Дети ветра

На севере Грюнланда, в горах Волчьи Клыки, весной года 1206-го После дикого, сварливого шума в поселении возле шахты Вишвамитра отдыхал душой и телом, внимая грохоту горного потока. До войны шахта, кузни, плавильни, крепкие низкие бревенчатые дома принадлежали гномам. А сейчас… — Учитель, взгляни! — позвал его Раджи. На темной, покрытой прошлогодним тленом земле, среди редких первых ростков травы белела нежная звездочка. — Осторожно, мальчик мой. — Это какой-то морозник, да? Знаю, скорее всего ядовит. — Черный морозник, — ответил Вишвамитра и протянул руку вниз. — Посмотри, вот его старые листья. Но они не погибли, нет, лишь потемнели… почти почернели за зиму. Удивительно, что он забрался так далеко на север. — Здесь тепло, — заметил Раджи. — И вода в этой речке теплее, чем в других, и цветов на склонах больше. Вишвамитра покачал головой: — Тепла и солнца недостаточно для того, чтобы обитатели Черных Холмов распустились в глубине Волчьих Клыков. Что-то должно было принести сюда семена. Или кто-то. Поищем, есть ли здесь его собратья? Они спустились вниз по склону, вдоль говорливой пенной речушки, впрочем, не упуская из виду лошадей. Нашли еще несколько черных морозников, бутон прострела и следы копыт горного козла. Вернулись, чтобы выбрать подходящий уступ в скале и разложить под ним сосновые почки на просушку. Остро пахло смолой и веяло свежестью от воды. Разбирали собранное сырье поначалу молча, но вот Раджи прервал уютную рабочую тишину: — Какой слабый внешне морозник: белый, беззащитный. А как страшно он умеет убивать! Или вот прострел, мягкий и пушистый, или трепетная ветреница, или даже веселая солнечная змей-трава. — Змей-трава? Что это? — Так ее зовут в наших краях, восточное название мне неизвестно. Глянцевые желтые цветки на болотах, растут кучно, листья у них цельные, как вогнутый овал. — Знаю, — кивнул Вишвамитра. — Мы ее зовем болотной фиалкой. Люди и гномы варят ее бутоны и еще что-то делают. Яд уходит и тогда бутоны становятся съедобными. — Надо же… И тем не менее в своем естественном состоянии змей-трава может убить. Многие первоцветы на первый взгляд невинны, однако в них дремлет скрытая сила жгучих соков, — Раджи поднял на него свои медовые глаза, умные и печальные. — Жаль, что люди так не умеют, как думаешь? Представь двор, по которому бегает невинный ребенок, еще совсем кроха, едва научился держать равновесие. Бежит, падает, снова бежит. Кто-нибудь подходит, обижает его, например, толкает или отвешивает подзатыльник. И валится на землю, воя от ядовитого ожога на руке. Вишвамитра покачал головой: — Тогда дети не смогли бы играть друг с другом. Они не всегда могут рассчитывать силу и толкают чуть сильнее нужного вовсе не со зла. — Яд бы выделялся в ответ на злые намерения, — усмехнулся Раджи. — Тогда обжегся бы малыш, который захотел бы вырвать игрушку или сласть из руки старшего, — с непривычным азартом парировал Вишвамитра. Его ученик только плечами пожал: — Разве желание завладеть интересной игрушкой или поесть сладкого само по себе злое? Малыш просто хочет пахлаву или абрикос. Он бьет старшего вовсе не из желания причинить боль, он всего лишь не понимает. Вишвамитра в который раз удивился интересным и весьма точным замечаниям Раджи по поводу поведения детей. Вряд ли у этого грустного мальчика был когда-то собственный сын, слишком уж он молод даже по западным меркам. Но что если младший брат или сестра? Причем этот маленький человек пришел в мир долгожданным, желанным, если Раджи не сердился на его выходки, а старался понять. Впрочем, спрашивать о прошлом своего спутника и ученика Вишвамитра до сих пор не решался. Вместо этого заметил: — Ты полагаешь, будто зрелая, осознанная злость детям несвойственна? Вспомни, каких