мысль. Поймала. — Знаешь, все-таки важно, — она наморщила лоб и заговорила тише. — Я понять не могу… Послушай, наши приятельницы хорошие, они ко мне со всей душой. И все их советы, самые искренние и нежные, легко поддаются классификации. Их можно разложить аккурат в две кучки: ребенку и любовнику. Ну, они полагают, что мужу. Так? Лада молчала с минуту, вероятно, честно припоминая. Ответила: — Тебе самой посоветовали от тошноты сушеные абрикосы и есть маленькими порциями. Кажется, все. Остальное укладывается в твои две кучки. Что для тебя важно? Что ты сама отступаешь на второй план рядом с Аурвангом и будущим ребенком? Или что они готовы забывать о собственных нуждах и страданиях? Из травы почти у них из-под ног выпрыгнул кто-то ушастый — то ли заяц, то ли кролик — и с топотом умчался в ночь. Дарина отсмеялась, потом взяла подругу под руку и сказала: — Не буду врать, что первое меня не заботит. Лада, я годами была вещью и теперь тоже стала в их глазах чем-то вроде вещи, теплого вместилища на ножках для малыша. Меня это не ранит, как прежде, слишком хорошо с Аурвангом, с тобой, со всеми нашими. Но волнует. И я не уверена, что однажды перестанет волновать. Однако об этом нетрудно забыть, уйдя от очередной советчицы на десяток шагов. Но ведь они сами себя не ценят, не берегут, не чувствуют! Вот это страшно. Это похоже на… на… — она щелкнула пальцами. — … на погорельцев Райндорфа, на жителей деревни Йона, на бунтовщиков в Краю Курганов, которые частенько обесценивали собственные страдания, — Лада кивнула. — Это страшно, но подумай: они могут иначе? Ты знаешь, нас с Рашидом постоянно терзает мука навей. Мы потеряем рассудок, силы, уйдем из этого мира, если будем постоянно помнить о ней. А ведь она только причиняет боль, без ущерба для нашей умственной и телесной жизни. Что станет с крестьянами, измученными трудом и хворью, что станет с этими бабами, если они не абстрагируются от своей тошноты и слабости, когда их мужья требуют своего? Холодное навье плечо, спокойная сердечность рассуждений подруги поддерживали Дарину теплом, пока она перебирала свои воспоминания о долгих годах рабства. — Я через это прошла, Лада. Не чувствовала потных рук клиентов, не ощущала как свою кожу под плеткой Габриэля, принимала… как это сказал мне Кахал… гнилые комплименты за спелый инжир. Я была по-своему счастлива, по крайней мере, сохранна. А потом на меня напали ночь с Кахалом, долгие беседы и споры с Аурвангом и «Трактат о народах» Янека. И я вспомнила, что умею плакать. Я мучилась от бессонницы и от дикой, до крика, муки из-за того, что была заперта в своем позолоченном аду. Понимаешь, что это значит? — Дарина, прищурившись, заглянула в непроглядную темень глаз Лады, неосознанно прижимая ладони к своему животу. — Что, когда мы вернемся, мы всех их поведем через боль. Иначе они не прозреют. Так и будут верить то предавшему их господину, то доброму королю, то бормотанию бывших коллег Йона. Подруги невесело усмехнулись и побрели дальше, беспечно держась за руки. Здесь, в свободной Елани, вдали от крепостных деревень Края Курганов, им легко думалось о страданиях, которые они собирались принести тамошним беднякам. Здесь у «Детей ветра» имелись свои страдания, не столь убийственные, как во время мятежей, но они все равно тревожили Дарину. Разлад между Гораном и Славко внешне вроде бы исчез, но в мелких, будто завитки филиграни, деталях проскальзывало не то. Вот, к примеру, Иван. Если до ссоры между отцом и дядей он хвостиком бегал за Кахалом, раскрыв рот, слушал его рассказы о море и мастерил парусники, то теперь он по приказу Славко вовсе не подходил к своему старшему приятелю, а постепенно забросил парусники с картами и потехами нереев. Однако же кое-то осталось. Например, в этот ласковый осенний вечер Иван пригнал с луга скотину, угостил тихой сапой пару лошадей яблоками и уселся доделывать вполне приличную модель мельницы. До Кахала, насколько Дарина знала, он этим