Дети ветра

Ленин нередко в подлинном смысле слова влюблялся в людей. В таких случаях я дразнил его: «Знаю, знаю, у вас новый роман». Ленин сам знал об этой своей черте и смеялся в ответ чуть-чуть конфузливо, чуть-чуть сердито. Лев Троцкий

В Краю Курганов поздней осенью года 1206-го Прошло без малого два года, и эта деревня, одна из самых спокойных и сытых в Краю Курганов, предсказуемо не изменилась. Аурванг по-прежнему находил здесь доброе отношение и кое-какой заработок — ведь никто из крестьян не рвался воевать с гномами в Волчьи Клыки, следовательно, против него ничего не имел. По-прежнему здесь говорили более открыто и свободно, чем в том же Сенном или Благом, почти не ворчали на барина, князя и сборщиков податей — а значит, сами того не зная, сдавали Аурвангу необходимую информацию. Он возвращался домой с деньгами, новостями, гостинцами для жены и брата и теплым одеялом для сына. Лошадь неторопливо ступала по сизой от заморозка земле, и Аурванг без зазрения совести чуть подремывал: он достаточно помотался и потрудился в последнюю неделю. Очнулся лишь на развилке. Если сделать совсем небольшой крюк, то можно проехать мимо того места, где он на ходу изобрел крепость из телег. Там, наверное, белели обглоданные падальщиками и умытые дождями кости. Сворачивать Аурванг не стал. У него трудно было с местами памяти. В Сосенках он ходил к могилам родителей ради брата, к камню с именем Розы — ради Дарины, поэтому сейчас решил, что незачем делать исключение для Сигурда. Пряди волос с его гривы вполне хватало. К вечеру он добрался до скрытого в глухой чаще дома. Еще снаружи он услышал грохочущий смех брата, скромный — Хвала, помощника Аустри, и звонкий — Арундхати, а когда переступил порог, уловил довольный голос Дарины и неопределенные, но очень громкие звуки Финна. — Аурванг, смотри! — воскликнула Дарина, одновременно с хищным видом нападая на его сумки с гостинцами и показывая на сына. Тот сидел заметно увереннее, чем неделю назад, и внимательно изучал протянутую руку Аустри. Потом подтянулся, уцепился за нее и… встал. — Давно так? — Утром первый раз об лавку, только шлепнулся и ражревелся, — последнее слово Дарина произнесла невнятно из-за пирога в зубах. Проглотила кусочек и успела договорить до следующего: — Теперь об Аустри тренируется. Финн шатко стоял на своих толстеньких ножках и хохотал в ответ на смешные рожицы Арундхати, а его дурной отец вместо того, чтобы радоваться, очень хотел уйти обратно. В лес, в седло, в привычное одиночество. Да и отец ли он Финну? С тех пор, как «Дети ветра» вернулись в Край Курганов, он, Аурванг, постоянно где-то пропадал. Налаживал связи, добывал информацию, искал места сбыта для работ Аустри и Хвала, сам подрабатывал и не жаловался. Они с Дариной добровольно приняли на себя обязательства координаторов организации, только Дарина сейчас редко покидала дом: она еще кормила Финна грудью и не могла оставлять его надолго. Аустри был прикован к своей кузнице, а заодно помогал невестке и… воспитывал племянника. Куда чаще и с гораздо большим знанием дела, чем родной отец. Вот и сегодня Финн впервые встал на ножки, а опорой ему послужил дядька. Им так здорово было вместе, и Аурванг просто не находил в себе решимости — да и права — нарушить эту гармонию, обняв сына. Однако у Дарины имелось свое мнение. — Иди же, ребенок тебя неделю не видел, соскучился! Финн тем временем снова шлепнулся на пятую точку, почему-то передумал реветь, а потом и вовсе басовито рассмеялся в ответ на улыбку Аурванга. И протянул ручки, будто