только настоящих ссор и драк мы ни видели среди беженцев… Теперь настал черед Раджи помолчать подольше, прежде чем найтись с ответом. — Да, ссоры бывают настоящими, но ведь они отраженные. Их создает взрослый мир войн, бедности, потерь. Вишвамитра отложил на время сосновое сырье и подошел к своей кобыле — проверить, достаточно ли она отдохнула, чтобы напиться. Спина Клюквы, еще недавно бурая от пота, снова стала пушистой и палевой. Вороной мерин Раджи, Грозный, тоже совершенно высох и уже собрал всякого мусора своей густой тяжелой гривой. Раджи понятливо кивнул, прикрыл оставшиеся почки от случайного ветра, взял своего коня и повел к воде вслед за Вишвамитрой. Тот не забыл их странного спора, одновременно отвлеченного и до боли земного. — Ты прав, мой мальчик, детские ссоры отражают взрослые трагедии. Но ведь и злость взрослых часто происходит от той же самой бедности, тех же самых потерь. Вспомни ужасные, грубые отношения, которые мы наблюдали в бывшем поселении гномов. Грюнландские крестьяне шли на войну в Волчьи Клыки, чтобы получить обещанную волю. Заметь — не только и столько для себя, сколько для своих детей. И что же? Волю они получили, но их положение, их работа в шахте сейчас вряд ли многим лучше, чем работа в поле. Из-за этого они озлобились, зачерствели и, как ты видел, срываются даже на собственных детях. Да, тех самых, ради которых пошли на войну. Разве эти несчастные заслуживают яда? — Эти — не знаю, — задумчиво проговорил Раджи. Вдруг его нежное, почти детское личико сделалось жестким, как деревянные лики многочисленных богов и божков Иггдриса. Он прищурился, глядя поверх любопытных ушей Грозного: — Но я точно знаю, кто яда заслуживает. Они спрятали сосновые почки от ветра, разобрали свои мешочки и туески со снадобьями, чтобы понять, что им нужно найти в ближайшие дни, и поужинали скиром и лепешками с медом. Вишвамитра, скрепя сердце, несколько лет назад попрощался с ненавистью многих лесных эльфов к огню. Огонь пожирал деревья и он же возвращал жизнь его пациентам. Кипяченые тряпицы, травяные отвары, даже горячая пища помогали слабым, больным телам. Конечно, Вишвамитра тщательно отбирал на растопку валежник и сухостой, окапывал ямки для костров и постепенно начал относиться к огню так же, как к любой иной природной жестокости. Он ведь не ждал, что лисица откажется есть мышей, так почему Раджи не должен был жарить лепешки, тем более по рецепту его покойного горячо любимого отца? После ужина мальчика сморило. Он завернулся в плащ и безмятежно спал теперь, мягкий, совсем юный. Вишвамитра не находил в его чертах того ужаса, который явился со словами «я знаю, кто заслуживает яда». Он рассматривал смуглое нежное личико, трагические изящные брови, чуть наивно приоткрытые губы — и внутренне холодел, потому что в третий раз слышал мелодию мизмара. В их первую встречу он убедил Раджи, что музыка пришла в этот мир из сердца самого Раджи через чародейские способности Вишвамитры. На самом деле он своим чутким ухом улавливал в мире лишь то, что действительно существовало, здесь и сейчас. То есть и тогда, год назад, и сегодня где-то играл на мизмаре травник, который умер и был погребен несколько лет назад. Но Вишвамитру волновала не только удивительная музыка усопшего. Он замечал смерть, которая бесчисленными невидимыми нитями опутывала его совсем юного, теплого и отзывчивого спутника. Когда их отряд разделился, и одни пошли обустраиваться на восток, а другие отправились через горы в Грюнланд, Раджи попросил... нет, он умолял взять его к себе в ученики. Вишвамитра рассудил, что сын травника пригодится в его деле, да и мальчик ему откровенно нравился. Вдвоем они устроили что-то вроде пункта первой помощи для тех, кто пострадал от войны. У