Дети ветра

В лагере Фёна, весной года 1207-го Наконец-то Кахал был дома! Он неделю пропадал в городе, с утра мозолил задницу в седле, есть хотел до бунта в пузе, но не спешил подходить к своим подчиненным. Решил прежде оценить обстановку в лагере. Вилли и Лешек валялись на бревнах. Едва сошел снег и как следует потеплело, фёны решили поставить еще одну землянку. Трещотки-неразлучники, всю жизнь бегавшие от любой работы быстрее, чем верховный жрец от своей совести, внезапно вдохновились рассказами Зоси о ремесле ее отца. Аж настолько, что напросились на короткое время к Богдану в ученики, потом вытрясли азы инженерного дела у Аурванга и обещали товарищам самую, цитата, «заебись комфортную» землянку в мире. Кахал немного побаивался представлений неразлучников о комфорте. Сейчас, например, он озадаченно взирал на Вилли, который под диктовку Лешека царапал что-то на бревне. Ладно, чем бы парни не развлекались, лишь бы работали, а судя по количеству бревен, поработали они уже на славу. Берт сидел возле охапки свежесрезанных ивовых прутьев и ошкуривал то ли третий, то ли четвертый. Рядом с ним Уве плел что-то широкое и круглое в основании. Обе его руки двигались легко, свободно, значит, перелом зажил окончательно. Конечно, Кахал еще спросит и перепроверит лично, но, боги, которых нет, счастье-то какое! Ганс предавался труду умственному: лежал возле костра с книгой. Напротив него Генрик строгал в похлебку корешки, а чуть в стороне желтела огромная охапка первоцветов. Пожалуй, она озадачила Кахала даже серьезнее, чем подозрительное творчество Вилли и Лешека, поэтому он наконец-то вышел на поляну и полюбопытствовал: — И кому вы этот веник приволокли? Зося-то вроде на задании! — А тебе, командир! — тут же откликнулся Вилли. — Да я вроде не прекрасная дама, — осторожно заметил Кахал. Осторожно, чтобы не попасть на зуб своим не в меру нахальным парням. Лешек подошел к костру и что-то шепнул Гансу и Генрику. Те дружно заржали, а Уве и Берт, позабыв о лозе, вытянули шеи. Кахал крикнул: — Ну говори, говори вслух, вместе посмеемся! — Дама не дама, а сукой-то бываешь! — не замедлил выполнить приказ Лешек, впрочем, предусмотрительно прикрывшись Гансом. На этот раз ржали уже все фёны, включая командира. Кахал, отсмеявшись, снял с Мурки переметную сумку и состроил вредную рожу: — Сукой я буду, дорогой мой Лешек, если не поделюсь с вами честно заработанными харчами. Ну, почти честно, — и он достал из сумки три пирога, кусок солонины, связку вяленых рыбин и маленький бочонок. — Берт, определи Мурку к траве! — Вот это житуха! — Ганс потер ладони и потянулся за ножом. — Может, и правда без сена тогда обойдемся? — Дурак ты, — беззлобно проворчал Генрик и принялся мелко крошить букет в котелок. — С ними-то вкуснее. Кахал покрутил головой, не веря своим глазам: — Цветы в похлебку? Нет, я еще понимаю, листья... Но цветы? — Мамка завсегда по весне пустую кашу ими приправляла. Тем временем Вилли, нацепивший на себя связку рыбы, поинтересовался: — Батя, и где ж ты почти честно подзаработал? С деньгами и продовольствием у них не задалось с самого начала. Одновременно со словом «подполье» или аккурат после него. Нет, разумеется, они определили заранее аж несколько источников материальных благ. Во-первых, они не просто так занялись политикой в Краю Курганов, где их помнили, где им доверяли. Крестьяне всегда готовы были накормить гостей из Фёна, а по возможности и собирали им гостинцы в дорогу: муку, зерно, корнеплоды, яблоки. Оброчные порой подбрасывали монету-другую. Во-вторых, фёны вели свое собственное хозяйство: держали коз, собирали в лесу все съедобное, ставили силки, удили рыбу, распахали целину на месте гари под овощи. В-третьих, они работали. Горан ковал постоянно и не только в лагере, Кахал тоже суетился в кузне по мере сил, Иржи не оставил гончарного ремесла, Уве ловко плел из лозы, остальные тоже не сидели сложа