Дети ветра

К югу от Эльфьих Холмов, в лето года 1205-го Дарина и не заметила, как оставила всю компанию позади. Они с Бабочкой просто летели: сминая белые гребни волн ковыля, вдоль цепких зарослей терновника, через пересохший ручей — к рассыпчатому шепоту овсяного поля, за которым виднелись крыши Елани, утопающие в зелени садов. Они теперь часто так делали. Горан заверил, что эти места довольно безопасны, Лада и Рашид подтверждали его слова, и кто угодно из их компании мог поскакать, побродить и даже искупаться в одиночестве. Дарина спешилась и повела за собой Бабочку по тропинке. Овес щекотал ее ладонь, а нежные лепестки васильков ластились к пальцам. Дул, разгоняя жару, чуть заметный ветер, и здесь и сейчас Дарина была совершенно одна, вольная и счастливая со своей шустрой кобылой. Вскакивай в седло, несись куда позовет сердце, никто не запретит, никто не удержит. Но за ней шли ее друзья и ее любовник, а впереди ждала гостеприимная деревня — и так хорошо было на свободе, ведь она знала, к кому возвращаться. Окрестности Елани напомнили Дарине о потерянной родине, столь же просторной и более суровой, но она не чувствовала тоски. Слишком большим стал мир за последние почти два года, и земли рода Терновых Туч превратились в одно из многих мест на карте. Она любила, но не скучала. Вскоре ее догнала шумная компания «Детей ветра». В Елань приехали около полудня, немножко злые от жажды и жары. Могучее ощущение свободы сменилось в Дарине «хочу сдохнуть, спать и жрать; в любой последовательности». Здесь, как у нее на родине, в самое пекло никто не работал, почти все прятались по хатам. Легкий ветерок сменился полным штилем, и пронзительно тихая деревня казалась безлюдной. До того мгновения, как в одном из дворов смачно всхрапнул платан, вернее, тот, кто спал в его тени. В окне следующего дома Дарина заметила ошарашенные лица, а когда обернулась — увидела любопытных, которые вытягивали шеи, едва не вываливаясь из-за плетней и заборов. Говорили: — Глянь-ка, да это ж збышков Горан! — Вот те на! Как есть он! Горана узнали, кивали ему, кланялись по-соседски, но никто не задерживал, не спрашивал, мол, где ты шлялся и что с тобой за компания. Мирная деревня десятки лет не знала набегов, их удивлял, но не пугал отряд чужаков. Собственно, и у себя дома Дарина не помнила постоянной стражи. А зря ее не было… — Ох ты ж! Да никак мне ржаница голову задурила! Горан, ты ли? — из одной калитки вывалился мужичок, ароматный как трактир в большой праздник. Очень далеко завалиться он не успел, потому как был пойман за шиворот устрашающе крепкой старухой и ею же отчитан: — Куда лезешь, пьяная морда? Горану до тебя? Дарина прыснула и услышала сдавленные смешки справа от себя. Покосилась. Аурванг и Аустри улыбались друг другу, видно, вспоминая что-то о своих Сосенках. Может быть, такую же милую деликатность. Вот почему еще их компанию не задерживали! Горана слова дальней родственницы заботили мало. Он вообще почти не замечал ничего вокруг, лишь механически отвечал на поклоны соседей, стараясь не вглядываться в их лица. Вдруг прочитает в их глазах страшную весть? Но вот показалась родная мазанка, некогда слишком большая для их семьи. Отец-то строил, надеясь больше чем на двух детей... Плетень, увешанный кувшинами и крынками, был другой да точно такой, как старый. Тополь во дворе, который он сажал перед отъездом, окреп и подрос, а рядом тянулось к небу новое деревце, молодой орешек. Под окнами, как и прежде, цвели розовые маки, а над крыльцом все так же вился виноград. Только на лавочке дремали два полосатых котенка — вместо их рыжей, наверное, давно ушедшей кошки. Горан не глядя бросил поводья Кахалу и толкнул калитку. Дверь бесшумно распахнулась, не потревожив котят. За дверью мелькнула льняная, вышитая красным занавеска — та ли, новая? На крыльцо вышла мама. Мама. Все такая же миниатюрная, и в светлом лице не слишком