Дети ветра

В том же номере напечатан рассказ «Жаворонок»: человек морит птицу голодом в грязной клетке, домогаясь от нее веселых арий. Жаворонок безмолвствует, неволя не для песен. Его умерщвляют. Эту притчу написал Р. Сэндс. Из статьи Владимира Симонова

В лесах под Дебрянкой, в лето года 1206-го Возле простого камня, под которым спала Роза, дочь Мирна, из рода Терновых туч, было шумно. Фыркали привязанные неподалеку лошади, Искра громко объясняла маме, что цветочки на могилке надо раскладывать не так, а «оть тяк», Зося обнималась с друзьями, которых не видела целый год, и даже сдержанный Богдан на радостях посмеивался. К камню подошла Дарина. Опустилась на колени и чуть протянула вперед невероятно кудрявого для своих трех месяцев и безмятежно сопевшего малыша. — Вот, мама, познакомься, твой внук Финн. Искра притихла. Не загрустила, не испугалась, но словно бы что-то почуяла в душе Дарины и села рядышком на землю, впрочем, все еще забавляясь с веточкой цветущей калины. За богатым по случаю долгожданной встречи обедом разговорились. Янек спросил: — Что скажете, затишье в Краю Курганов? Позабыли крестьяне о том, что пытались сделать год назад, смирились? Богдан ответил угрюмо: — Есть люди, которые все помнят. И вас помнят: землянки, телеги Аруванга тоже. Тебя и Рашида поминают добрым словом, как лечили. Еще вот как Горан и Кахал конницу задержали, как Лада с Рашидом раненых носили. Из проповедей Йона кое-чего повторяют. — Тогда почему ты хмуришься? — удивился Янек. — А потому, что не токмо вы памятью крестьянской интересуетесь. Вроде князь да жрецы зла на бывших бунтовщиков не держат, но следят, ох, следят… На исповедях дюже подробно что выспрашивают, за стаканом хмельного все язык развязать норовят. — Но хоть амнистия для бывших бунтовщиков по-прежнему в силе? — В силе, — все так же мрачно буркнул Богдан. — Конечно, в силе! — горячо подхватила Зося. — А если кого и бросят в острог, так то ж разве бунтовщики? То разбой всякий, воры, нечестивцы. Неблагонадежные еще. Иржи помните? Кахал вскинулся: — Что с ним, арестовали? — Да не, жив-здоров, работает. Я была у него в гостях, повстречала там парнишку с нашего Края Курганов, Гансом звать. Вот у него старший брат в тюрьме сидит, аж в Йотунштадте, Ганс за него просить ходил. Так знаешь, почему сидит? Жреца, мол, не о том выспрашивал да двум раненым разбойникам приют дал. Разбойники те с-под Невестиных холмов чуть живыми вырвались. — Так, что еще в столице слышно? — продолжал допытываться Кахал. — Говорят, что то не короля придумка с неблагонадежными, которые интернированные, а первого советника, Маргариты. Ее ведьмой теперь кличут. Говорят, что сидеть бедолагам, покуда власти преступников как следует не прищучат. Еще говорят, — тут бойко сверкавшие глаза Зоси затуманились печалью, — что крестьяне-то по тюрьмам смирненькие, а вот кое-кто из вольных подумывает объявить голодовку. Янек склонился вперед: — Подумывают или объявили? — Седмицы две назад вроде только подумывали… Кахал вскочил: — Надо ехать в Йотунштадт! Да, мы хотим обосноваться здесь, но ветер-то из столицы дует! — Прямо сейчас туда собрался? — усмехнулся Янек. — Нет, после обеда. Ну что, согласны? После короткого совещания решили, что в столице Янеку, чародеям, навям, гномам и тем более Дарине с малышом делать нечего. Йон рисковал меньше, но все-таки рисковал и при том бессмысленно. Поэтому отрядили Кахала, а в подмогу ему — Горана. Разумеется, не в саму столицу, но под Йотунштадтом хватало мест, не слишком интересных для жрецов с амулетами, но таких, где выдающийся кузнец смог бы как следует подзаработать. В Йотунштадте, столице Грюнланда, в канун летнего солнцестояния года 1206-го В свое временное пристанище Кахал вернулся после заката. Добывая интересные сведения, он основательно спаивал писаря из дворца, ну и сам принял на грудь чуть больше, чем хотел, поэтому долго выгуливал хмель по мощеным столичным улицам. Он снимал комнатку при мастерской у вдовы с двумя детьми. В ночной час брат и сестра уже спали, а вот сама хозяйка с чем-то возилась на кухне — судя по бледной полоске света из-под двери и размеренным глухим звукам. В потемках на него едва не напал ткацкий станок. Нет, определенно последние две кружки пива были лишними! А ведь он мог как всегда отмазаться, прикинувшись эпилептиком… Но пиво в Йотунштадте варили отменное, рульку подавали на редкость душистую, настроение вдали от любовника и друзей было паршивое, и Кахал не устоял. — Разрешишь войти? — спросил он хозяйку, просунув виноватую морду в дверь. Та разогнулась, попутно счищая с рук тесто, и кивнула ему с усталой улыбкой. — Заходи-заходи! Погоди чуток, руки отмою и подам тебе ужин. — Да меня вроде как накормили, даже слишком. Но вот от мисочки капусты под квас я бы не отказался. Я сам, если ты позволишь. Хозяйка с облегчением согласилась и села на лавку, отдыхая от замеса. Взгляд ее бесцельно блуждал по кухне, в которой светец выхватывал из темноты отдельные предметы или фрагменты, и вдруг она нахмурилась. Встала, взяла с полки какую-то игрушку и убрала ее в один из коробов. — Дети всегда находят что не просили? — спросил Кахал. — Дорогая игрушка? — Дорогая, — торопливо отозвалась вдова. Потом присела напротив своего постояльца, который