руки. В-четвертых, «Дети ветра» своих не бросали. Но деньги тратились на фураж для лошадей, на обновление амуниции, на дорогие сапоги и добротные стеганки, порой на подкуп и ночевку в гостиницах. Вот и выходило, что до зимы они жили скромно, с наступлением холодов недоедали, а весной и вовсе почти голодали. Поэтому в перерывах между заданиями фёны подрабатывали как могли и даже устроили негласное соревнование, мол, кто веселее всех выкрутится. И сейчас парни дружно смотрели на командира, интересуясь, годится ли его подработка в это соревнование. Сам Кахал тоже интересовался и даже, можно сказать, волновался: оценят ли его подчиненные этот труд? — Да в одной жреческой школе то ли спьяну, то ли от большой любви к учению кто-то пустил в библиотеку красного петуха. Ну а шустрых писарей у них не то чтобы в избытке… В общем, я ломал мозг и пальцы, переписывая пострадавшие книги. Ганс посмотрел на отложенный в сторонку томик. Потом на командира. Потом обратно на томик. — То есть как это почти честно? Батя, так это ж честно совсем и еще сверху! Над буквами горбатиться! На лицах остальных парней тоже читалось безусловное уважение. Кахал мысленно выдохнул. В их отряде большинство бойцов было из крепостных. Они с детства знали презрение к собственному труду — и не то чтобы всегда умели уважать чужой. Наверное, еще осенью его не подняли бы на смех с «глупой работой» только из-за статуса командира. Сегодня никто не смеялся даже в глубине души. Вдруг Лешек и Вилли переглянулись, заулыбались явно по другому поводу, и Лешек спросил: — Бать, так ты прям-таки все-все, буковка к буковке переписал? — Думаешь, не только вы с Вилли горазды чужое добро на свой лад перелопачивать? Правильно думаешь! Добавил я немного от щедрот душевных… Там неласковое словечко про жирных служителей, там картиночку нарисовал. Художник из меня как из топора каша, но начеркать жопу в жреческом одеянии я вроде бы сумел. Теперь ваша очередь, балаболки: что вы там на бревнах для заебись комфорта нацарапали? Неразлучники вновь переглянулись, на этот раз куда более виновато. Но все-таки влезли на чурбаки и с чувством, передавая друг другу строфы, продекламировали: Я пришел к тебе с приветом, Показать: елда уж встала И, твоим объята светом, Зацвела, затрепетала! Погляди-ка: лес проснулся, Весь проснулся, каждым хуем, Каждой сиськой встрепенулся, По весне он дюже буен! Уж поверь, что с той же страстью, Как вчера, пришел я снова, И елда все так же счастью И пизде служить готова! Присмотрись-ка: жаждой чуда Из-за каждой елки веет. Спишь? Ах, знал же я, что буду Вновь дрочить под птичий щебет! — Сдаюсь, парни! — Кахал вскинул руки. — Вы меня переплюнули! А Берт задумчиво посмотрел на бревна, на Вилли и Лешека, на командира, посмотрел да и сказал: — У одного жопы на полях книг, у других лес в сиськах… Вы о чем-нибудь, кроме ебли, думать можете? Уве пихнул брата в плечо: — Весной? А то у тебя все мысли о чем другом! В приюте Йона и Лады На лавке напротив Йона сидела муха. Огромная откормленная муха в черной, отделанной золотом и пурпуром одежде. И жужжала, жужжала, жужжала... Надоедливо, монотонно, слащаво до тошноты. Хотя от куска сладкого пирога Йон не отказался бы. Или от ложки варенья. Глубокой деревянной ложки, наполненной доверху так, чтобы душистые капли тяжело падали на холодную белую кожу… Бывший жрец тряхнул головой, прогоняя неизвестно откуда взявшийся образ, дикий даже для него, и заставил себя прислушаться к словам жреца нынешнего. Старшего служителя Пламени, который по весне заглянул в приют, чтобы выразить свое восхищение его основателями, бездетными супругами-беженцами. Правда, Йон серьезно подозревал, что только умильными возгласами и приторной улыбкой все не обойдется, и поэтому послал Марию в поле за Ладой. Вдвоем проще выпутываться. — И хорошо, что детки у вас трудятся. Хорошо, правильно, с малых лет к честной жизни приучаете, — старший