прибавилось морщинок, и в темных волосах под кипенно-белой косынкой будто бы чуть седины, а на шее — бусы из мелкого змеевика, первый подарок, купленный Гораном на первые серьезные деньги. Он шагнул вперед, не чуя ног, не сводя глаз с почти позабытого за долгих двенадцать лет родного лица. Мама. — Сыночек, — тихонько вымолвила она, протягивая ему навстречу дрожащие руки. Из облачно-серых глаз ее побежали слезы. Со стороны долгожданная встреча матери и сына смотрелась как редкий счастливый финал в сказках нереев. По тамошним поверьям охочий до чужих детей волшебный народец ши возвращал их домой слишком поздно, когда все родные давным-давно спали в земле. Но иногда какой-нибудь внезапно сердечный фейри отпускал похищенного в приличный срок, и тогда домой приходил человек с печатью иного мира. Кахал поглаживал морды обеих кобыл и, прищурившись от солнца, вглядывался в черты матери своего любовника. Бажена тепло, надежно, безусловно принадлежала этому земному миру деревни. Ее сын, пускай трогательно могучий рядом с хрупкой женщиной, был как две капли воды похож на нее лицом и одновременно имел на этом лице потустороннюю печать. Их сказочную встречу, нежно звенящую, как музыка ветра в богатых домах Саори, их тихие объятия, из которых не доносилось ни звука, нарушил громовой голос. С заднего двора, широко шагая, явился молодой великан. Его забавно раздвоенная борода контрастировала с очень серьезным, даже более суровым, чем у Горана, лицом. — Брат! Живой! — С утра был, — усмехнулся Горан. Братья сшиблись в страшном со стороны объятии, умудряясь при этом ласково поддерживать совершенно счастливую мать. Из-за льняной занавески выглянули две заинтересованные мордашки, примерно семи и восьми лет от роду. Скорее всего, Иван и Милена. — Твои? — непривычно широко улыбнулся Горан. Славко важно кивнул. Поманил детей: — Ну, выходите! Хотели дядьку повидать? А вот он, явился — не запылился! Радмила! На этот зов пришла жена Славко, под стать ему высокая красавица со светлой косой толщиною в руку. Настоящая «кровь с молоком». Знакомство «Детей ветра» с семьей Горана вышло радостно-спокойным. А вот наоборот — повлекло за собой ахи, охи и снова слезы Бажены. В самом деле, о пиктах в Елани еще слышали, но ни разу их не видели. О существовании гномов, нереев и Саори они и вовсе не подозревали. То, что Горан со всей честной компанией бежал от войны, добавило Бажене если не седых волос, так серьезных волнений. Однако же никакие причитания не могли надолго отвлечь семью Горана от главного: надо было пристроить, накормить, умыть и отдохнуть его самого и его друзей. Много лет назад эта мазанка казалась слишком большой для осиротевшей после смерти Збышко семьи из трех человек. Однако теперь, с появлением Радмилы и рождением Ивана и Милены она стала как надо, и места хватило, чтобы устроить внутри Горана и выделить угол для Искры, Янека и Дагмары. Остальные привычные к дороге путешественники пока что расположились в саду под навесом и договорились, что вскоре сколотят какую-нибудь пристройку. Труднее всего оказалось с лошадьми. Для такого табуна двор и хозяйственные постройки Бажены были явно тесноваты. Но Радмила побежала к родным, Славко отправил Ивана к пастухам, туда-сюда, и всем четвероногим нашли крышу над головой и вдоволь сена. А вот людей накормить не успели. Бажена с Миленой собирали стол, и Горан пообещал прийти, как только сменит пропахшую дорогой одежду — но скоро его нашли спящим на неразобранной постели и в одном исподнем. Та же участь постигла почти всех гостей. Только Аустри, Аурванг и Кахал успели сжевать по блинчику, прежде чем свалиться, да нави естественным образом лишь притворялись, что спят. Проснулись ближе к вечеру, когда солнце сменило свет с изжелта-белого на теплый абрикосовый. Славко с Иваном успели расставить в саду столы и лавки, женщины выносили из дома миски с едой. В сад уже подтягивались гости: брат отца Горана и сестра его матери — вторая сестра была в соседней деревне — двоюродные братья и сестры, седьмая вода на киселе и соседи. Кто пирог принес, кто кадушку с мочеными яблоками, кто бутыль вина, кто сало. Даже не забыли игрушки для Искры, и она с удовольствием погремела кованым колокольчиком, сломала соломенную погремушку и лежала на спине, задумчиво жуя поясок тряпичной куклы. Пожалуй, в эдакой суматохе нави преспокойно могли накладывать еду в миски и ждать, пока ее стащит кто-нибудь из оголодавших товарищей. — Ой! — вскрикнула вдруг Бажена и уставилась огромными глазами на руку сына. Из-под закатанного рукава рубахи глядел шрам, что остался после встречи с красноглазыми умертвиями. Да, они продумали, как скрывать, по крайней мере, в первые недели, суть навей. Само собой, не планировали никого в Елани посвящать в отношения Горана и Кахала и прошлое Дарины. Много чего продумали, а вот об этом они, привычные, наверное, к любым ранам, забыли. Рубец и впрямь выглядел жутковато: грязно-синий, с темной сеточкой на коже вокруг. С обычным следом от клинка не перепутаешь. — Пустяки, родная, — улыбнулся Горан и ласково поцеловал руку матери. — Только смотрится так, а на деле-то было не страшно. Другой шрам, куда более прозаический, привлек внимание Ивана. Он подошел к Кахалу, ткнул пальцем в его руку, поврежденную под Райндорфом, и спросил: — А этот хуже, чем у дяди Горана, или лучше? Дурной спросонья Кахал как-то подрастерялся. Если ответить как есть, то выйдет, что его собственная рана со всех сторон лучше. И пострадал он от обыкновенного клинка, а не от когтей неизвестного чудища, и с ним были опытные медики, и вообще: где он, а где Горан. Но как правильно ответить ребенку, впервые столкнувшемуся с подобным насилием? Иван по-своему расценил его молчание и повинно опустил голову: — Ой, прости, нельзя такое у взрослых спрашивать, да? — У нас можно, — ответил Кахал. — Я просто задумался, мне раньше не задавали таких важных вопросов… Знаешь, наверное, для медиков... — он осекся, увидев недоумение на лице Ивана. Вспомнил о речи в Елани, сказал иначе: — Для знахарей есть раны похуже и получше. Одни легче лечить, другие труднее. Для самого раненого тоже. Ему важно, умрет он или нет, очень больно или терпимо, быстро заживает или болит всю жизнь. Тут выходит, что рана Горана хуже моей: у него был сильный жар, у меня — так, озноб. Ты только бабушке Бажене про жар не говори, ладно? — Не буду! Она и так плачет! — Вот именно. Давай вернемся к ранам. Вроде бы если так рассуждать, то есть раны похуже и получше. Но с другой стороны, я думаю, все раны плохие. Один человек причинил другому вред, сделал ему больно. Что ж тут хорошего? Это ужасно. Как думаешь? Иван наморщил лоб, размышляя. Потом спросил возмущенно: — А если слабого защитить? У нас, вон, у дяди Гойко зять напился, его гонял, жену гонял, так папа заступаться ходил да синяк ему поставил. Разве папа поступил плохо? Нет, хорошо! — Поступил хорошо, даже отлично, — улыбнулся Кахал, почему-то радуясь этому сходству между братьями. — А сама драка, сам синяк? Они сами по себе хорошие, приятные, нужные кому-нибудь? — За тетей Млавой жених один бегает, так он вона как синяками однажды хвастал! Мол, вон он какой! Мужик! — А без синяков он кто был, суслик? Иван рассмеялся, широко, заливисто, любо-дорого поглядеть! И щербато. Кахал с тоской вспомнил щербатую нелепую улыбку Генрика и подумал об остальных парнях и одной зеленоглазой девчонке. — Су-у-услик! Ой, а он и так суслик! Не надо его тете Млаве! Кахал обрадовался тому, что есть повод сменить тему. Конечно, обсуждать с ребенком столь серьезный вопрос было увлекательно, но кто тут вещал о том, что всякое насилие дурно, наемник со стажем? Цирк, да и только! — Тетя Млава — она кто, твоей мамы сестра? Взрослых волновали совсем другие вопросы. Горан уж и позабыл, что как раз в это время собирали первый урожай