подножия гор на перекрестье нескольких тропинок они в меру своих сил облегчали участь беженцев. Раджи неплохо промывал и перевязывал раны, знал, что делать с ранами чистыми и гнойными, всю работу выполнял мягко, не причиняя лишней боли. Ничего особенного, но Вишвамитра со спокойной душой оставлял ему простые случаи, чтобы заниматься повреждениями пострашнее. Однако порой они трудились бок о бок, и он, поглядывая на своего ученика, замечал отчаянное самоотречение в грустных медовых глазах. А иной раз он всей кожей улавливал чистейшую, лютую злобу, которая охватывала душу мальчика. Но только душу. До нынешнего вечера эта злоба никак не отражалась на его милом личике. «Кто же ты на самом деле, и какие тайны скрываешь от меня?» — подумал Вишвамитра и легко коснулся черных локонов, упавших на безмятежное лицо Раджи. Тот вздрогнул и, не просыпаясь, потянулся щекой к ласковым пальцам. Точь-в-точь осиротевший крохотный зверек... Вишвамитра лег рядом со своим учеником и обнял его, словно бы надеясь укрыть от холода внешнего и стыни внутренней. Тонкая рука тут же выпросталась из-под плаща и обвила источник тепла. Не сразу Вишвамитра в задумчивости своей заметил, что Раджи проснулся, и его объятие все меньше и меньше походит на дружескую нежность. — Нет, мой мальчик, — он мягко и вместе с тем настойчиво остановил своего ученика, впрочем, не отталкивая его совсем. — Прости, — виновато прошептал Раджи. — Но... почему? Разве плохо? — Не плохо, — Вишвамитра целомудренно поцеловал его в лоб. — Но не так, как надо. Мой милый, я не слепец и вижу, что для тебя значу. Ты привязался ко мне, ты восхищаешься моим искусством и наслаждаешься рядом со мной покоем и безопасностью. Ты тоже дорог мне, хотя есть нечто такое, что меня в тебе настораживает и даже пугает. Но... это не те чувства, с которыми стоит впервые отдаваться. Ты еще молод, мой мальчик. Побереги себя для любви. — Поздно. Раджи отстранил от себя заботливые руки Вишвамитры и резко сел. Та злоба, которая прежде таилась в его сердце и сегодня впервые осторожно выглянула наружу во время беседы о первоцветах, явила себя во всей кошмарной красе. Под вешней луной, близ чистого горного потока был теперь не изломанный жизнью добрый ребенок, но блистал темным светом наглый, уверенный в силе своих чар демон. Он сбросил плащ и качнулся своим гибким телом будто змея, готовая и заворожить, и укусить. — У кого-то впервые случается по любви, а у меня вышло — по ненависти. И Раджи рассказал все. После того, как последнее слово растаяло в ночной тиши, Вишвамитра еще долго, очень долго молчал. Ему самому были чужды те черные чувства, что питал Раджи к своему погибшему хозяину. Но кое-что он понимал. Много десятилетий назад он покинул родные Эльфьи Холмы, повидал мир, поселился в горах близ приветливой деревушки Сосенки. Однажды он вернулся в нее и нашел вместо домов с резными наличниками, крепких бань, пропахших то ли дымом, то ли элем, шумных курятников и развеселого трактира лишь горькое безмолвное пожарище. Он не успел помочь никому из уцелевших жителей Сосенок, которые, судя по следам, три или четыре дня как покинули разоренную родину. Тогда Вишвамитра отправился через перевалы в Иггдрис и лечил других несчастных, израненных камнепадом войны. Нет, он не возненавидел тех, кто искалечил жизни крестьян и рыбаков, честных бедных тружеников. Зато он прекрасно понимал, что можно их ненавидеть. — Если бы сейчас некая магия вернула тебя в прошлое, сразу после гибели Изольды... ты повторил бы содеянное? — Да, — просто ответил Раджи. — Значит, ты не жалеешь о том, что убил? — Я жалею о том, что его страдания остались между им и мной. Теперь я поведал о них тебе, учитель, но этого непозволительно мало. — Непозволительно мало для