жрец по-отечески похлопал своей мясистой потной ладонью руку Йона, давно потерявшую мягкость. «Ты-то когда в последний раз за плугом ходил?» — подумал Йон, которого вконец допек липкий удушливый разговор. Входная дверь хлопнула, и в комнату ворвался вкусный весенний ветер. Пахнуло свежевспаханной землей, перегноем и медуницей. Лиловые и розовые цветки легкомысленно торчали из-под очелья Лады, а длинная льняная котта не скрывала дивной легкости ее движений. — Преподобный, — Лада низко поклонилась жрецу и с робким почтением взглянула на Йона. При чужих они не показывали равенство в своей паре. — Подай квасу и послушай, — распорядился Йон. — Не каждый день к нам старший заглядывает. Лада опустила глаза и затеребила платье. — Ну что? — грубовато спросил Йон. — Квас-то закончился… Что закончился, помнили, конечно, оба. Каждая корка хлеба была на строгом учете. Весна в любой деревне — время несытое, а уж здесь... Первая монета из заработка «Детей ветра» или фёнов, из подаренного или отобранного всегда шла в приют. Да что монета! А все-таки восемнадцать детей — не пустяк. Ждали первых ярмарок и овощей, а пока перебивались кое-как, опустошали лес и с ужасом думали: а если устанут и сбегут? Нет, не все. Но самые старшие. Тот же Мартин… Да даже преданная Эрика. Не выдержат, плюнут на покой и ласку, рванут в притоны, в бродяги, на большую дорогу по зову голодного желудка. Было ли до того дело их важному гостю? Йон знал, что за чадолюбием преподобного скрывается вполне конкретный интерес. Нет, их трудности не заставят его бежать отсюда, позабыв о своей цели, но они не могли отказать себе в удовольствии ткнуть жирную муху носом в свою нищету. Муха прогудела: — Не волнуйся, хозяюшка, служителям Пламени многого не нужно. И за водичку поблагодарю тебя... А кстати! Не хотелось бы, чтобы на ваш чудный приют по недоразумению косо посмотрели бы в ордене. У вас ведь бумаги о податях в порядке? Йон достал из сундука возле стены расписки и протянул их жрецу. — Хорошо, хорошо, — приговаривал тот, поглаживая себя по животу в такт словам. — Добрые люди, честные... Ай-яй-яй! А вот одного сбора-то, на нужды призрения, вы не уплатили. Должно быть, зимой до вас не доехать было? Так я с удовольствием приму и напишу все, как полагается. — А мы сами разве не относимся к таким нуждающимся? — с трудом скрывая иронию в голосе, спросил Йон. — Увы! — гость развел руками и глубоко вздохнул. — Ваш приют открыт не жрецом и не при храме. Йон и Лада быстро переглянулись. Оба просчитывали одно и то же: упрашивать ли жреца, жалуясь на бедность — или избавить себя от бессмысленных препирательств? Лада незаметно сложила пальцы условным знаком, и Йон на мгновение прикрыл глаза, соглашаясь. Они отдали преподобному скудные остатки своих сбережений, получили от него расписку и ненавязчиво выведали, куда же он отправится дальше. В лагере Фёна Генрик слушал рассказ Лады и с каждым ее словечком закипал все сильнее. Вон, как давеча бурлила похлебка в котелке. Это ж какой распоследней сволотой надо быть, чтобы забирать последнее у сирот? Их и без того жизнь до нитки обобрала! Меж тем Лада спросила у Кахала: — Мы ведь правильно с Йоном решили обратиться к вам? Конечно, с двумя воинами ордена я справлюсь и заберу у жреца наши деньги. Или не только наши… Но хотелось бы полностью отвести его подозрения от себя и от наших ребят. — Разумеется, правильно! Жрец ни в коем случае не должен связать нападение и ваш приют. Командир прищурился и поглядел на своих бойцов. Видно, выбирал, кого отправить на задание. Генрик вздохнул и хмуро уставился на первоцветы в своей миске. Его-то опять не возьмут… За убийство Петера ответил он как следует. И порку вынес, и месяц взаперти. Ему обмывали спину, приносили еду, выпускали размяться да по нужде, но без надобности бесед с ним не вели. Через месяц он вышел на свободу. Поговорил с командиром, высказал и выплакал