репы, редьки, бураков, кукурузы и начинались вторые посевные работы. А тут еще и покос. И в кузнице не хватало помощников. Много лет Славко работал с одними подмастерьями, но в последнее время заказов прибавилось. Освоили несколько новых полей, вырыли два пруда, куда вода поступала из подземных родников. «Дети ветра» боялись, что станут нахлебниками, а вышло так, что лишние силы в Елани были ой как нужны. Кроме радостей — деревня в последние два года расцвела, восстановила силы после предыдущих трех засушливых лет — случались и беды. Весной передохла половина овец. Зимой шесть детей умерло — видать, от той же хвори, что и сироты Йона. Духи разбушевались, попортили часть посевов. Зять бондаря Гойко шибко пил в последнее время и поколачивал больше обычного жену на сносях, так что Славко и другие порядочные мужики вмешивались не раз. Его же собутыльник на той неделе напился в дымину и сгорел в собственной летней кухне. — А слыхали, Ульяну-то вроде и впрямь с мужниным братом в лесу застукали! — Да я ж тебе говорила, что гулящая! — Ничего, Марко вернется — запрет в погребе, авось, возьмется за ум. — Кабы ум был, не гуляла бы. Чем ближе к ночи, тем больше лилось вина и наливок, тем откровеннее сплетничали и травили байки. Посреди этого веселья Горан почти не притрагивался к своей кружке с терновкой: и без того казалось ему, будто он в хмельном тумане. В саду привычно пахло ранними яблоками и последними вишнями, а прямо над головой наливались янтарем абрикосы. Мама почти не постарела, а ведь он так боялся, что найдет ее уже совсем седой, если вообще застанет в живых. Она не отходила от него ни на шаг, то брала его под руку, то гладила по голове, нет-нет да прикладывая уголок косынки к глазам. Братишка, которого оставил он совсем юнцом, теперь был взрослым отцом семейства. — А ты что ж, так и не женился? — словно читая его мысли, спросил Славко. — Славных девушек в мире много, да вот своей не нашел, — ответил Горан, преодолевая ребяческое желание взглянуть на любовника. — И правильно, — одобрительно и пьяненько закивал дядька. — Побродить побродил, а жену надобно дома искать. От мы тебе покажем наших девчат, с пяток красавиц этим летом на выданье! Парни на них заглядываются, но тебе ни-ни, ни одна не откажет! Вон хоть Млава! — и он подмигнул сестре Радмилы. Горан запомнил ее совсем ребенком, прилежным, но любопытным, а теперь она стала настоящей красавицей с внимательными голубыми глазами. — Правду глаголешь! — подхватил Славко. — Ну, брат, зашлем сватов к свояченице, пока другие вперед нас не прибежали? Горан покачал головой. — Я ж говорил тебе, что уйду однажды. Хорошо ли девушку от родни да от родной земли отрывать? Брат нахмурился, а мама, наоборот, посмотрела на него с робкой надеждой, тем детским стариковским взглядом, от которого болит сердце. — Оженишься, детишки появятся, так, поди, и останешься, сынок. Млава, смущенно прикрыв лицо ладонями, выскочила из-за стола. — И куда ж тебя, краля, понесло? — вконец разошелся дядька. — Али плясать? — Плясать, плясать! — раздалось разом несколько голосов. Тут же откуда-то появились жалейки и трещотки. Молодые весело затопали ногами, старшие старались не отставать. Горан приложился к своей кружке, рассчитывая, что Млава так уж откровенно не потащит его в хоровод. Зато к нему поближе подсел Славко. Похоже, мысль удержать брата, сведя его с сестрой своей жены, во хмелю показалась ему весьма удачной. — Хороша девка, ей-ей не вру, — убеждал он, прижимая ладонь к груди. — Честная, послушная, работящая. Да ты семью Радмилы знаешь! Поди с ней в хоровод, сам увидишь! — Не сердись, — Горан примирительно похлопал брата по плечу. — Отвык я от нашего обычая так запросто свататься. Что Млава будет доброй женой, я не сомневаюсь. Не в ней дело. Славко с удивлением посмотрел на Горана, мол, чудит брат! — Ну, думай пока, приглядись к ней. Только долго не тяни, она многим