бы и правда скучал. Или просто хотелось в это поверить, посчитать обычный жест проявлением чувств? Неважно. Нельзя было проигнорировать этот жест, не ответить на доверие, и Аурванг взял на руки свое тяжеленькое дитя. Однако дела не ждали. Он уселся на лавку, устроив на коленях сына с уже прилипшим к ладошкам чехлом от ножа, и спросил Арундхати: — Какие новости? Какие у тебя планы на ближайшие пару дней? — Мне в Сенное надо. Переночую, пожалуй, у вас, и с рассветом в седло. Надолго ли, не знаю… В деревню двоих интернированных возвращают, значит, приедет проверка. Будто бы ничего особенного, но я на всякий случай прослежу, чтобы Янека и Дагмару не побеспокоили. А что? — Да к фёнам бы гонца заслать. Арундхати уперла руки в бока. Этот жест она, кажется, переняла у Аустри. Высшего мага явно очаровывала новая жизнь, и она не только стала могучим защитником самых уязвимых структур организации, но и не забывала веселиться. Например, примеряя самые далекие от характера лесного народа привычки. — Что я вам, ведьма на помеле — по всему Краю Курганов носиться? Рассказывай, может, придумаем что. — Местные власти как минимум в трех деревнях начали наглеть. На Пегой реке запретили до крепкой зимы ловить рыбу, там, где после бунтов по инициативе из Йотунштадта разрешили, помните? Дарина не глядя передала Хвалу сверток с окороком и спросила: — А под каким предлогом поперли против королевской милости? — Говорят, после того указа крестьяне слишком много рыбы выловили, вот, заботятся о тварях живых и о будущем самих крестьян. — Дурные что ли? — удивился Аустри. — По весне же нерест! — А по осени клев, — пожал плечами Аурванг. — Далее. В Брудердорфе, куда вернули трех интернированных, жрец берет подати на замаливание грехов за них и за всю деревню. По соседству приказчик опять за покойников берет, но не как прежде, а якобы на медицинские исследования. Мол, от какой-такой болезни аж пять мужиков померло. Обычное отравление сердобольного человека не устроило, — Аурванг жестом попросил у брата перо и бумагу. Не снимая с колен сына, начал записывать названия деревень. — Это только три бесспорных случая, но здесь может быть то же самое. Подозреваю, что власти решили поправить свое положение к зиме и рассчитывают на то, что прощенные бунтовщики да еще после возврата интернированных головы не поднимут. Князю и его вассалам такая мелочь ни к чему, а вот самозваным князькам местного разлива в самый раз. И эти князьки аккурат по зубам нашим фёнам. Арундхати задумалась, как бы изловчиться и передать в лагерь эти новости, но долго размышлять ей не позволили. Дарина разобрала наконец гостинцы, попутно наевшись до счастливой умиротворенной моськи, притиснулась к любовнику и сыну и сказала: — Так Рашид не сегодня-завтра явится с травами для Финна. Его и отправим! — С травами? — Аурванг развернул к себе ребенка и цепко вгляделся в его лицо. Кожа чистая, глазки здоровые и нахальные, из носа не течет… — Приболел? — Три дня назад ночь с жаром промучился, а на утро уже огурцом. Но остатки сбора на него перевели. Дарина говорила спокойно, почти беспечно, а каково ей было укачивать горячего что печка сына и не видеть конца той трудной ночи? Аурванг безотчетно обнял покрепче их обоих. Финн загоготал. Ему ответил Аустри: — Что, разбойник, любо тебе? Папка дома, куда лучше? — У тебя опыта побольше моего, думаю, Финну хватает, — вырвалось у Аурванга прежде, чем он успел запереть в себе негодные слова. Хвал с деликатностью и даже робостью обычно держался чуть в стороне от их