не увлекался. С ручья вернулась его сестра, она тащила корзину с постирушками. — Эй, Милена, принеси-ка воды попить! — крикнул ей Иван. Дарину перекосило. Внуки Бажены по мере сил подсобляли по хозяйству, не на износ, но все-таки уставали. Да уставали-то они одинаково! Иван явно не валился без задних ног, он преспокойненько прилаживал к мельнице крылья. Так какого он дернул сестру, тем более что та не успела еще дух перевести? — А сам? — спросила Дарина. — Вроде не безрукий. Иван поднял на нее чистые серые глаза, в которых читалось искреннее недоумение. — А чего я? Она ж девочка. — Девочка. Но не прислуга. Вроде бы Елань вольная деревня, тут слуг и господ нет. — Но это… — Иван аж растерялся, не находя, видимо, что толком ответить. — Она ж девочка! А я мальчик. Дарина припомнила, как смущенный Кахал пересказывал свою проповедь о плохих ранах. Вскинула бровь: — А если ты сам себе воды нальешь, то кто будешь? Суслик? Иван мотнул головой. — Кахал про суслика говорил. А папа мне сказал, что Кахала слушать не надо, он зеленый еще, кругом неправ. Говорил он это твердо, серьезно, Славко сына воспитывал со всей ответственностью, а на нежном семилетнем лице его была совсем недетская тоска. В каждом ребенке Дарина невольно пыталась угадать судьбу своего собственного малыша, которого даже толком не чувствовала. Поэтому тоска Ивана царапнула ей сердце. Что будет? Вот у него добрая вроде бы семья, вот он встретил на своем пути яркого, обворожительного человека. Но мелкая заноза, ссора, непонимание — и все? Пропадут пропадом карты и парусники, забудет он то небо в голубых глазах, которым дышала она сама, впервые за долгие годы дышала в ночь летнего солнцестояния? — Ну не суслик, так заяц, — как можно дружелюбнее сказала Дарина. — Мы с Ладой давеча такого ушастого в траве видели. Ну подумай, Иван, сестренка ведь только пришла, устала. Разве ты ее не любишь, не пожалеешь? Ответить Иван не успел. Милена протянула ему ковш с водой. В Елани, весной года 1206-го Под нарядной, недавно распустившейся яблоней сидела Искра. Сидела она прочно, основательно и надолго: накануне прошел желанный дождь, земля была влажная, липкая, в ней копошились червячки, из нее выходили отличные пирожки с нежной зеленой травкой, а в крохотный прудик, который Искра сама и выкопала, прыгнула лягушка! — Искра, встань-ка, — сказал девочке проходивший мимо Славко. Та живо вскинула голову, показала на свой ротик и спросила: — Есь? — Нет, есть еще рано. Ты вся грязная, куда годится? Встань-ка! — Не, — Искра тряхнула рыжими волосиками, показывая тем самым полную свою незаинтересованность в каких-либо перемещениях, не связанных с вкусненьким. Славко присел на корточки и попробовал в третий раз: — Милая, ты девочка, ты должна быть чистой. Над ними рассыпался перезвоном глиняных бубенцов смех Дагмары: — Ой, Славко! Можно подумать, Радмила шибко чистая с поля возвращается. — То по делу, работа. А то баловство одно, — Славко встал. Поглядел серьезно на Дагмару, покачал головой. — Молодая ты еще, первое дите, не понимаешь. К доброму сызмальства приучать надобно. Какой жених на чумазую невесту позариться, а? То-то. В серых глазах Дагмары блеснула та самая хитрая, узорчатая сталь, секрет которой принес Горан из своего путешествия по Саори. — Какой жених — это мы еще поглядим, дорогой наш хозяин. Коли дочка моя однажды замуж захочет, надеюсь, она пойдет не за того дурака, которому с лица воду пить. А коли не по душе ей выйдет замужество, так что за печаль в чумазой моське, когда ум у нее занят и в чистоте находится? Славко аж глаза вытаращил. — То есть как не по душе замужество? Ты что же, прочишь ей… как это Йон про вашу веру сказывал… обет? — Огненная вера — не моя вера, но обет такой в Грюнланде есть, ты прав. Да разве ж о нем речь? Мы за Искру тут не решим, какой она путь выберет, а путей этих много. — Ох, — Славко вздохнул совсем тяжко. — Уж не знаю, как Янек твой норов терпит, то ваше дело, супружеское. Да