не набрасывался пока на капусту, и сцепила перед собой еще не вполне очищенные от теста руки. — Не по деньгам дорогая. Кахал понял, что женщине, внешне еще вполне крепкой и неунывающей, нечасто доводилось делиться своими грустными чувствами. Так почему бы не послушать? Он приподнял кружку с квасом как за упокой: — Муж твой эту игрушку делал? — Нет… С ней играл наш сын. Приемный сын. Взрослый уже был, а все равно любил ее. Ума не приложу, с чего мои-то ее откопали? — А почему бы и нет? Или у них со сводным братом не ладилось? — Ой, что ты! Разве могло с ним не ладиться? Юрген был хорошим мальчиком, только странным. Наверное, грусть его брала по потерянной семье, уж не знаю… Мои-то по малолетству не всегда понимали, смеялись, бывало… Ну, хоть потом приняли. В деже бесшумно дышало тесто, у Кахала заканчивалась вторая кружка с квасом, хозяйка по глоточку отпивала что-то хмельное из маленького стаканчика, а светец менял третью лучину. Слово за слово раскрывалась история безродного сироты по имени Юрген, который рос обычным ребенком, без выдающихся способностей в ткачестве, зато мягким и послушным. Еще он любил рассказывать истории. Одни походили на сказки, другие — на бессвязную болтовню, а однажды он начал твердить людям, будто видел своими глазами страшную войну трех братьев, что не поделили корону. Один из них призвал стражников, другой — рыцарей, а третий — наемников, и во дворце настала ночь ужасов. Эта история, самая яркая из всех, привлекла внимание служителей Милосердного Пламени. Сначала мальчика бросили в узилище ордена, потом вроде перевели в другое место, где содержали получше, и вот уже обещали его совсем отпустить, как произошла трагедия. Бедный Юрген, видно, совсем повредившись в уме, вышел из окна и разбился насмерть. На подобных самоубийствах Кахал собаку съел. Не раз и не два он убирал людей так, что все верили: бедняги свели счеты с жизнью. Конечно, теоретически юноша, обладавший подлинным пророческим даром, но при этом слабый рассудком, мог действительно покончить собой. Когда-нибудь, в других обстоятельствах, а не после того, как его допросили жрецы и наверняка первый советник короля. Кахал на месте Маргариты точно возжелал бы побеседовать с пророком, что толковал о наемниках аккурат во время войны, где эти самые наемники присутствовали. Увы, его человеческое сочувствие женщине, которая потеряла пусть приемного, но все же сына, сменилось холодным политическим интересом. Кое-что о видениях Юргена, о подробностях его ареста, заключения и смерти он осторожно вызнал у своей хозяйки сейчас, остальное отложил на потом и отправился в свою комнату. Перед сном он успел подвести кое-какие итоги. Итак, во-первых, писарь за пивом проболтался, что скоро введут новый побор. С благой целью, разумеется, ведь верный первый советник короля разработала этот проект, чтобы помочь измученному войной народу. Предполагалось, что все средства пойдут на восстановление сожженных гномами деревень, помощь беженцам, а в дальнейшем деньги будут расходовать на дороги, мосты и прочие нужды народа. Где осядет значительная часть денег на самом деле, Кахал догадывался, но запомнил, что хорошо бы расспросить Янека. Во-вторых, за неделю в столице он выловил достаточно слухов о том, что творилось в Волчьих Клыках после войны. Разумеется, добрый король сдержал слово, и многие добровольцы из крепостных крестьян получили волю для себя и своих детей. Но лишь те, которые соглашались со справедливыми, читай, отвратительными условиями работы в шахтах. В-третьих, никто не отменял пристального отеческого внимания жрецов и королевской власти к деревням Края Курганов, в которых прошли бунты. Вдобавок выяснилось, что волна недовольства зацепила и другие княжества, и Кахал готов был руку дать на отсечение: в этих княжествах жрецы тоже задавали на исповедях коварные политические вопросы. Новый побор, порядки в Волчьих Клыках и память о бунтах вполне объясняли то, что интернированные до сих пор содержались в тюрьмах Йотунштадта и еще нескольких городов. Народ вроде бы утих, но кто знает, вдруг вновь схватится за вилы? Пускай неблагонадежные люди посидят пока под стражей, помолчат сами, станут назиданием для тех, кто на воле. Эти три причины делали интернирование более-менее конечным. К побору привыкнут, к убийственному труду в шахтах тоже, о бунтах позабудут. Проблема заключалась в том, что конец интернирования вообще не совпадал с концом отдельных интернированных. Уже семеро в знак протеста объявили голодовку, трое отчаявшихся сожгли себя заживо, кажется, больше десяти человек умерло от обычных дерьмовых условий в камерах. Сколько протянут остальные? До сегодняшнего вечера Кахал из-за этого лишь бессильно зверел: как на Шинни, как у себя на родине, как в саорийской тюрьме, как в Пиране, когда проходил мимо знаменитой крепости Сыри. Но кое-что в видениях Юргена, куда менее красочных, чем сказка о трех братьях, охреневших от жажды власти, зацепило его и заставило не беситься, а рассчитывать и планировать. В Грюнланде, в городке неподалеку от Йотунштадта Под столицей, в паре часов шустрой рысью, цвела, дымила и грохотала Гремящая слобода. Здесь работали кузнецы, оружейники, шорники, кожевники и прочие умельцы, близкие к военному делу. Место