парням люба. В этот первый вечер во дворе у Бажены гуляли, на другой день дорогие гости отсыпались и отъедались, а дальше деревенская жизнь потекла своим чередом. Друзья сколотили себе времянку. Задерживаться в Елани больше года они не планировали, а теплую зиму вполне можно было переждать и так. Пристроили лошадей. Каждый нашел себе работу, все вместе встречались на покосе, в поле и за столом. Монотонный тяжелый труд отнимал достаточно сил, и все-таки Елань впервые на памяти живущих принимала столь примечательную компанию. Вот и выходило, что к ночи «Дети ветра» либо валились спать без задних ног, либо оказывались на каких-нибудь вечорках, так что свои политические дела они решили отложить на потом, когда их — диковинку — оставят в покое. Родные Горана всерьез надумали свести его с Млавой. Горан поначалу добродушно отшучивался, после откровенно объяснял, что и без них найдет себе жену, коли захочет, да без толку. И это раздражало. Годами он не зависел от чьих-либо мнений, годами он открывал душу лишь таким друзьями, как, например, Аустри, и непрошеные советы семьи воспринимал теперь не как заботу, а как грубое вторжение в свою личную жизнь. Хуже этих советов было то, что Млава сама прикипела к нему, кажется, со всей искренностью первого любовного чувства. Горан старался не плясать с ней рядом в хороводе и не беседовать слишком долго наедине, но понимал: этого мало, нужен откровенный, хоть и болезненный для девушки, разговор. Но кроме этого Горана чем дальше, тем больше волновали собственные, давно устоявшиеся отношения. С Кахалом они были знакомы два года, из них полтора прожили вместе. Но на много месяцев разлук, опасностей, хождений по краю, на волосок от гибели они едва могли наскрести четыре месяца спокойного счастья. И то — в Смерёте, когда они только притирались друг к другу. В Елани им не грозили воины ордена, карательные отряды или фанатичные поборники морали (за мужеложство здесь могли презирать, но не убивать). Они пришли сюда, наконец-то открытые и полностью доверяющие друг другу. И не имели возможности этим воспользоваться. Кахал спал во времянке, Горан, чтобы не обидеть маму — в доме. Работали в кузнице они вместе со Славко, а уйти куда-то вдвоем — хоть бы верхом в поле или в лес — все не находили повода. Тоска по любовнику превратилась в настоящий голод, и это омрачало радость Горана от встречи с семьей. А еще это мешало трезво мыслить. Однажды утром Горан и Славко чинили ветряк на мельнице. Аустри с Аурвангом уехали на ярмарку за болванками, Кахал остался в кузнице ковать мелочевку. Пообедали рядом с мельницей у тестя Славко, где тот и задержался помочь по хозяйству, и потому Горан возвращался в одиночестве. Он неторопливо шел по душистой после короткого дождя улице, а хотел бы бежать как мальчишка. Поговорить бы с Кахалом хоть полчаса, даже парой слов переброситься с глазу на глаз… Сгорая от нетерпения, он толкнул дверь в кузницу — да так и замер на пороге. Кахал сидел на краю стола, изучая только что законченный нож. Не кинжал, не стилет — обычный хозяйственный нож. Да и сам он был обычным. Его красота никуда не делась, но Горан не находил в ней ни аристократического блеска, ни кошачьей смертельной силы, ни солнечно острой мысли. Кахал не сиял. Он изучал будничную работу, такой мирный и домашний, а потом поднял глаза и тепло улыбнулся: — Где Славко потерял? — У тестя остался, — ответил Горан. Тоска поволокла его вперед как на привязи, он обнял любовника, снял шнурок с его локонов и уткнулся в них лицом. — Солнце, я тоже скучаю, да ведь зайдет кто, — прошептал Кахал и мягко отстранил Горана. Чем только подлил масла в утихший было огонь. Какого лешего Кахал, задира и насмешник над всякими приличиями, вдруг заботится о чувствах чужаков, а не об их с Гораном желаниях! — Всегда до обеда заходят, из башки выдуло? — Пожалуйста, пусти, уедем в степь завтра или послезавтра, ну не годится