все, что собрал в своей душе за долгие дни в одиночестве. А потом за завтраком Зося и парни болтали с ним как ни в чем ни бывало. Даже, кажется, радовались, что он снова с ними. Генрик вернулся к бате, к своим друзьям, к лошадям и козам… И все было хорошо. Только вот на задания его не отправляли. — Батя! — Уве встал и замахал обеими руками. — Пусти меня с преподобным помиловаться! Глянь, рука в порядке, да и дело-то пустяковое. Как раз проверю себя. — Пустяковое? — спросил Кахал. — У нас лишних рук нет, отряжаю четверых. Вчетвером против двух воинов ордена — по-твоему пустяк? Тут встряла Лада: — Если позволишь, я прогуляюсь с твоими парнями, подстрахую их. Ты же понимаешь, я чувствую ответственность за Уве. Раз уж он сломал руку, когда выручал нашего Мартина. — Да позволю, куда я денусь… Хорошо, значит, Уве, потом Ганс… Так, Лешек, останешься вирши на бревнах царапать, а вот Вилли пойдет на свидание с жрецом. И четвертый… Генрик. Лады, парни? Генрик аж вскочил, расплескивая похлебку. Глянул на командира, потом на Вилли — и до него дошло. Он убил Петера как раз тогда, когда был на объезде тайников с Вилли. Да разошлись они вроде бы на время по разным делам, не посоветовался он с товарищем, мол, точно ли Петер тот человек, вот и погубил невинную жизнь. Потом они вдвоем уже докумекали, что ошибка вышла, и Вилли не позволил ему смолчать. Поволок в лагерь признаваться. Все правильно сделал друг, это Генрик понимал и тогда, и еще крепче усвоил за месяц в одиночестве. Зла на Вилли не держал, но что-то такое оставалось между ними… Не плохое, но мутное. А теперь, значит, командир предложил обоим вновь поработать вместе. Вроде бы и вместе, а вроде всей толпой, Уве едет, Ганс едет, Лада с ними… Здорово! Генрик несмело улыбнулся Вилли, увидел его улыбку, и они хором ответили командиру: — Лады! В лесах Края Курганов, в доме координаторов «Детей ветра», что зовется Альвхейм Дарина сидела за столом с кружкой чабреца в руках и удивленно слушала тишину. Конечно, их дом был куда менее населенным, чем лагерь Фёна, но в нем все время что-то происходило. Работал в кузнице Аустри с Хвалом; Аурванг и сама Дарина то спорили по поводу новых шифров, то обсуждали сочувствующих, то играли с Финном; Финн басил и грохотал тем, чем в принципе грохотать невозможно; регулярно заглядывали в гости Лада, Рашид и Арундхати, причем из всех троих лишь Лада отличалась немногословием. Сегодня впервые за долгие месяцы Дарина осталась одна и больше не находила поводов откладывать свои планы. Остро пахло чабрецом и чуть пыльно — книгами. Среди них не было «Трактата о народах» Янека Йотунштадтского, но она прекрасно помнила текст. Помнила, как поглощала страницу за страницей, очарованная точным, ясным языком и честностью автора, помнила свои ночи в библиотеке, беседы с Аурвангом, первую встречу с самим Янеком… Она тоже умела обращаться со словом, но лишь в простых куплетах. Авторы книг казались ей небожителями. И вот сейчас Дарина смотрела на стопочку драгоценной бумаги, на перо и чернила, на бересту для черновиков, свои заметки, книги и не верила: неужели она тоже будет писать? Смутная идея зародилась в ней в тот далекий вечер, когда у костра среди своих друзей она ощутила себя в легенде. Они с Ладой обсуждали влияние рабства и крепостничества на дружбу, а после она пела под мизмар Рашида. Прошло чуть больше года, и в покое мирной деревни, в ожидании ребенка она вновь разговаривала: с Ладой — о женщинах Грюнланда и Елани, которые добровольно принимали свои страдания, с Аурвангом — о его наблюдениях за пленными, с Дагмарой — о трусости многих жителей сгоревшего Райндорфа. Она вела эти бесконечные разговоры, думала, вспоминала свой собственный рабский опыт, и ее идея становилась все ярче. На приемах у Габриэля сытые и богатые господа рассуждали о примитивных душах простолюдинов, о скудости их чувств и дикости нравов. И ведь она не спорила