семейных дел, но сейчас почему-то выразительно хрюкнул над окороком, который резал. Аустри посмотрел на брата то ли с умилением, то ли как на скудоумного: — Помнится, я тебя иной раз почаще нашего отца видел. И после пожара тоже выхаживал тебя я, — он повернулся к Арундхати, объяснил: — Родитель наш совсем плох уж был, работа в шахте свое взяла. Ну вот и… — развел руками, потом вновь глянул на Аурванга: — И чего? Кто тебе отец, а кто — старший брат? Не забивай себе голову! Объяснение вышло простым, зато доходчивым. Аурванг с облегчением уткнулся в кудри сына, попутно неизвестно зачем проверяя, нет ли вновь жара. Дарина погладила его самого по волосам и фыркнула: — Аурванг и не забивать себе голову? Может, еще снегу зимой не ходить? В лесу неподалеку от деревни Сенное Три древних кургана, где во время бунтов Горан и Кахал ковали и перековывали оружие, оставались по-прежнему неинтересными для княжеских людей. Это полностью устраивало Рашида, который оборудовал в одном из них свою лабораторию, а в другом — тайный склад для наиболее серьезных снадобий. Княжеские-то сюда не заглядывали, а вот крестьяне дорогу помнили. Они вполне могли взять в отсутствие хозяина что-нибудь от горячки, или поноса, или боли в суставах — и Рашид не возражал. Он даже доверял своим гостям. Более-менее. Из-за этого менее для спокойствия сердца, которого у него не было, он прятал яды и потенциально опасные лекарства подальше от посторонних. Сегодня он точно знал, что по крайней мере в последние часы бывшие бунтовщики не заглядывали к нему за настойкой на сосновых почках для чахоточного или за корневищем калгана от мучительных газов. Потому что землю укрывал чистый, никем не тронутый, первый в этом году настоящий снег. Как ни спешил Рашид в свою лабораторию, к своему эксперименту, он все же замер перед входом в курган и медленно, будто впервые, оглядел свои владения. Он безумно скучал по вот этому: лаборатории, планомерным исследованиям, одиночеству без одиночества. Он стоял сейчас один посреди леса, напротив разоренных могильников — и чуял внутри них огоньки здоровья и жизней. Он видел белую гладь снега — и помнил, как сидел здесь у костра вместе с братом и другом. Циммервальд, бунты, Елань были по-своему дороги ему, но лишь теперь, спустя восемь лет после своей смерти, он обрел утерянное. Не хватало лишь сыновей, но когда однажды Кахал предложил ему «сбегать в Хаив», Рашид впервые из-за себя повысил на брата голос, и больше они к этой теме не возвращались. В Хаиве не было снега. Внутри его ждали крысы. Те, которые остались в живых после его жестокого эксперимента. Он морил голодом два десятка зверьков, превратил их в обтянутые облысевшей шкуркой скелеты, половину довел до полного или частичного паралича. После он вернул им корм, а вместе с ним давал настойку, над которой начал трудиться еще на родине. Девять крыс выжило, и теперь они шли на поправку. Рашид очень, очень надеялся на то, что у них не случится регресса. Усатые подвижные мордочки доверчиво потянулись к рукам своего мучителя и спасителя. Они обнюхивали пальцы, потом расхватали своими голыми лапками-ручками лакомство… восемь. Всего восемь крыс. Девятая лежала в углу клетки, вновь похудевшая и едва дышащая. Она была самой старой, вдруг в этом причина? Рашид взял в руки комочек, от которого уже пахло смертью, погладил в последний раз и быстро переломил крысиную шею. Его настойка помогла, но далеко не всем. И он многого не учел, например, возраста или каких-то болезней, которые, не исключено, зарождались в крысах