чего? — удивился Вишвамитра. — Когда Габриэль понял, что умирает, в его глазах я увидел искреннее изумление. Он ни разу в жизни не подумал о расплате. Они все не думают о расплате, — зло усмехнулся Раджи. — Как бы я хотел, чтобы они узнали о душевных терзаниях их собрата и хотя бы на краткий миг испугались так, как боятся их. Вишвамитра кивнул. Он понял теперь, кого Раджи считал заслуживающим яда. Отнюдь не только покойного Габриэля. — Пожалуй, у меня остался последний вопрос. Он довольно откровенный, но ты сам поведал мне свою историю. Ты почти что отдался ему ради того, чтобы свершить задуманное. Неужели ты не чувствуешь грязи, отвращения? Желания отмыться? — Нет, — Раджи пожал плечами. Он не лукавил, не рисовался. Он был честен. — Когда я впустил ненависть в свое сердце, я захотел, чтобы Габриэль умирал в мучениях. Но растерзать его тело подобно тому, как ромалийские рыцари терзали жителей Иггдриса, я бы не сумел. Не под силу мне, слишком жестоко. И я решил подарить ему гибель от руки его возлюбленного. Значит, я должен был сделать то, что сделал. В Грюнланде, в родном городке Иржи, весной года 1206-го — Готово! — Зося бережно положила глиняную лампу, которую только что обтерла влажной тряпочкой, в тележку поверх прочей необожженной посуды. — Теперь во двор? Иржи закончил вощить рябой обварной кувшин, в последний раз придирчиво осмотрел свою работу и подхватил тележку, не проверяя, надежно ли уложена посуда. Во время бунтов старательность Зоси, иногда чрезмерная, чуток настораживала его, как и привычка Генрика идти на поводу у старших, но в повседневной жизни он эту черту характера подруги очень даже уважал. Во дворе, когда он начал складывать посуду в горн, любопытная Зося спросила: — Долго, поди, обжигать надо? — Скорее всего до вечера. Но то сам обжиг, а потом еще ночь остужать. К утру точно вынимать буду. — Иржи помедлил немного, прикидывая, как поудобнее положить кувшин, и повернулся к своей нежданной-негаданной помощнице: — Поглядеть на готовую хочешь? Будто в Дебрянке своего гончара нет. — Свой в добром настроении, может, и подпустит к работе, да только не объяснит ничего толком. Косноязычный он — жуть! Иржи улыбнулся. Зося лишь недавно выучилась грамоте, но зато по принципу «если я вижу буквы, то я их читаю». Вот и употребляла деревенская девчонка такие слова, которые знал не всякий ученый жрец. — А я, стало быть, красноречивый? — он закрыл горн железом и подбоченился. За что получил вышитым платком по локтю. — А ты — бесстыжий краснобай! Иржи не успел ни найти достойного ответа, ни хотя бы погнаться за хохочущей Зосей. Все его дурашливое настроение как ветром сдуло, когда отворилась калитка, и он увидел серое, измученное лицо нового гостя. Так-то парню было около двадцати лет, но горе делало его старше вдвое. — Ганс… Ну здравствуй, проходи, проходи. Устал с дороги-то? Сейчас горн разожгу, и пойдем перекусим. — Благодарствую, — сдержанно ответил Ганс, покосившись в сторону Зоси. — Она хорошая девочка, своя, давно ее знаю, — успокоил его Иржи. — Твоя землячка, тоже с Края Курганов. Здесь у нее родственники. После молока с хлебом и дюжины заверений в безусловной надежности Зоси Ганс наконец разговорился. — Не вызволить мне брата своего, никак не вызволить. За что, по какому закону взяли? Как они это говорят… — он взъерошил светлые лохмы и пожевал губами. — Интернирование? — шепотом подсказала Зося. — Оно самое. Хитрая штука! Вроде как спросишь — а за что, какая такая вина на брате моем? Честный человек, работает по совести, подати платит исправно. Жена, дети, в храм ходит, ни маму, ни богов не забывает. Золотой человек! А они — прав ты, нету вины на брате твоем. А потом следом спросишь: так можно ли держать в тюрьме человека без