хорошо ли дочке от твоих мыслей будет? Не приучишь ты ее к послушанию, в замужестве туго ей придется. Какому мужчине вздорная баба по сердцу? Забавная поначалу беседа несколько утомила Дагмару. Она привыкла слышать куда более жестокие слова в свой адрес в Райндорфе и не ломаться, лишь глядеть насмешливо в лицо своим хулителям. Но тут какой-то хрен с горы, пусть сто раз радушный хозяин их временного пристанища, полез с воспитанием и рассуждением к ее дочке! «Не обессудь, голубь мой, за язык тебя никто не тянул», — подумала она и заглянула в Славко. В толстостенном сосуде его души, сделанном будто из молоченой глины, был замечательный порядок. Там лежали аккуратные кучки ржи и крицы, ровно горело высокое пламя, на крючках висели начищенные до блеска инструменты. Подле пламени, защищенная чем-то невидимым от его жара, цвела молодая вишня. Пристально вглядываться в надежную, плодовитую любовь Славко к жене Дагмара не стала. Ее интересовало другое. То, что нет-нет, а вспыхивало в сумрачных глазах над раздвоенной бородой. Вскоре она увидела: неприкаянная медно-рыжая лиса показывала то тут, то там свою острую мордочку, а потом пропадала вновь, оставляя в безупречном порядке чувство смутной тревоги. Небольшое усилие, и Дагмара точно знала, что скрывается за образом этой маленькой хищницы. — Значит, я по-твоему вздорная баба? — ласково улыбнулась она. Славко нахмурился, ничего не ответил, но и взгляда не отвел. Он не любил врать, однако сказанная им грубость его явно огорчила. — И вздорная баба не мила будет ни одному мужику? Бедный Славко явно жаждал нырнуть в тот самый прудик, который расширяла сейчас Искра, и полежать там, к примеру, до заката. На будущей неделе. Потому что Дагмара знала, как явить себя, и кроме того, она беззастенчиво прочитала кое-что в его душе. Дерзкая, рыжая, страстная, она не нарушала никаких приличий Елани, но стояла так, что, пожалуй, любой живой мужчина дрогнул бы. Ее свободная осанка, ее погибельный взгляд обещали восхитительное дикое наслаждение, которого не могла подарить своему мужу даже самая угодливая жена. Славко безусловно любил Радмилу, но глаза у него были на месте, а член работал исправно. Быть может, он не понимал точно, однако же нутром чуял, какими запретными, безумными, сладкими ласками способна одарять своенравная Дагмара. Прямо сейчас он, разглагольствовавший тут о приличиях, до голодного воя хотел ее, чужую жену, а не свою, законную. И ему было стыдно. — Не серчай, — буркнул он. — Янеку ты люба. Склонил голову и поспешил скрыться в доме. Дагмара хихикнула, довольная своей шалостью. А потом она опустила глаза и всплеснула руками: — Искра, пусти же! Ящерке больно! Малышка разжала пальчики, выпуская на волю хвост медно-зеленой ящерицы, но тут же разревелась, потому что ящерка шустро нырнула в траву. Дагмара присела рядом с дочкой и прижала ее к себе: — Убежала красавица-ящерка, обидно тебе. Да ведь она вон как крутилась, не хотела, чтоб ты ее держала. Может, больно, может, боязно. Ну поплачь. Убежала, такая красивая! Прыткое зеленое создание, никем более не замеченное, бежало по влажной, пропитанной особыми деревенскими запахами дороге. Прежде ящерка не жаловалась на свой размер. Она запросто пряталась не то что в траве, но и под листиком, и в складках одежды, и где ей было угодно. Когда же она прижималась к земле, то ощущала себя не маленьким животным, но могучей волшебницей, которая легко, всем своим плоским телом впитывала силу своей стихии. А уж если поблизости бил магический ключ, то она делалась и вовсе почти неуязвимой. Ее не пугали ни жрецы с амулетами, ни мужчины с оружием, ни хищники, что с зубами, что с клювами… Вся эта разномастная мощь не могла причинить ей вреда. Собственно, рыжая Искра тоже была для нее совершенно безопасна. Тут ее проницательная мать-оберега ошиблась: девочка вовсе не причинила ящерке боли. Она ее… щекотала. Не столько неприятно, сколько очень, очень смешно. И очень