так! — Я. Хочу. Сейчас, — прорычал Горан и с силой толкнул любовника в тот закуток, который точно не просматривался из окна. — Солнце, очнись, дверь не запирается! — Да умолкни же, трепло! Они сцепились. Горан зажал рукой говорливый рот, Кахал попытался оттолкнуть его, хотя всем телом кричал о том, как хочет горячее, ближе. Два голодных тела и одна воля побеждали, вот уже заскользили вниз штаны обоих, вот Горан едва не опустился на колени, но Кахал удержал его и стек на пол сам. Прижался своими жадными, нежными губами к члену любовника, лизнул… — Дурная моя голова! Горан, ведь я ж забыл... — Славко вошел в кузницу и застыл истуканом, не в силах, видимо, вымолвить и слова. Горан любил своего брата, но в эту минуту очень хотел врезать ему от души. Просто так. Просто потому что приперся, когда не надо! Он прикрыл собой вскочившего на ноги Кахала, чтобы тот привел себя в порядок, завязал штаны и повернулся к Славко. Спросил как можно спокойнее: — Ну что? — Ты... Так ты... — Славко открывал и закрывал рот, видно, силясь подобрать слова. И сквозь изумление на его лице все отчетливее проступала брезгливость. — Кахал, исчезни, — коротко бросил Горан. Кахал глянул на него виновато, поджал губы, словно бы упрямился, но все-таки ушел. Братья остались одни. — Видишь теперь, почему не стоило сводить меня с Млавой? — первым нарушил тяжелое молчание Горан. — Вижу, — скривился Славко. — На девок не тянет. По мужикам пошел. — Не то видишь. Ты женить меня хотел. Но я уже женат. На нем. — Не бреши. Ни в одной стране такое бесстыдство по закону не позволят. — А мы и без законов. Сами себе позволили да кровью скрепили. Чтоб наверняка. — Кровью? — Позовем Кахала вечерком на пруд искупаться? А я тебе покажу, какие из шрамов он заработал, когда шкуру мою спасал. Кабы не он, гнил бы я сейчас в земле, а вы бы с матерью и не знали, где кости мои искать. Славко набычился. — Небось, много воинов друг за дружку бьются. Да сраму такого опосля не творят. — Но не все так бьются, — и Горан замолчал, не договорив. В самом деле, а что он мог сказать брату? Как объяснить? У нас одна дорога, мы сами ее выбрали, и она для нас важнее, чем все законы на свете? Да и как донести смысл их пути до жителя вольной деревушки на краю света? — А я-то тосковал по старшему брату, — медленно проговорил Славко. — Который примером моим с детства был. Я-то думал, он там, за горами, дар отца нашего хранит. Вижу, хорошо хранил. И дар, и честь. Горан устало вздохнул. — Я б тебе про дар рассказал. Ты слушать-то пожелаешь? — Нет. Ничего из этого разговора Кахал не услышал, хотя, разумеется, мог бы. Но он честно, пусть и скрепя сердце, выполнил просьбу любовника. На улице его перехватила тетка Горана — подсобить с ее старой ломовой лошадью. Потом, как всегда, завертелось, и в дом Бажены он добрался в сумерках. Вернее, не в сам дом, а в сад, потому что обещал полить яблони. Под распахнутым окошком Кахал будто бы невзначай задержался. А что? Славко-то он ничего не должен. Бажена разговаривала с младшим сыном: — Вы поругались что ли? Об чем? Ведь только вернулся твой брат. — Да так. Мужицкое то дело, мама. Пройдет. — И куда ж он сбежал от вашей ссоры-то в потемках? — Не боись, мама, чай, не дите малое. Вернется. Судя по звукам, Славко направлялся во двор, и Кахал с ведрами срочно занял необходимую позицию под яблоней. Но вместо Славко его заметил Иван. Он подбежал и с гордостью показал игрушечный парусник, очень похожий на легкий рыбацкий йол нереев. — Гляди! Получилось? Ну получилось ведь? Над ними грозно навис великан с раздвоенной бородой. — Иван, быстро в дом! Мальчик покорно вздохнул, опустил плечи и убежал. — К сыну моему не подходи, — отчеканил Славко. — Воля твоя, — спокойно отозвался Кахал. — А что Горан, еще не вернулся? — Я твоему мужику не сторож. Кахал поставил ведра на землю и посмотрел в сумрачные гневные глаза. — Ясно. Ты вот что, Славко. Про