для жизни это было непростое, но притягательное. Мастера имели хороший доход и пользовались как официальными, так и неофициальными свободами. Например, во время войны гномы отсюда никуда не бежали, получали как прежде заказы, а за них — звонкую монету. Орден Милосердного Пламени существовал в слободе лишь в виде храма на окраине и двух жрецов, которые скорее сунули бы свой нос в нору василиска, чем в дела мастеров. Оно и понятно: запрет на магию — штука дюже богоугодная, да только воевал король, рассчитывая скорее на силу отличного оружия, чем на силу молитвы. И если какой фламберг или эспадон создавался не без помощи чар, то это оставалось на совести самого кузнеца. Пущай за порогом смерти своей головушкой думает, как перед богами ответ держать. Горан получил работу в Гремящей слободе прежде всего потому, что Кахал очень убедительно побеседовал с владельцем большой кузни, однако еще до заката первого дня успел собственными руками завоевать себе добрую славу. Постепенно ему начали доверять, и уже через неделю Горан добывал не только деньги, но и сведения. Нынче вечером по пути к реке, где очень хотелось смыть пот, он крутил в своей голове толки об одном давнем поборе, который ввели после войны с пиктами. Говорили, мол, на помощь пострадавшим крестьянам и ремесленникам восточного приграничья, и, может статься, кому и помогли. Но дивное дело: именно с этим побором пришли в Гремящую слободу богатые заказы, частью полезные, частью — прихотливые вещички для знати: механические фонтаны для хмельного, затейливые клепсидры, хитрые браслеты с кинжалами внутри. Кахал в последнюю их тайную встречу рассказывал о том, как спаивал дворцового писаря и выудил у него информацию о новом поборе, тоже «на народные нужды». Что если и в этот раз деньги осядут скорее в кошельках королевских любимчиков, чем в сожженных деревнях? Надо бы спросить через Ладу Янека… В задумчивости Горан скинул одежду и вошел в воду. Хотел было поплыть по привычке неторопливо, с удовольствием прогоняя из ноющих мышц усталость, но вместо этого помчался вперед, к небольшому островку, заросшему ежевикой. Словно бы пытался перегнать или хотя бы догнать Кахала, чего ему до сих пор ни разу не удавалось. Преодолев две трети пути, Горан все же сбавил темп. И в этот момент услышал слева от себя ехидный довольный смех. — Ах, милый Горан, перед кем же ты похваляешься своей силой? Он узнал голос прежде, чем повернулся и увидел жаркие темные глаза высшего мага Арундхати. Эльфийка непринужденно плыла рядом с ним, играя с водой и с последними лучами заката. Она перевернулась на спину, и ее черные волосы красиво облепили небольшую грудь. — Ты будто бы хочешь привлечь чье-то внимание, но ты один! О моем присутствии ты не догадывался, верно? — И то, и другое верно, — ответил Горан. — Я хотел бы, чтобы на меня смотрел тот, кого здесь нет. Смешливое личико Арундхати сделалось серьезным, даже участливым. — Он ведь жив, насколько мне известно? — Тебя, миролюбивая дева, интересует судьба человека с руками в крови? Да, он жив. Просто давно не виделись. — Ты все еще пытаешься меня задеть, — фыркнула Арундхати. — Встретимся на острове! — и она нырнула, подняв маленькими ступнями тучи брызг. Вскоре Горан подплыл к внушительной коряге на берегу, на которой сидела, условно прикрывшись волосами, его внезапная собеседница. Удивительным все-таки был лесной народ или как минимум вот эта эльфийка. Она замерла сейчас, и чудилось, будто она дышащая деревянная статуя. Волосы что кора, поросшая мхом, кожа цвета полированного клена или же ольхи… Лишь глаза мерцали еще ярче. И очень сосредоточенно. Кажется, она ворожила. Горан сел возле коряги так, чтобы немного спрятать бедра. Вряд ли такую женщину смутила бы его нагота, но мало ли. С него не убудет. Наконец, Арундхати встрепенулась, и он спросил: — На острове, потому что вдали от посторонних ушей? Ты сотворила какую-то защиту? — Да, звуковую, она проще. Вряд ли нас кто-то заметит в потемках. Ведун с острым зрением в слободе один, ты, а гномы здесь не купаются. Горан кивнул. Он не спешил начинать разговор, потому что не представлял, как. Высший маг Арундхати собственной персоной ушла далеко на север от родных Эльфьих Холмов, да не куда-нибудь, а в Гремящую слободу, средоточие ненавистной ей стихии огня, потратила магические силы — зачем? Ради беседы с ним, ведуном, который не слишком вежливо беседовал с ней в ее царстве? Вряд ли. Скорее всего, она что-то знает о «Детях ветра». Но к чему политическая организация представительнице аполитичного народа? — Горан, тебе нужны деньги? — томно протянула Арундхати. — Я неплохо зарабатываю в кузнице, — как можно равнодушнее ответил Горан. — А с чего ты предлагаешь мне помощь? — Скажу иначе. Вашей организации нужны деньги? Но это даже не вопрос. О, с твоей невозмутимостью тебе надо бы работать шпионом короля! А между тем ты наверняка лихорадочно соображаешь, где же вы допустили ошибку, как я обнаружила вашу занимательную компанию. Выдохни, прекрасный ведун, я узнала, где живут Янек и Дагмара, и нашла тебя. Остальных возмутителей спокойствия Эльфьих Холмов, что шли с тобой через перевал, я пока не нашла и даже не уверена, что все они с тобой связаны. Молчишь? Ладно же! — Арундхати совсем не как высший