вопреки гордости высшего мага Эльфьих Холмов Арундхати. Эльфийка в облике ящерицы убежала наконец на приличное расстояние от Елани, выбрала тихое местечко возле пруда и приняла свой привычный вид. Глянула в мутную гладь, которая так отличалась от лазурного зеркала горных озер. Итак, превращение, отнимавшее уйму сил, не повредило ее телу. Все те же темные, с зеленоватым отливом волосы, которые напоминали поросшие мхом стволы черных ольх, все та же перламутровая кожа, и глаза пылали по-прежнему слишком жарко. Один из ее обожателей сравнил глаза своей возлюбленной с черными опалами. Арундхати мысленно расхохоталась над этим комплиментом, но его точность оценила. Да, она целиком была на месте, никакой чешуйчатой кожи, как на заре ученичества, по паре ушей, рук и ног, и даже хвост не торчал из-под пояса шальвар. И, что особенно приятно, рога не выросли, как у ее младшего двоюродного брата, который до сих пор подпиливал их каждую весну. А вот за целостность своей души она не поручилась бы. Гордость пострадала — само собой. Она-то готова была противостоять грубой материальной или же магической силе! А не очаровательному любопытству крохотной девчушки и собственному любопытству, которое поманило ее пригреться на пенечке и послушать занимательный разговор. Но кроме гордости тревожили мысли… Она с детства, подобно ее собратьям из лесных эльфов, привыкла жить в необъятном и одновременно обособленном мире своего племени, своей природы. Она блестяще владела многими заклинаниями земли, она слышала движение вешних соков в деревьях и понимала танец пчел, но едва ли знала, что творится в поселениях других народов. Да и не желала об этом знать. Они были чужими, неважными, по ту сторону ее бытия. Однако под влиянием некоторых событий она не то чтобы усомнилась в собственной исключительности — лесные эльфы разительно отличались от прочих разумных существ — но заинтересовалась миром, прежде бесконечно далеким. Внезапная встреча с ведуном, который пусть слабо, на владел чудовищной магией огня, в очередной раз выманила ее из душистого зеленого мира Эльфьих Холмов. Арундхати была в ужасе, потому что он бесцеремонно, грубо, жестоко обошелся с землей, когда поджег с помощью своего дара сухой лес. Для невежественных людей сухой, а для нее — наполненный сотнями крошечных жизней. Но еще больший ужас вызвало в ней видение того, как расправились бы с беглыми крестьянами железные рыцари, если бы Горан не воздвиг на пути конницы огненную стену. Ее пугало насилие и манили вопросы. О вине, о цене, о мужестве и о выборе. В Елани, во дворе дома, где Арундхати отыскала след говорящего с огнем, она задумалась над куда более простыми и вместе с тем важными вопросами. Оберега Дагмара и кузнец Славко спорили о судьбе маленькой Искры, о судьбе женщины вообще. На первый взгляд, проблемы замужества, обязанностей и личных желаний человеческих женщин и отдаленно не напоминали жизнь лесных эльфиек. Арундхати вольна была жить одна, с мужем, двумя мужьями, тремя женами, как угодно. Она могла иметь или не иметь детей, достигать вершин в области высшей магии или же упражняться в повседневной, мелкой, но по-своему занимательной волшбе. Сегодня она носила шальвары, а завтра — платья, короткие или длинные, да хоть со шлейфами, неудобными и непрактичными в лесу. Вчера она купалась с мыльным корнем у горячего источника, а в следующую декаду решила побродить по степи, и ее не волновало, что в редких водоемах особо не поплаваешь. Она была свободна. Стократ свободнее, чем своенравная Дагмара, уж не говоря о жене Славко. Действительно свободна? Горан защищал беглых крестьян, Дагмара оберегала людей от нечисти, а что сделала она, высший маг Эльфьих Холмов Арундхати? Искусство магии ради искусства было ее выбором? Или же ее тоже что-то ограничивало? Сегодня она не нашла говорящего с огнем, зато в очередной раз растрепала душу и гляделась теперь в пруд, равнодушно перебирая свои великолепные тяжелые волосы.