нас что хочешь думай. Я к тебе в голову не влезу и мысли твои не поменяю. Да и не к чему. Но брата своего презирать не смей. Он один такой на свете. Не потому, что я люблю его. А потому что... Он всего себя людям отдать готов. Он столько добра сделал другим, и даром своим, и кузнечным мастерством, и просто... большим своим сердцем. И то, что он со мной, этого не меняет. Очень тебя прошу, цени его, — не дожидаясь ответа, он выплеснул воду под яблоню и скрылся во времянке. Там, не вдаваясь в интимные подробности, объяснил своим, что произошло, нарыл бутыль вина и сказал: — Пойду подышу свежим воздухом на местный погост. Он и правда свежий, Дагмара? — Из нежити там бывают только наши нави. — Именно! — воскликнул Рашид. — Я там бываю. Вот прямо сейчас. Идем? Кахал откровенно обрадовался компании брата. Они молча прошли по тихим улочкам, освещая дорогу фонарем со свечкой, и долго брели по тропинке меж пшеничных полей, тускло-серебряных от луны. Кладбище находилось довольно далеко от Елани. Местные верили, что души тянутся к дому в первые дни после смерти, и если похоронить усопшего слишком близко, то он вернется и останется там навсегда. Беспокойный, поначалу будет только пугать живых, а после обратится во зло. Они спустился по склону на дно балки с пересохшим ручьем, и тут Кахал остановился. Пристроил фонарь на земле и спросил у Рашида: — Что если я все делаю скверно, а правы они? Бажена, Славко, их родня... — Все делать скверно ты не можешь, мой растерявший логику господин. Что конкретно тревожит твое самолюбие? — Иди ты! — Кахал шутливо пихнул брата. Помолчал, сгребая в кучку все свое мужество, и торопливо рассказал: — Что если они правы, и для Горана хороша Млава? Какой он, Рашид! Ты представляешь, каким он может быть надежным, заботливым, самым лучшим мужем для этой нежной умницы? Каким потрясающим отцом он станет детям? Здесь, в Елани, или где угодно, где он пожелает… А я повис на его ноге как мельничный жернов, тащу его на дно… Что если мне лучше дать ему свободу? На бесстрастном навьем лице Рашида не мелькнуло ни единой эмоции. Все они вырвались в его словах. — Ты охренел? — рявкнул он на брата. — Ну… — Ты совсем ебнулся?! Так. Рашид владеет обсценной лексикой, а луна почему-то до сих пор на месте. Бывает. — Из-за дремучих предрассудков идиота, который дальше своего носа не видит и очень этим гордится, ты готов бросить Горана? Предать вашу с ним любовь, втоптать в грязь все те сокровища, интеллектуальные и сердечные, которые вы вместе создали и еще создадите? Ты серьезно?! — Ya qamar, не сердись, пожалуйста, я просто спросил... Идиот здесь, выходит, я, а не Славко. Он добрый малый, просто сын своей деревни, своей среды. Он не может иначе. — Может иначе, — жестко ответил Рашид. — Ладно, считай его добрым малым, несчастной жертвой традиционного воспитания. Ну а я вижу в нем самостоятельного, взрослого человека, который имеет свою голову на плечах и свое сердце в груди, но пользуется ими так, как если бы я рвал тебе больной зуб через задний проход, причем не твой. Он смотрит на Горана сквозь бычий пузырь предрассудков и фантазий. Он видит придуманный образ Горана, а до Горана живого, настоящего, ему нет никакого дела. Вынь да положь ему идеал! А живой человек, теплый, дышащий, конкретный, ему не нужен и не интересен. И вот из-за этого стервятника, охочего до мертвечины идеалов, ты собрался бросить свою любовь? Остаток пути, по склону балки наверх, через дикое поле и тополиную рощицу, они проделали вновь молча. Кахал держал Рашида под руку, мысленно спорил по поводу жестких слов в адрес Славко, но вслух возражать не решался. Он впервые видел брата в бешенстве, а брат у него был навь. Наконец показались первые холмики. Свеча в фонаре погасла, но зато они увидели на погосте другую свечу. Рашид погрозил на прощание пальцем и полетел куда-то: может, в Елань, может, просто побродить под луной. Кахал