еще до эксперимента. И у него не было ни времени, ни догадок, как можно улучшить снадобье. Ему оставалось… не верить и не надеяться, а наблюдать, искать и ждать. В старом ельнике в Краю Курганов Картина оставалась прежней: Кахал стоял, а Иржи — лежал. Его деревянный нож валялся на торчавшем из снега брусничнике. — Знаешь ли, яхонтовый мой, — промурлыкал Кахал, водя своим тренировочным ножом по горлу подчиненного. — В разных краях бродят схожие легенды о деревянном оружии особой формы или же с особыми заклятиями, которое после броска возвращается к своему владельцу. Так вот, это — не оно. — Ты быстрее меня! — возмутился Иржи. — Пока — да. Потому что, в отличие от тебя, не отлыниваю от пробежек. — Логично. Когда ты не бываешь в лагере во время пробежки — ты и не отлыниваешь. — Карманы зашью. Чтоб ты оттуда слова не доставал. — Кахал поднял с земли бурдюк с водой и подал его Иржи. — Что, опять Лешек и Вилли смеются, когда ты последний приползаешь? Круглые щеки, и без того розовые после драки, стали вишневыми. — Нет, что ты! — А почему тогда? Стесняешься? Гордость подъедает? Знаешь ли, мертвому и стыд, и гордость, и чувствительность к злым словам без надобности. Будешь косить от тренировок — зарежут в первой же драке! И хорошо если одного, хорошо, если товарища не убьют, который тебя защищать полезет! Как тебе перспектива? — Хреновая, — Иржи оттолкнулся от земли и пошел к собратьям по несчастью, которые занимались у костра будничными делами. Кахал окинул взглядом своих парней — часть боевого крыла «Детей ветра», что звалось Фёном — и решил, что не с них, так с него на сегодня хватит. Хотел было растянуться прямо на снегу, но заметил меж елей перспективу поинтереснее. — Рашид, бегом сюда! Подушкой будешь. — Ты командир своим обделенным удачей юношам, а не мне. Однако совесть травника велит мне помочь усталому человеку! — Рашид сел рядом и похлопал себя по бедру. — Ложись и рассказывай: ты уверен, что Иржи необходимы столь жесткие слова? Даже профессиональные воины в бою не всегда способны отвечать и за себя, и за товарища, верно? — Верно, — Кахал с удобством пристроил голову на навьем холоде, — даже для воинской элиты, кавалерии. Только заметь, ya qamar, у меня такая элита, которая не снилась ни одному королю. Этим мальчишкам нет замены, понимаешь? Если конница в сто человек потеряет в атаке десяток, битву все равно можно будет выиграть, а потом найдется еще десяток-другой рыцарят вроде меня молодого, что полетят очертя голову на поиски славы. Если я отправлю на задание четверых, а погибнут двое… Догадываешься? И где я возьму двоих парней таких же золотых, как Иржи или Ганс? Преданных, как Уве и Берт? Боги, которых нет, я этих треклятых балаболок, Лешека с Вилли, не найду, кем заменить! — А Генрик и Вторак? — Спроси у наших лошадей да коз. — Пожалуй, спрошу. Потому что лошади вам понадобятся свежие да сытые, — и Рашид передал список Аурванга и его просьбу разобраться с потерявшими стыд местными властями. Кахал достал карту Края Курганов, на которой сразу были указаны многие расстояния в часах верхом. Потом подозвал Генрика, чтобы узнать, сколько лошадей у них в бодром состоянии. Потом подозвал остальных парней и посмотрел на них с мыслью: «Чего ж мне в Лимерии не сиделось? Были бы у меня сейчас деньги, люди… Много! А не вот это вот все». — Ну что, ребятушки, сварится обед, подкрепимся на дорожку и по коням. К тому времени вернутся Вторак и Горан, оставим их на хозяйстве. Со мной поедет Генрик… Рашид перебил его, выставив перед собой ладони: — Прошу прощения, но я бы рекомендовал тебе поехать вместе с Гансом. Насколько мне известно, родные хотели бы пообщаться с ним, и если вас не затруднит проехать мимо… — Да елки зеленые, Рашид! А раньше сказать? Ладно, меняемся. Мы с Гансом, Генрик с… с… Бертом, Уве с Лешеком, Вилли с Иржи. Сначала запоминайте маршруты. Но не успел он назвать первую деревню, как встрял Лешек: — Ну что за ерунда! Едем мы с Вилли. Мы ж за столько лет вон как сработались! — Да, — кивнул Кахал. — Сработались облапошивать людей своими представлениями. А теперь мы срабатываемся как боевой отряд и должны все уметь работать со всеми. Итак… — Не, я не согласен! Уве, ты мужик толковый, но мне сподручнее с Вилли, я с ним еду. — Ты едешь с Уве, — очень тихо и спокойно ответил Кахал. — Не, командир, так не… — Молчать! Отставить болтовню! Лешек вскочил и кинулся к Кахалу: — А ну чой-то ты орешь?! Не позволю! Он успел размахнуться кулаком — и быстренько слечь на землю. Кахал придавил его, заломил руку, не больно, однако же ощутимо. Вновь заговорил тихо: — Еще раз повторишь подобное — тебе пиздец. — Что, порежешь, Упырь? — Нет, из отряда вышвырну. Навсегда. Ну, с кем ты едешь? — С Уве, — буркнул Лешек. В серых глазах его горела лютая злоба. Этот инцидент во время обсуждения был самым бурным, но не единственным. И все-таки они успели к обеду. Горан тоже явился аккурат к дележке еды. Не иначе, как использовал свой дар ведуна не по назначению. Он позвал в сторонку Рашида и Кахала, устроился рядом с любовником и ткнул его кулаком под ребро. — Я знаю, кто тебя убьет. Один из наших будущих бойцов. Пройдет испытание, увидит твою рожу под конец, не сдержится и прикончит тебя. — А что не так с испытанием? — невинно захлопал ресницами Кахал. — Трактир практически безопасный, труп оттуда выносили в последний раз полгода назад. Лес неприветливый, но медведей там нет. Кажется. Заброшенный домик уютный, кладбище чистое, болото живописное. Ты же тропку через него проверил, да? — Ну я же здесь, — Горан смотрел на него без улыбки, даже как-то задиристо, но в его голосе чувствовалась поддержка, нужная Кахалу как воздух после перепалок с подчиненными. — Здесь я и мои десять с гаком лет в дороге. У тебя на примете есть кандидат в Фён с годами бродячей жизни за плечами? В ответ на эти слова Рашид расплылся в своей неподражаемой паскудной улыбке: — Ты очень требователен, друг мой. А кандидат с опытом разведки во время бунтов, освобождением пленных вместе с вами, чрезмерным любопытством и светлой косой до пояса вам не подходит? Кахала внезапно замутило. Наверное, в котелок попало что-то несвежее, спросить бы того, кто кашеварил. — Брат мой, умоляю, скажи, что это шутка. — О нет, я как никогда серьезен! — Рашид, я после пробежки и трех тренировочных драк оглох. Будь любезен, напиши мне, что это шутка. Горан согласно и с непривычной нервозностью закивал. — Что вас так взволновало, драгоценные мои? — уже вовсю веселился Рашид. — Вы не желаете видеть в своих рядах Зосю? — Э-э-э... Ну-у-у... Кхм. Желаем, — грустненько пробасил Горан. — Желаем-желаем! — с живостью приговоренного к плахе воскликнул Кахал. — Понимаешь, просто немного жаль, что за испытание для Зоси Богдан открутит нам яйца. В Краю Курганов, днем позже Кахал и Ганс успели уладить ситуацию аж в двух деревнях. В Брудердорфе они заглянули в гости к жрецу, чтобы душевно побеседовать. Кахал напомнил служителю, что интернированных отпустили домой по воле короля, никаких сопроводительных документов от высших чинов государства или ордена при них