вины? Можно, говорят, для общего спокойствия. Как всех ненадежных. Да где ж он ненадежный, значит, спрашиваю? А они — любопытствует много, жрецу вопросы задает навроде ереси. Потом, вон, приютил двух разбойников. А я им — он что, спрашивал? Люди в беде, раненые, разве дать им кров и хлеба ломоть — не по-божески? А они — кто ж еще с ранами будет в ваших краях, коли не разбойники, да воры, да мошенники всякого рода? И вертятся все, значит, вертятся. Выходит по-ихнему: и вины нет, и пустить нельзя. Докуда ж, спрашиваю, ему для спокойствия вашего сидеть? Жена его с дитями, мама после батиной смерти еще не оправилась, а тут новое горе, сын в тюрьме, почернела вся, бедная! Докуда честному человеку и всей семье страдать? А они — как с преступниками по всему Грюнланду разберемся. Иржи слушал, разгорался внутри и отчетливо вспоминал, за каким бесом полез в соседнее княжество, когда там вспыхнули бунты. На словах о разбойниках его аж перекосило. Дождался, покуда Ганс закончит свой печальный рассказ, и разъяснил Зосе: — Те двое разбойников по-своему разбойничали против князя. У Невестиных холмов, к примеру. Помнишь, где сотни две мужиков полегло? Зося, не меньше него самого злая, угрюмо кивнула: — Такое забудешь, как же… А вопросы еретические — они про то, поди, что княжеские привилегии не от богов? — Врать не буду, не знаю, — Ганс покачал головой. — Я тех разговоров брата со жрецом не слышал. Но так-то ему дюже боязно от тех привилегий. Старший сынок у него шибко умный, да бойкий, в руках у него работа поет и сам он поет — заслушаешься. Боится брат, как бы не продали его куда подороже. А ему всего-то одиннадцатый годок пошел… Невольно Иржи вспомнил, что по словам Кахала, или Дарины, или, вон, Янека делали с голосистыми мальчишками в просвещенной Лимерии да в падкой на красоту Ромалии. Чик по известному месту, и звенел мальчишка соловьем всю оставшуюся жизнь. Однако делиться этим с бедным Гансом он не стал. Заговорил о другом: — Выходит, опять то же самое, как про Циммервальд ребята наши сказывали, как про саму столицу и весь наш Грюнланд. Будто нет у нас политических преступников, нет противников короля или его ведьмы Маргариты! Там ересь, там разбой, даже бунтовщиков разбойниками обозвали! Ох, ловко у них выходит. И гадко. Что, Ганс, говорят в столице, не тюремщики да судьи, а простой люд? — А вот как ты сказал, так первого советника и величают: ведьмой. Говорят, милостивый король в доброте своей шибко верит этой бабе, а она и лютует, покуда он спит. Говорят, не видать нам счастья, покуда баба страной крутит-вертит и бесовской силой своей нас нахлестывает. Зося расхохоталась. — Ой, не могу, ой, удумали! Король у нас подати подписывает, жрецы на костер посылают, князья по три шкуры дерут… Вон, карательные отряды кишки выпускают! А виноватая баба. Ну что за вера у нас такая, парни? Все нам чудится, будто самый кто сверху добрый, только его советники да вассалы дуркуют. — Язык придержи-ка, Зося, остер он у тебя не в меру. Как бы не затупили, — невесело усмехнулся Иржи. — Права ты. Все мы на кого-то большого и сильного надеемся, то на короля, то хоть на князя… Но вспомни, что рассказывали Янек и Лада. Похоже, его величество у нас умом не блещет, а вот Маргарита и впрямь умна как ведьма. Эк надумала! Все политические по тюрьмам сидят и по могилам лежат, а официально у нас тишь да гладь. Так, обычные разбойники мешают, но в каком краю их нет? Ганс в сердцах грохнул кулаком по столу: — То-то и оно, завсегда разбойники есть! И что же, брату моему в тюрьме до последнего вздоха гнить? Я домой вернусь, а племянники младшие опять хныкать зачнут? Батя, батя… Что я им отвечу, где батя, когда их кормить воротится? В Грюнланде, в деревне Благое, что в Краю Курганов, в конце весны