пошел на свет. — Ну и какого ты здесь делаешь? — спросил он у Горана, который сидел на земле возле могилы. — Мать волнуется. — Волнуется… Она волнуется, но где меня искать, понял почему-то ты. — Потому что нормальные люди ночью по кладбищам не шастают. Бажена относится к нормальным. Кахал присел рядом с любовником, передал ему вино, а сам с интересом взглянул на могильный камень. Грубо вытесанный приземистый мужичок с бородой лопатой и тремя глазами был наверняка духом земли, который видит мир живых на земле и мир мертвых под землей. А третье око дарит огонь, что соединяет оба мира. — Хм. А где же знак? Нет, погоди, я сам найду, — Кахал зажег свою свечу от свечи Горана, поставил фонарь возле холмика и осторожно развел руками свежие, видно, только что принесенные цветы. Между головками васильков показалась маленькая каменная табличка с высеченным на ней причудливым узором из листьев и ящерок с коронами на головах. Заметил: — Узор будто бы сказочный… Збышко радовал вас в детстве сказками? — Угадал, — скупо улыбнулся Горан и глотнул вина. — Одна из любимых сказок у меня была, про чародейку, которая ящеркой оборачивалась. — И что за чародейка? — Охраняла богатства своего леса, но порой и людям помогала. Награждала трудолюбивых, наказывала богачей, их сподручных и лентяев. Сдается мне теперь, сказка та с Эльфьих Холмов к нам спустилась. — Похоже, — Кахал забрал у любовника бутылку. — Ну, давай теперь не про сказку. Только из-за ссоры с братом ты б сюда в потемках не сбежал. Горан вернул себе вино и глотнул от души. — Ты потом врезать мне за это можешь. Скажешь, что я с жиру бешусь. И будешь прав. Но... Кахал, я дома, а будто и не дом мне тут вовсе. Я люблю мою семью. Сам видишь, их нельзя не любить. Таких добрых, отзывчивых где еще найти? Разве в Сосенках, так тех уж нет. И рады они мне... да всем нам. А как чужие. И я для них чужой. Им не понять того, чем я жил все эти годы. Я же понимаю их, но это так далеко... Ни правых, ни виноватых нету, а горько. Когда родным, самым близким открыто слова не сказать. И не потому мы чужие, что они — оседлые крестьяне, а я — бродяга. С Богданом-то мне легко было. И не в детях дело, вон, с Янеком и Дагмарой понимаем друг друга. — У тебя две семьи, Горан. Одна дала тебе жизнь, другая — цель в жизни. Не ищи в них — нас. Люби их, но не требуй того, что они не смогут тебе дать. — Да я даже смирился, не требую, — низкий уверенный голос Горана стал очень несчастным. — Но я ведь Славко на ноги поставил! Я с отрочества и маму, и его на себе тащил, я праздников не знал, когда после смерти отца в кузне горбатился! И боялся. Понимаешь, я все время боялся, что сгорю как он. Но ни маме, ни Славко ничего не говорил. А что брат? Из-за каких-то... Ты бы слышал, что он мне сегодня говорил, с каким презрением на меня глядел! Кахал развернул к себе любовника и требовательно посмотрел в его влажные глаза. — Прости, я правильно тебя понимаю? Ты в свое время сам, добровольно взял на себя обязанности старшего мужчины в семье, ты поддержал маму, вырастил и обучил брата. И теперь ты ждешь от Славко благодарности в виде хорошего отношения к тому, что он всю жизнь считал грехом? Горан аж отшатнулся. — Нет, конечно! Какая благодарность? Они мне ничего не должны. — Именно, мой хороший. Хотелось бы и без всякого долга, чтобы наши семьи поддерживали нас, понимали нас. Хочется если не принятия, то хотя бы искреннего внимания от родных. Но увы. Они устроились бок о бок у могилы и пили вино под луной, впервые за долгие недели обретая друг друга. Приговоривший больше чем полбутыли Горан вдруг пьяно икнул и сказал: — А знаешь, что в этих вот наших посиделках самое плохое? — Что? — Я не могу полностью открыть душу ни маме, ни брату, ни тем более дяде с тетками. Я пришел сюда выговориться папе. Понимаешь, почему это возможно? Кахал погладил мокрую от слез бороду любовника. — Потому что он — мертвый.