не было, следовательно, и его величество, и преподобный Альберт считают их людьми честными. И взимать подати, чтобы замаливать грехи интернированных и всей деревни — значит открыто усомниться в мудрости руководства ордена Милосердного Пламени. А ну неровен час кто доложит об инициативе младшего жреца из Брудердорфа в столицу? Младший жрец поблагодарил гостей за заботу и перед вечерней службой объявил людям, что подати более не надобно, так как он в смирении своем помолится за интернированных совершенно бесплатно. В соседней деревне переговоры вел Ганс. Там староста пообещал одной семье, что не расскажет барину, какая способная да красивая растет у них единственная дочка. Взамен он потребовал таких подарков, что родители всерьез подумывали: то ли где воровать, то ли побираться. Ганс в хитросплетениях слов покуда терялся, зато сумел эффектно пригрозить расправой от имени Фёна, убившего аж саму Маргариту Айзенбургскую. Староста согласился, что лишать честных людей единственного дитяти не по-божески, как и брать за это доброе дело подарки. Проверку остальных деревень из списка Аурванга, которые причитались им двоим, фёны отложили на следующий день, а сейчас, в потемках, ехали к родным Ганса. Прежде всего — к его брату. Когда Кахал по рекомендациям Иржи и Зоси впервые встретился с Гансом, он оторопел. С усталого, старше своих двадцати лет, но вполне здорового лица парнишки на него смотрели до боли знакомые серые глаза с чуть опущенными уголками. Кажется, похожие глаза, только помутневшие и огромные в провалах обтянутого кожей живого черепа, видел он в камере Йотунштадтской тюрьмы. Тот заключенный голодал больше месяца — и, как очень быстро выяснил Кахал, был родным старшим братом Ганса. Он выжил после голодовки, и его в числе первых отпустили домой после убийства Маргариты. Но пришел он домой не на своих двоих и не верхом. Его, почти бездвижного, немого, привезли как чурбак на старой разболтанной телеге. И хотя вернули семье не молодого мужчину с золотыми руками, не отца-кормильца, а лишь тень человека, Ганс от всего сердца был благодарен Фёну. Он с почти фанатичным мужеством прошел испытание, Рашид помог ему дома прикинуться мертвым, «покойника» похоронили, а в сумерках он покинул гроб и отправился в лагерь в качестве полноправного члена боевого отряда. С тех пор Ганс редко навещал семью. Того требовали правила организации и обычная безопасность. Они оба, и командир, и его подчиненный, с волнением ожидали встречи. Рашид обмолвился парой слов, но этого было слишком мало. Поэтому по пути оба ржали, шутили, обменивали городские фаблио на деревенские частушки… — Стой, — велел вдруг Кахал. Они проезжали в стороне от тракта мимо одного известного в княжестве темного местечка. Три в одном: гнездышко игроков, логово воров и бордель. В дверь проскользнула знакомая обоим фигура. — Ну дура-а-ак, — протянул Ганс. — У него же два предупреждения! — Сейчас будет третье, — Кахал вручил Мурку подчиненному, оставил себе хлыст и, прячась за кустами, пробрался в сторону притона. Глянул по сторонам и скользнул внутрь. Рыжего Отто, единственного сына ослепшей знахарки и единственного брата двух маленьких девчушек, добродушного, но непутевого парнишку, он заметил сразу. Кивнул ему, удовлетворенно отметил ужас на веснушчатом лице и вышел во двор. Отто обреченно проследовал за ним. — Сколько раз я тебя предупреждал? — спросил Кахал. — Два, — шмыгнул носом Отто. — Что я тебе обещал сделать, если в третий раз увижу, как ты материно добро в карты к ебеням спускаешь? Отто