года 1206-го Вторак пробрался вместе со своими приятелями на сеновал и теперь в потемках с удивлением ощупывал и обнюхивал явно хмельную увесистую бутыль. — Откудова такое богатство? — А то ты этих затейников не знаешь! — хмыкнул в рыжие усы Хвал. Лешек с вызовом подбоченился: — А чой-то мы затейники? Так, продали теткино плетение на ярмарке, да на обратном пути глаз положили на один трактир. Возле него повозки нарядные, охрана почти трезвая, лошадки с косицами, словом, нежность и красота всяческая! Ну, думаем, знатные бабенки перекусить пожелали. Мы рожи-то подправили, чисто калеками-странниками сделались! Как затянули песню пожалостливее, как пробрались в трактир, так и получили монеток от щедрот барских. Верно расчуяли: там была баронессочка, розовенькая, пухленькая, титьки — божье благословение! Растревожили мы ее душу песенкой, получили богатенько, и оп, к вам с вином. — Настоящее вино, парни, вы такого отродясь не пробовали! — подхватил Вилли и двинул Вторака и Хвала кулаками в плечи. — Кто первый глотнет, а? — Ну вы даете, ребята! Как это у вас эдак ладно завсегда выходит? — рассмеялся Вторак. Вдохнул всей грудью сладкий хмельной дух, приложился было к горлышку, но погрустнел и передумал. Протянул вино Хвалу и спросил приятелей: — Только разве хорошо так-то? Не грех ли? Вы же баронессочку обманули… Лешек дождался своей очереди, взял бутылку и бухнулся башкой в сено. Хлебнул винца — да как причмокнул, как зажмурился! Ну ровно жирный кот старосты на солнышке. После второго глотка ответил: — Ой да велик же грех, друг ты мой Вторак! Гляди ж ты, облегчили кошелек баронессочки, она оттого заместо трех цацек две купит. А нас, нас-то разве жизнь не обманывает? С теткиных щедрот разве поживешь? Мало того, что дерьмецом нас подкармливает, так каждым куском того дерьмеца попрекает, мол, сирота на ее голову и приблуда безродная. А мы — вон! — молодые парни, нам и пожрать хочется, и выпить в праздник, и рубашку посправнее рванья, чтоб, значит, за девчонкой приударить не стыдно было. Где нам все это взять, как с таким обманом от жизни быть? Что правда, то правда, жизнь у обоих парней была несладкая. Мать Лешека после смерти мужа приютила у себя найденыша Вилли, хоть как сердечко свое залатать. А вышло, что ей самой боги не шибко много лет отмерили, ушла вскорости вслед за мужем. Вот и остался Лешек у материной сестры, ну и Вилли с ним. Сыто не ели, с детства побирались, но зато вдвоем, в дружбе да согласии. Видно, не зря мамка Лешека мальчонку пригрела, оставила после себя сыну своему родную душу. И вроде бы жалел семейный и любимый Вторак обоих сирот, а с другого бока и тетка их не то чтобы злая. Взяла ж их к себе, не бросила. У самой ртов хватает, ясно, своим детям сладкую корочку, а племяннику с найденышем со стола крошечки. И вот еще что… — Ты не серчай, Лешек. Не сужу я вас. Да только тетка ваша моей мамке жалилась, мол, работаете вы спустя рукава. Лешек сунул бутылку Вилли, рванул вперед и упер руки в бока: — И чего? На чужую семью что ли труд сладок? Тетке должны, барину должны, храму должны, всем кругом должны! Даже смирная лошадь от лишнего кнута упрямится, а смирным быть — не по мне. Хвал покачал головой: — Разве ж только в этом дело? Гляньте на меня. Вот они мои руки, во! — он вытянул перед собой широченные, в рыжих волосках, кисти. — Работы не боятся, силушки молодой хватает, здоровьем боги не обидели. Три раза я в подмастерья ходил, сами помните, барин аж в город меня отпускал. А толку? С дурным мастером не наука, а мука сплошная. За день так загоняет, что на другое утро в башке пусто что в погребе весной. Я им толковал: я ж грамотный, я ж работать страсть как хочу. Вы ж не орите, а словами объясните да книжку добрую покажите. А они