маг почесала нос. — Я беру след подобных мне существ, которые ходят по моей стихии, земле. Именно поэтому для меня недостижим Рашид и вторая навь, девушка. Они частенько парят над землей. Поэтому я легко добралась до тебя, а Дагмара… Это мой секрет, попробуй только передай кому — ходить тебе год зубром! Горан сжал губы, чтобы не улыбнуться. Сравнение ему понравилось, как и подлинная горячность Арундхати. — Так вот, я обратилась в ящерку, нашла одну премилую рыжую девчушку… и она оттаскала меня за хвост. Пара мгновений позора, зато я очень хорошо почувствовала Искру, а через нее отыскала Дагмару и Янека в деревне Сенное. Теперь Горан сдерживал не улыбку, а хохот: слишком ярко представил он ящерку из детской сказки в кулачке Искры. Но он продолжал делать вид, что ровным счетом ничего не понимает. Арундхати закатила глаза и стала подробно рассказывать, с чего вообще она заподозрила в учителе и вышивальщице членов какой-то организации, что узнала об их целях и где успела заметить ошибки. Горан мысленно отмечал другие ошибки, но все-таки посчитал, что вправе поздравить всех «Детей ветра». Даже высший маг не сумела полностью размотать их клубок, не выяснила самого крамольного и выводы свои строила на одних лишь догадках. Короче: к властям идти не с чем. Хорошо, а если принять помощь? Деньги им нужны до зарезу, да и кое-какая информация не помешает. В самом крайнем случае пострадает сам Горан, но зачем эльфийке отправлять его на костер? — Зачем тебе это нужно, Арундхати? — Видишь ли, вы мне симпатичны. Я бы сказала, близки. Долгое время я рассматривала собственные способности как редкий ценный дар, который обязана хранить и с помощью которого должна оберегать наши Холмы от вторжения полчищ неотесанных грубиянов. Да, такими мы видим людей. Но среди моих друзей были те, что спустились с Холмов, открылись другим народам. — Арундхати погрустнела и продолжила вполголоса: — Один из них погиб на войне. Сгорел в ромалийской деревушке под названием Сосенки. Вместе с другими людьми, гномами, пиктами... Я не знаю, поймешь ли ты меня. Я и прежде спускалась в долину, меня манил большой мир, ради которого покинули родные места мои близкие. Но после того пожара... Вы мне не чужие, Горан. И я хочу найти себя здесь. — Расскажи о своем друге, — попросил Горан. Это была годная зацепка, Лада и Аустри наверняка вспомнят, был среди погибших тот эльф или нет. Под конец истории Арундхати оставалась такой же грустной и сдержанной. Лишь голос становился все тише. Горан невольно потянулся к ней и осторожно тронул узкую мягкую кисть. Арундхати с благодарностью ответила на рукопожатие. — Понимаю тебя. Но почему не кто-то другой? — спросил Горан, надеясь, что достаточно осторожно подбирает слова. — Я видела, как Янек учил там, в Елани. Видела, как учит в Сенном. Видела великолепную Дагмару на погосте, когда она успокаивала нежить. И пока что не столкнулась с обратной стороной их дела и не узнала, что создают Кахал и Горан. А информация и деньги требовались именно для этого. — У нас вышел хороший разговор, Арундхати. Мы сможем продолжить его через семь дней? В лесах под Йотунштадтом, три недели спустя С болота полз мягкий вечерний туман. Молодой лось неспешно обгладывал зелень с веток дубка, сломанного бурей. Этот тихий уголок ничем не примечательного леса наполняли только звуки необходимой, беззлобной жестокости: лось поедал вместе с листьями мелких жучков, еж торопливо жевал податливую плоть червя, корневище потаенницы неспешно тянуло соки из ольхи. Больше двух столетий назад здесь лязгало железо, ржали кони, орали раненые и умирающие люди. Арундхати чуяла отголоски давней битвы. Прелый, горьковатый запах почвы переплетался с запахом ржавевших там, внизу, доспехов и оружия. В прохладном воздухе разливалась тоска с угасающими нотками ярости. Впрочем, чуяли битву и не наделенные магическим даром создания. Местные обходили этот лес стороной. Именно поэтому Лада и назначила здесь встречу — ни одна живая душа не помешает. Арундхати ждала навь, наблюдала за лосем и сгорала от негодования пополам с обидой. Чтобы как-то успокоиться, она прошептала несложное и милое сердцу заклинание, потом подошла к лосю и погладила его по жесткой жирной шерсти. Зверь не замечал ее благодаря чарам и безмятежно продолжал свою трапезу. А она продолжала беситься. Ей не поверили. Ее услугами охотно воспользовались, но правды ей не открыли. Нагородили какой-то внешне складной чуши, а она сделала вид, что согласилась. Солгала им, солгала себе, сходила с ума, но от задания не отказалась. Что-то сделали с ее сердцем сгоревшие Сосенки, наемники в сказках и наяву, голодовка интернированных… — Здравствуй, Арундхати, — прошелестела Лада, как всегда бесшумная и неуловимая для ее восприятия. — Здравствуй, — с непривычной сухостью ответила Арундхати. — Я проверила друга твоего отца и трех названных Янеком людей, побеседовала лично с двумя баронами, на которых указала ты. Если голодовка или же более значимое для короля событие вынудит его отправить баронессу Айзенбургскую в отставку, на ее место найдутся разумные претенденты. — Все они согласны с предыдущей политикой централизации страны? — Да, хотя двое, как раз твои бароны, могут сделать князьям незначительные поблажки. — Пускай