невольно почесал задницу и ответил еле слышно: — Отлупить… — Именно! — Кахал звонко щелкнул хлыстом по сапогу, и Отто весь аж съежился. Следующий удар пришелся по его пятой точке, совсем легкий, но очень обидный для взрослого парня восемнадцати лет от роду. — А что в четвертый раз будет? Ну? Ты не хлюпай, ты вспоминай! Память отшибло? Я тебе, сука, руку сломаю! Мать горбатилась, ослепла от своей работы, а ты что творишь? Твои игрушки хоть раз деньги тебе принесли? А? Нет? Так какого хрена свое и сестрино добро разбазариваешь? Я не шучу: руку сломаю в четвертый раз. — Зачем же ты тогда мою руку спасал, — пробурчал Отто. — Чтоб опосля сломать? — Я твою руку из-под топора вытащил, — терпеливо напомнил Кахал. Ну да, короткой записочкой с известной подписью и парой монет он убедил чиновника не рубить глупому воришке кисть. — Опосля новая у тебя б не выросла. А сломанная рука срастается. Иногда. Шанс у тебя есть. — Злой ты! — Угу. Напомни-ка, вы сейчас голодаете? Нет? Может, староста лишнего требует? Тоже нет? Ну так живи пока спокойно и учись! Мать же тебя учит как может. Я тебе книжки принес. До какой буквы дошел? Совсем погрустневший было Отто вдруг улыбнулся: — Да уж все выучил! — Все? Так быстро? — Кахал искренне удивился. — Так у тебя же голова! И ты с ней — в притон. Вали отсюда, горе мое! Загляну к вам, как время будет. Кахал коротко пересказал суть беседы Гансу и невесело хмыкнул: — Ну что, ожидал ты эдаких подвигов, когда подался в Фён? Бойцы мы, да. Шпыняем полуголодных сирот. Воюем с отчаянием и безграмотностью. Лошадей они оставили в овраге за околицей и осторожно, с трудом разбирая дорогу темной ночью, пробрались к бывшему дому Ганса, где остались его лежачий брат с матерью, женой и тремя детьми. На условный стук вышел старший из них, соловушка, и впустил гостей. Миновали сенцы, зашли, спотыкаясь об коз, в тесную комнатку, пропахшую больным телом, шерстью, травами и пирогами. Невольно встали как вкопанные. Рашид сказал правду. Очень осторожно, ничего не обещая в будущем… Но прямо сейчас брат Ганса не лежал, а сидел на лавке. Привалившись к стене, все еще очень худой, но с почти здоровой кожей и слабой улыбкой на губах. Ганс кинулся к нему — и замер в полушаге. Помнил, что после голодовки даже мягкие прикосновения причиняли брату боль. Но тот сам открыл объятия и тихо-тихо сказал: — Жить буду… Мама Ганса всплеснула руками и расплакалась, глядя на своих сыновей. Кахал на всякий случай подпер спиной стену. Жить будет. Да, девятая крыса Рашида, самая старая, умерла, но, боги которых нет, брат Ганса жить будет! Он молод, силен, до тюрьмы отличался отменным здоровьем. К лешему в топь любые сомнения. Все теперь позади. Голод, побои, вонючая камера Йотунштадта, полурастительное существование последнего месяца. Он будет жить. Рашид его спас. — Родимый, спас, спас моего мужа, — невестка Ганса вдруг рухнула перед Кахалом на колени, схватила его ладонь и прижалась к ней губами. Младшие дети топтались в сторонке, а старший повторил жест матери. — Что вы, ну право же… Пожалуйста, встаньте, негоже так, — Кахал подхватил под руки женщину и неловко улыбнулся мальчику. — Не надо, мы не господа, чтоб нам кланяться. И не я, а травник наш лечит твоего мужа. — Уж я у Рашида-то в ногах повалялась. Вот ведь... Мертвый он, сердечко не тукает. А добрый какой. Не всяк живой так-то... И тоже ругал, мол, не кланяйся. А мы ж для вас не токмо поклон... Мы ж для вас… Всё. Он знал это. И, наверное, жалел о том, что это были не громкие слова, а чистая правда.