что? Мол, каши березовой тебе не подать ли заместо книжки? Тю! Так-то, Вторак. И я еще при бате, которого вся деревня уважает. А Лешеку и Вилли как трудиться? Вилли чуть выпил и передал вино обратно Хвалу. Почесал затылок, вздохнул: — И-эх, вот куда нам, Лешек, а? Все неладно! В деревне горбатиться мочи нету, попрошайками дюже не заработаешь, в подмастерьях обратно кланяйся... Не воровать же. То — точно грех. По ухмылке Лешека не сказать было, что он дюже с другом про воровство согласен, но и возражать вроде не стал. Все же, скрепя сердце, Вторак попробовал винца, обманом добытого. А богато, сладко, вкуснее меда! Грех ли? Сам Вторак в бунтовщиках был. Вроде бы тоже грех, да только на княжеских, что кровь проливали в его деревне, грех был больший. — Да бес с ним, парни, чего печалиться? — рассмеялся Лешек. — Нынче бухаем, а завтра — как кривая вывезет! В Грюнланде, в деревне Сенное, что в Краю Курганов, в конце весны года 1206-го В полутьме сарая испачканная кровью тряпка показалась черной. Уве бросил ее на пол, а другую, чистую, окунул в воду со сбором, который остался от жуткого травника Рашида. Промокнул сначала самую страшную ссадину на спине Берта, потом прошелся по его лицу и всему прочему, пострадавшему в драке. Берт тихонько шипел сквозь зубы. Генрик с явным удовольствием жевал ломоть свежего хлеба. — Покамест молоко пей, — сказал ему Уве. — Как почищу эту бестолочь, так наливки тебе принесу. — Да зачем… — вяло возразил Генрик. — Затем. Ты брата моего из беды вызволил, забить его не дал и до дома довел. Ну! — это уже Берту. — Каким хреном ты против троих на кулаках вышел? Они тебя трогали? Задирали? — Они… ай-й-й!.. всех крестьян задирали. — Прям всех? Берт зыркнул на него исподлобья. — Да, всех. Пропойцы городские. Вольные, вишь ты! На кой ляд им та воля сдалась, языком молоть? Болтали, мол, еще до соботок девок крепостных перещупают, потому как парни деревенские трусы. Барину, мол, привыкли кланяться, так им, городским, тоже с поклоном своих невест повыведут, еще и подолы задерут. — Тю! — Уве в сердцах швырнул тряпку в воду. — Несут по пьяни околесицу, болтали, болтают и до седых волос будут. Коли своих яиц нет, так они чужими сиськами похваляются. В первый раз что ли слышишь? Куда кулаки чесать полез? Упрямое, перекошенное от синяков лицо Берта вдруг как-то разгладилось. Он ответил неторопливо, задумчиво: — А знаешь… После всех наших бунтов я в первый раз такие разговоры слышу. Про заячью душу крестьянскую… И веришь ли, так крепко обида меня взяла! Что эти щеглы знают о смелости? Что понимают о тех, кто остался у Невестиных холмов, а? И о тех, кто в бою у Невестиных холмов не участвовал. Как там Кахал им говорил? «Вы все сделали правильно». Умом-то понимали все трое, что правильно. Только сердце того ума не слушалось. Уве осторожно, в обход ссадин обнял брата, хлопнул Генрика по плечу и пошел за обещанной наливкой. В Грюнланде, в деревне Дебрянка, летом года 1206-го Почерневшее тяжелое небо разродилось наконец желанным дождем. Пожалуй, что и больше нужного: Зося вымокла до нитки, покуда добежала до дома, и пару раз получила по спине сломанными ветками. Впрочем, дома досада ее быстро прошла. Она обтерлась, впрыгнула в сухой сарафан и торопливо рассыпала по столу душистую землянику, чтобы не раскисла. Ягодки легли не шибко просторно, и Зося взяла кувшин с цветами, чтобы освободить еще место — да так с этим кувшином и осела на лавку. В пышной охапке сныти, лютиков, колокольчиков и всякой всячины она заметила сухие веточки. Достала их, пересчитала, сравнила по длине — все сошлось! — Батя! — Зося слетела с лавки и кинулась на шею вошедшему отцу, не заботясь о том, что одежа его мокрая. Шепнула, хотя спела бы сейчас от счастья: — Они вернулись.