делают, — махнула рукой Лада. — Лишь бы Грюнланд опять не закровоточил от междоусобиц. Лось, освобожденный от заклинания, встрепенулся и побрел прочь. Арундхати посмотрела на свои руки, которые помнили его жесткую шерсть, помнили множество безобидных чар и даже добрых дел, а теперь ощущались ею как мерзкие, липкие. — Это будет не отставка, — просипела она и словно бы со стороны услышала, что стало с ее всегда мелодичным голосом. — Что-что? — переспросила Лада. — Маргариту Айзенбургскую не отправят в отставку. Ее убьют, — Арундхати вскинула голову и вцепилась пальцами в ствол ольхи, чтобы как-то унять дрожь. — Вы собираетесь убить ее, но прежде вам важно убедиться, что ее смерть не навлечет на Грюнланд страшных бед. Лада молчала, бледная и бесстрастная, сама как предчувствие гибели в сгущающемся тумане. Арундхати не выдержала. Она рухнула на спасительную землю, в пушистый мокрый мох, и разрыдалась. — Вы убьете ее, а я… я, чародейка жизни, помогаю вам нести смерть... В шалаше под Гремящей слободой, несколькими днями позже Кахал смотрел на разложенный перед ним наряд как на целый клубок ядовитых гадов. Горан, усмехнувшись, спросил у него: — Как зовется самая опасная змея на юге Саори? — Гюрза, а что? — Это похоже на гюрзу, — Горан надел ему на руку браслет с головой змеи. Ткнул пальцем в серый бархатный камзол, расшитый жемчугом: — А это — не гюрза. — Ты уверен? — Кахал развеселился, достал из внутреннего кармана крохотный пузырек и принялся зашивать его в воротник голубой рубашки. — Рашид подкинул. Он еще в Саори наколдовал хитрый милосердный яд, и мы подумали, что если вдруг я попадусь, и мне пригрозят пыткой… Ну, это неплохой вариант. Вместо ответа Горан протянул руку и погладил волосы любовника. Убрал их за ухо, очертил пальцем ушную раковину, коснулся шеи, теплой, еще потной после резвой рыси… Он не хотел сейчас думать о смерти. Он хотел обнимать самого дорогого на свете человека и говорить с ним о том, что было бесконечно дорого им обоим. — Так ты расскажешь, как тебе удалось получить приглашение на бал? — А то ты не догадываешься. Языком! Зря я что ли провел хрен знает сколько вечеров, охмуряя своих собратьев по голубой крови? Я довел до сведения Маргариты, что я знаком со сказочкой о трех братьях и что я прямиком из Лимерии. Вряд ли она поняла, какую именно роль моя родина играет в этой войне, и наверняка ей очень, очень любопытно. Она клюнула на приманку. — Но почему на бал, а не к себе в кабинет? — Знаешь, спорный вопрос, где проще доставить неприятности человеку, в кабинете с решетками на окне и телохранителями за дверью или на глазах у толпы придворных и десятка-другого стражников. Вероятно, опыт подсказал Маргарите, что безопаснее встречаться с мутными типами в людных местах. Горан достал из мешочка на поясе горсть украшений, которые отлично дополняли облик богатого путешественника-авантюриста из Лимерии. Кахал презрительно дернул верхней губой, но потом все же милостиво кивнул. — Где вы нашли такого ювелира? Ладно, кольца с жемчугами всего лишь милы, но этот топаз, — он положил серебряный перстень с голубым камнем на середину ладони, чтобы получше рассмотреть его. — То ли водопад резвится, то ли кто-то плачет… Давай что ли еще раз проговорим, что и почему мы собираемся сделать? — Ты у нас говорун, — пожал плечами Горан и развалился на еловой подстилке, готовый слушать. Он не хуже своего любовника понимал политические причины убийства баронессы Айзенбургской, но ему очень хотелось послушать этот голос. Кахал оставил кольца и упал рядом, пристроив голову на плече Горана. — Интернирование одобрено королем, но всем и каждому известно, что это дело рук Маргариты. Даже если кроме нее за эту дрянь отвечает еще пара-тройка светлых умов, то Маргарита в глазах и двора, и народа — символ. Если бездействовать, то интернированные останутся в камерах до тех пор, пока не наведут новые порядки в Волчьих Клыках, пока не потускнеет память о бунтах и пока люди не привыкнут к новому побору. Это по меньшей мере полгода, а то и полтора. Идет голодовка, первая жертва ее уже мертва, они не протянут полгода. Те, кто не голодает, может погибнуть от болезней, может сойти с ума… Полгода — это слишком долго. Кроме того, и наш Янек, и твои источники в слободе свидетельствуют, что новый побор может пойти не столько на помощь беднякам, сколько в карманы богатых, чтобы они стали еще богаче. Если я убью Маргариту, то есть шанс, что интернированных если не отпустят сразу, то хотя бы в ближайшее время или хотя бы смягчат их участь. Новый побор все равно введут, но кто знает, вдруг разворуют деньги не так нагло? И даже если не удовлетворят ни одно из наших требований, все равно, — Кахал замолчал на несколько мгновений, переводя дух, — все равно… Мы продемонстрируем всему Грюнланду, что те, кто наверху, не остаются безнаказанными. Нельзя просто так устраивать провокации и жечь свои же деревни. Нельзя просто так бросать в тюрьмы инакомыслящих и мучить их. Нельзя швырять людям кость в виде отмены одного налога, а через год вводить другой. Нельзя издеваться над собственной страной, безопасно отсиживаясь в крепости. Все привыкли к тому, что королей травят другие аристократы, богатых казнят по указке богатых, а одна фаворитка подсылает