с ними даже мысленно, потому что не забыла, например, бордель на улице Магнолий, где проститутки грызлись между собой похуже собак. Позже она наблюдала безобразные склоки среди погорельцев, она всякого насмотрелась в крепостных деревнях и даже в формально вольной Елани, полной мелких традиционных несвобод. Да, многие бедняки жили по принципу «праздник не когда у меня корова есть, а когда у соседа сдохла». Но разве то были всегда их собственные черты? Дарина допила последний глоток чабреца. Послушала тишину. Выглянула в окно — солнце едва-едва посеребрило росу на траве, а значит, Аурванг с Финном нескоро еще вернутся с рыбалки. Перевела взгляд на бумаги, от души выматерилась на трех языках, обмакнула перо в чернила и вывела на чистом листе: «Трактат о рабстве». На удивление первая глава давалась легко. Она была обзорная, с экскурсами в историю и с неторопливым изложением современных видов неволи, не затрагивала слишком болезненных личных воспоминаний, а потому Дарина с головой ушла в работу. Очнулась она лишь тогда, когда заслышала тихий условный стук в дверь. На пороге стоял Аурванг со спящим сыном на руках. В зубах у него был зажат букет сон-травы, завернутый в безобидный широкий лист. В ведре у его ног плескалась рыбешка. — Давно сморило? — шепотом спросила Дарина. — С четверть часа, наверное. Снова пробовал ходить, устал. Они устроили кудрявый сопящий клубок на кровати, оставили рыбу в ведре, а сон-траву — в кувшине, и начали готовить перекус на двоих. Аурванг порядком устал, разрываясь между Финном и удочкой, а Дарина за работой просто-напросто забыла пожевать хоть что-нибудь. Но на цветы от хлеба все-таки отвлеклась. Не могла не залюбоваться желтыми веселыми тычинками в обрамлении пушистых лиловых лепестков. — А почему ты их в лопухе принес? Ядовитые, да? — Немного, насколько я знаю. Лучше не есть и Финну не давать, а так — пусть стоят. Ты не против? — Как я могу быть против? Они такие чудные! Аурванг улыбнулся сдержанно, но при этом почему-то отвел глаза в сторону. — Они похожи на тебя. Любопытные, сердитые и пушистые. Дарина вдруг осознала, что из пушистого здесь не только она сама и сон-трава. Но еще и локоны Аурванга, и волосы у него на груди под рубашкой, и ниже… И вообще: голод бывает разный. Она отложила нож, подошла к любовнику и потерлась носом об его щеку. И промурлыкала на ухо: — Мы ведь можем поесть, даже когда Финн проснется… Возле Альвхейма, четвертью часа позже Аустри вошел было в дом, предвкушая подушку под головой и кусочек хоть чего-нибудь съедобного — но так и вышел ни с чем. Краем уха и глаза приметил, что вытворяли Аурванг с Дариной, покуда сын их сладко спал, и распрощался на ближайшее время с незамысловатыми своими мечтами. Впрочем, веселое настроение вернулось к нему быстро. В кузнице он заныкал мешочек с сухарями, под потолком висели душистые травки, останется лишь горн разжечь да воду вскипятить, дождаться вечером Хвала, чтобы покумекать с ним над мечом из хитрого сплава — и живи-радуйся! В Сосенках по молодости он успевал все: и вести хозяйство, и заботиться о младшем брате, и поддерживать слабого здоровьем отца, и ковать на радость всей деревне, и ласкать милых девушек. Встречался он и со своими, с гномками, и с людьми, и даже выдалось у него приключение с эльфийкой. Девушки его как любовника очень даже ценили. Нежностью одаривал с удовольствием, язык держал за зубами, чего не надо в сокровенное не выплескивал. Да, любовник он был хоть куда, а вот жениха в нем не видели. Может, много времени отдавал Аурвангу, может, нрав его веселый, не шибко серьезный отталкивал… Кто разберет. Потом, когда Аурванг вовсю разъезжал по городам и странам, когда отец оставил этот мир, Аустри принадлежал только самому себе и завел наконец глубокие отношения. Но и тут не сложилось… И вот, спустя столько лет, он полюбил вновь. Полюбил как зеленый отрок, утонул в жарких глазах, потерял