к другой наемного убийцу. Но никто не предполагает, что власти могут угрожать ради интересов низших сословий. Они не думают о расплате. Пусть подумают. Горан отозвался: — Пусть. А мы достаточно подумали, не сделается ли Грюнланду хуже после убийства первого советника короля? Давай проверим. Арундхати подтверждает, что свято место пусто не будет, найдутся недурные претенденты на эту должность. Но если все-таки Грюнланд на короткое время ослабнет? Маргарита наверняка держит в руках много ниточек. Кто у нас, гномы, пикты, Ромалия? — Гномов истощила война, их клановые связи ослаблены нападениями ромалийцев. Пикты… Сильны только северные, но вроде бы их сил хватает лишь на собственную независимость, они не сунутся сюда. Единственный серьезный сосед — Ромалия, но она увязла в Иггдрисе, выход к морю ей важнее сомнительных богатств Грюнланда, — Кахал резко встал, будто насильно отрывая себя от плеча любовника. — Мне пора, солнце. Место встречи, если я выберусь, то же? — Да, — ответил Горан. Он не был суеверным, но про себя добавил: «Не если, а когда выберешься». В Йотунштадте, в королевском дворце Балы уже давно стали традицией Лимерии, но Грюнланд познакомился с этой формой празднества лишь при нынешнем короле, первом короле новой династии, поэтому являл собой зрелище занимательное. Кахал внимательно изучал огромную залу, совмещая труд наемника с культурологическими изысканиями. Со стены на него глядели три лучших охотничьих трофея во всем замке — головы ирбисов. Это Кахалу любезно подсказали, что белые пятнистые кошки северных гор зовутся ирбисами и что их под силу убить лишь самому искусному охотнику. Интересно, сколько в той похвальбе было правды? Под пушистыми мертвыми мордами стояли чернодымленные вазы, а в них благоухали розы, лилии и мелкие пестрые цветы. Такие же цветы премило смотрелись в чаше из какого-то копытного черепа. На столах соседствовали кабаны, начиненные утками, нашпигованными рыбой, нафаршированной печенью — и нежное бланманже, посыпанное цукатами. Пили всё: эль, пиво, сливовицу (не чета той, которую подарил Горану вампир!), вина и суровую настойку на горных травах, любимую гномами Волчьих Клыков. Публика была под стать антуражу. Конечно, большая часть приглашенных принадлежала к знати Грюнланда, но Кахал насчитал десятка полтора гостей из Ромалии, приметил рыжеволосых выходцев из Иггдриса, несколько городских эльфов и, к великому неудовольствию, двух своих соотечественников. Впрочем, он не моргнув глазом представился Ричардом О'Фола, потому что у него хватало тезок, и вскоре выяснил, что лимерийцы покинули свою родину больше трех лет назад. Шум разговоров робко попытались перекрыть лютни, флейты и виолы, но безуспешно. Понадобился звучный рог, который захлопнул на время рты и возвестил о прибытии его величества. Кахал ненадолго остановил свой взгляд на том, ради кого убили Ладу и свели с ума ее младшего брата. Что ж… Монарх обладал формально мужественной и при этом располагающей к себе физиономией. Мягкая улыбка, густая борода, приятная манера общения. Эдакий собирательный образ доброго короля, отечески внимательного к своим подданным. Тем, которые из-за него пока не умерли. Рядом с его величеством находилась, вне всяких сомнений, баронесса Маргарита Айзенбургская. Неброско, в меру красивая, скромно одетая по придворным меркам — всего лишь чернобурка на плечах, золото в ушах и бриллиант на шее — она идеально соответствовала своему доброму государю. А вот рядом с ней был сюрприз, куда более досадный, чем парочка лимерийцев. За первым советником следовал слуга и катил перед собой кресло, в котором сидела девочка лет восьми-девяти с тоненькими уродливыми ногами, дочь Маргариты. Ну да. По столице ходили слухи о несчастном муже Маргариты, погибшем при загадочных обстоятельствах. Нет-нет, его не убили! В те времена госпожа первый советник еще была в тени, так кому нужен супруг дочери придворного кондитера? О ребенке говорили лишь то, что он есть. Ни пол, ни возраст, ни тем более увечье никто не упоминал. Не исключено, что если в Йотунштадте и были длинные языки, то их быстренько укоротили. Однако долго размышлять о девочке и о судьбе болтунов Кахалу было не досуг. Он занялся телохранителями. Непринужденно разгуливая по залу и чокаясь со знакомцами, он нашел четверых телохранителей в нишах за колоннами, обнаружил чей-то сапог, торчавший из-под медвежьей шкуры на стене, предположил, что двое спрятались за портьерами и один — за выступом у очага. Еще двое держались позади первого советника и по ее знаку пробовали вино. Что ж, неудивительно, что Маргарита пригласила его на бал, а не в свой кабинет. Здесь она явно ощущала себя в безопасности и пребывала в отличном расположении духа. Она аккуратно, но с чувством собственного достоинства улыбалась, не оставляла без поддержки дочь, кивала подданным, будто это она носила корону, а не ее величество, которая не почтила своим присутствием гостей. Когда Кахал оказался в десяти шагах от Маргариты, он мысленно расцвел от умиления, потому что увидел вблизи ее наряд. Он очень любил зеркала, а также отражающие золотые, серебряные, стальные, чуть меньше медные и бронзовые поверхности. На работе, разумеется. В ушах первого советника поблескивали тяжелые золотые серьги, стилизованные под скифскую работу, только с идеально гладкой поверхностью. Удовлетворенный осмотром, Кахал оставил до поры до времени свою жертву. Ему требовалось изучить кое-что еще. Когда он вернулся в гущу событий, его сначала утащили в большой хоровод, который, кажется, назвали бранлем, потом вынудили отнекиваться, что нет, мол, каюсь, грешен, но джиги не знаю и не станцую. А потом одна из боковых дверей в залу отворилась, и двое слуг бережно внесли... арфу. Именно арфу, высокую, покрытую ажурной резьбой, инкрустированную перламутром. Не маленький бедный кларсах нереев, а роскошный инструмент с самым богатым в мире звучанием. Вместе с ним появился третий соотечественник Кахала, вернее, соотечественница. Черты ее лица отличались изяществом, но в то же время она была довольно высокой и сильной, что выдавало примесь крови нереев. Она поклонилась гостям, присела на скамеечку рядом с арфой и тронула струны — и Кахалу пришлось через каждый перебор напоминать себе, для чего он здесь. … А струны журчали речушками в долинах меж пухлыми холмами, шелестели неутомимым прибоем, отзывались криками чаек и хлопками недобранных парусов. Счастливый мальчик бежал по зеленым полям, по нежному клеверу, навстречу задиристому ветру. Ниже, ниже по склону, перепрыгивая по камням, по песку, к белым барашкам волн. Он пил ветер и высматривал йолы, которые несли домой свободных рыбаков... Через несколько лет вода станет алой, а гнилостный запах водорослей смешается с вонью разлагающихся тел. Счастливый мальчик очернит свою душу, измарав ее в крови своих настоящих соотечественников, ведь именно на Шинни была его родина. Когда-то. — Баронесса, говорят, еще один интернированный объявил голодовку, — громкий от выпивки голос прокаркал совсем рядом, почти над самым ухом, заглушая переливы струн. Кахал сделал вид, что отпил из кружки, и покосился на говорившего. Это был упитанный высокий красавец, из тех, кого не портят ни седина, ни пивной живот. Маргарита позволила себе чуть-чуть свести брови. Похоже, и ее возмутила та грубость, с какой собеседник нарушил очарование мелодии. Но она тут же улыбнулась и ответила: — Совершенно верно. Вас это занимает, барон? — Скорее, забавляет. Все пытаюсь понять, чего они хотят добиться. У них там тюрьма, а не трактир с борделем в придачу. — Недавно меня просветили, поведав об одной из ромалийских религий, — ответила Маргарита, явно игнорируя слово «бордель». — Ее законы объявляют добровольный уход из жизни греховным. Но, к счастью, мы почитаем Милосердное Пламя, и в нашей стране никому не запрещено покончить жизнь самоубийством. За приличное вознаграждение один из тюремщиков краем глаза позволил Кахалу заглянуть в камеру интернированного. В этом каменном мешке даже летом царил холод, куда более сильный, чем в Циммервальде. На стене темнели разводы от жидкости, под ней скопилось дерьмо. Мужчина, на вид чуть старше Кахала, носил лишь какое-то тряпье на бедрах. Его обнаженная спина была вся будто изрыта пятнами вроде кровоподтеков. Сквозь натянувшуюся кожу отчетливо проступали ребра, щеки запали, под глазами залегли черные тени. Он голодал больше месяца. Тюремщик потом объяснил, что его не били, не пытали, а все следы на его теле оставил исключительно голод. Он еще жив? Даже если он снова будет есть — после такого вообще выживают? Никому не запрещено покончить жизнь самоубийством. Так ты это видишь, сука. Тем временем арфа смолкла. Лимерийка, вероятно, признала в Кахале своего и подошла, чтобы спросить, как ему понравилась музыка. — Это море, — Кахал впервые за вечер искренне улыбнулся. — Я давно не был дома, меня все носит где-то... А вы напомнили мне о море. О том, каково выходить под парусом в этот пленительный простор. — Угадали. Я сочинила эту мелодию, когда мы отплывали из гавани в Дерри, это на острове Шинни. Вы бывали там? Боги, которых нет! Она сказала «Дерри» вместо «Лидерри», как назвали этот городок сразу после захвата острова Лимерией. — Увы, я выходил в море на рыболовецком судне всего на сутки, и мы держались близ берега. А вам позволяли подниматься на палубу ночью? — Кахал взял с подноса слуги бокал с вином и подал его собеседнице. — Мне вот повезло, стояла почти безветренная погода. Только звездный купол над головой и черная гладь воды вокруг… — Да, да, и кажется, что ты один на один с целым миром, и совсем не страшно! — девушка коснулась кубком его кружки и вдруг смущенно рассмеялась, — Прошу простить мою бестактность. Я так порадовалась тому, с каким вниманием вы слушали мою игру, что забыла представиться. Хелен, к вашим услугам. — Ваша игра куда прекраснее всех правил приличия, но я счастлив знать ваше имя. Разрешите и мне вспомнить о галантности. Ричард, к вашим, — Кахал поклонился и тут почувствовал, как чья-то маленькая рука тронула его за рукав. Он обернулся и увидел полные открытого детского любопытства глаза девочки-калеки. — Простите, что прерываю вашу беседу. Но скажите, правда, что в море живут русалки? Ой, и конечно же, меня зовут Лисбет! — В Лимерии их зовут русалками, но на Шинни, как мне говорили, сиренами. Верно, Хелен? — Совершенно верно, — девушка, похоже, хотела еще что-то добавить, но ее пригласили на танец, и Кахал остался наедине с дочерью первого советника. Ненадолго. К ним поспешно подошла Маргарита. — Дорогая, тебе весело? — Да, мамочка! Господин Ричард обещал рассказать мне про русалок. — А, вы тот самый господин Ричард? — Маргарита милостиво улыбнулась ему, но лицо ее было совершенно нечитаемым. — Похоже, вы знаете много историй? — И я с радостью поделюсь ими с вами обеими, — Кахал подчеркнул последнее слово и незаметно щелкнул браслетом. Незаметно для всех, кроме первого советника короля, которая стала бледнее интернированного, что голодал больше месяца. Она, только она одна во всей огромной зале видела тонкое лезвие у самой шейки своей дочери. Кахал между тем продолжил: — Сегодня почти столь же чудесная звездная ночь, как та, что познакомила меня с русалкой. Если вы пожелаете, мы полюбуемся с балкона прекрасным небом, вспомним, как играла Хелен, и я поведаю вам о встрече с морской девой. — Замечательное предложение. Позовем слуг, чтобы они отвезли коляску моей девочки? — О, баронесса, я сочту за честь сам доставить маленькую госпожу на балкон. Ты не против, Лисбет? — Конечно, нет! — с восторгом отозвалась девочка. Они вышли на балкон, единственный из всех — с горгульей. Кахал очень надеялся, что правильно истолковал слова о каменном страшилище и что приемная мать Юргена верно их запомнила. — Правда, изумительно, Лисбет? — спросил он, вставая между матерью и дочерью. В зеркальном золоте сережки отразился один из телохранителей. Впрочем, тот наблюдал с безопасного расстояния. В самом деле, что может случится на открытом всем гостям балконе без единого закуточка? — Я редко вижу звезды, Ричард. Так печально! — вздохнула девочка. — Едва ли это утешит тебя, но, поверь, не только ты. Увы, в морях, кроме русалок, живут еще и подводные ведьмы. Я слышал, глубоко-глубоко, в темном холодном гроте одна из них держит взаперти четыреста русалочек. — Четыреста? — ахнула Лисбет. — Но зачем? — Видишь ли, дивные голоса русалочек очень нравятся ведьме, и она заточила их в темнице, чтобы наслаждаться волшебным пением. Но русалочки тоскуют в неволе, перестают есть — и умирают. Смерть от голода медленная, мучительная. Но ведьме нет до этого никакого дела. Она думает, что маленькие негодяйки из вредности кончают с собой, — Кахал обернулся к Маргарите и посмотрел прямо ей в глаза. Она чуть хрипло ответила: — Дорогая, не волнуйся, ведь в любой сказке есть добрый принц. Он обязательно найдет ведьму и за сундучок с золотыми монетами выкупит бедняжек. И русалочки снова будут петь и резвиться в волнах. — Баронесса, да вы знаете сказки куда лучше меня! Хотя даже для сказки одного сундучка маловато. Маргарита глубоко вздохнула. Кажется, поверила в то, что уладит все откупом. За их спинами пары танцевали аллеманду. В зеркале золота показался кто-то грузный и статичный. Кахал всадил лезвие в горло баронессы так, чтобы одним ударом, наверняка, и, не оборачиваясь, прыгнул на горгулью. Высоко, страшно закричала Лисбет. Забытый механизм балкона натужно заскрипел, под горгульей появились деревянные фигуры. Не слишком большие, но их хватило, чтобы по ним попасть на небольшой выступ, спрыгнуть еще ниже, ничего себе не переломав, и кратчайшим путем добежать до ворот и моста. Когда дворцовый колокол загремел о тревоге, Кахал уже был за стенами из красного кирпича и в чьей-то карете разыгрывал пьяного, который перепутал экипажи. Кроме стены материальной замок окружала еще одна стена, невидимая, но очень для Юргена болезненная. Долгие месяцы он бродил вокруг этой стены. Он хотел увидеть ту женщину, которая ласково говорила с ним и угощала вином, а потом велела выбросить его из окна. Он хотел рассказать ей, каково это — когда ломаются твои кости и лопается твоя плоть. Он хотел посмотреть ей в глаза перед тем, как разорвать ее на части. Но он не мог, совсем не мог, стена не пускала. Сегодня вечером во дворец приехало много гостей. Юрген слышал музыку, слышал смех, наверное, им, живым, было очень весело. Сколько здесь мучиться ему, мертвому? А потом он почувствовал. Он вспомнил свое видение, каменное чудище с большими деревянными лапами, дорожку к мосту… Он никогда не ходил по ней, но знал в ней каждый камушек. И пришел покой. Его глупая, непонятная голова вдруг стала огромной и ясной, какой должна быть голова потомка великого философа Карла Трирского. Он хотел радоваться мести, смерти этой ужасной женщины, но сейчас он радовался чему-то совсем иному. Кажется, это называют свободой. Кажется, ему пора было уходить. И он ушел. В лесах под Йотунштадтом Горан бодрствовал целую ночь. Кахал явился ближе к рассвету, коротко рассказал ему, как все прошло, и завалился спать, даже не обняв Мурку. А Горану не спалось. Он встретил солнце, приглушенное дымкой облаков, посидел какое-то время просто так, без дела, ловя рукой тепло в плече любовника, послушал сонное дыхание лошадей, наконец-то вновь обеих, и достал из переметной сумки пергамент и перо. Они заранее обсудили, что написать в обращении к властям и к народу, поэтому рука легко выводила то, что требовало сердце. То, что хотели они получить для более чем четырехсот людей, без суда брошенных в тюрьмы страдать и умирать. И не только для них. В конце Горан поставил короткую подпись: Фён. Это обращение вскоре должны были увидеть на многих стенах, дверях и столбах.