голову от звонкого смеха — и молчал о своем чувстве. Он не верил, что Арундхати ответит ему взаимностью, а кроме того, они были товарищами по организации. Кто знает, как скажется на работе его неуместное признание? Поэтому сейчас он по-доброму позавидовал брату и невестке, полюбовался мхом на деревьях, который напомнил ему о волосах Арундхати, да и потопал к себе в кузню, хрустеть сухарями. У самой двери его остановил самый милый на свете смех. — Не смахнул дорожную пыль, а уже к наковальне? — спросила Арундхати, выходя из-за старого дуба. Аустри расцеловал ее в обе щеки и спросил: — Опять кобылу свою заколдованную на волюшку пастись отправила? Ну, тебя же травой не кормить, заходи, чего-нибудь перекусим! — и он повел за собой подругу за руку, зная, что она еще не привыкла полностью к кузнице. Арундхати устроилась с ногами на лавке и ткнулась носом в букет, что стоял на столе специально для нее. Он был составлен из веточек и трав, которые засохли сами собой, а не потому, что их кто-то сорвал. — Я так понимаю, в доме нам пока делать нечего? — лукаво улыбнулась она. — Хозяева заняты? — Ой заняты! — Аустри хотел добавить какую-нибудь шуточку, к примеру, про задницу, но вместо того неловко замолчал. Ему бы тоже — раздеть, зацеловать, заласкать… Арундхати ответила непривычно тихо: — Везет же нашим… Аустри! — она вдруг вскочила. — Будь любезен, запри дверь! Поговорить надо. Он поспешно выполнил просьбу и подошел к явно взволнованной подруге. Взял ее за руки, успокаивая: — Говори, конечно! Стряслось что? — Ты думаешь, я о делах организации сейчас? Нет, здесь все в порядке. — Уверенная в себе чародейка повернула голову в сторону, прикусила губу. Продолжила тише: — У вас, у гномов, так не принято. У пиктов не принято, у людей… Но ты же из Сосенок, из свободной деревни. Да мы оба — из нашего маленького свободного мира. Я надеюсь… А, в задницу сомнения! — Арундхати крепко зажмурилась, выдохнула и глянула на него своими невозможными глазами: — Я люблю тебя, и делай теперь с этим что хочешь! Аустри подобрал челюсть. В конце концов, она ему нужна была для всего того, что он давно, слишком давно хотел. Начиная от смешливых нежных губ любимой и продолжая везде, где она позволит к себе прикоснуться. В приюте Йона и Лады После смерти Лада полюбила грозу. Ей нравился мощный разгул стихии, в ее одинокое тело будто бы проникали потоки воды и раскаты грома. Разумеется, она знала, как расшибаются насмерть перепуганные грохотом птицы, как загораются от удара молнии деревья и как гибнут застигнутые врасплох люди. Но она слишком хорошо видела повседневную жестокость и в природе, и в мире людей, чтобы волноваться во время грозы. Впрочем, порой она спасала какую-нибудь птаху или невезучего путника, и тогда чувствовала себя немного причастной к жизни. Сегодня она неслась в приют сквозь ливень и под аккомпанемент грома, причастная к сытости совершенно конкретных детей. Фёны не только облегчили кошелек жреца, но и позаимствовали кое-то из его припасов. Кроме того, еще в лагере парни оторвали от сердца бочоночек с черничным вареньем и по вяленой рыбке на каждого ребенка. Оставалось накормить не только детей, но и чрезмерно аскетичного Йона. Йон встретил ее на крыльце, не просто невозмутимый в грозу, но будто бы вдохновленный ею. Обнял, не обращая внимание на мокрую насквозь котту, и повел в дом. — Что-то случилось? — спросила Лада. — Ребята заверили меня, что никто из них не собирается бежать от голода в притоны и на большую дорогу. А еще случилась ты. Я хотел увидеть тебя в свете молний… Вот и дождался. Галдеж детей, почуявших гостинцы, с лихвой перекрыл очередной раскат грома. Лада остановила их жестом и призвала к порядку: — По рыбке каждому! Каждому, включая Йона. Мариуш насупился и спросил: — А как же ты? А тебе рыбка? — Я съела свою по дороге, — не моргнув глазом, соврала Лада. Мартин, единственный в приюте, кто знал о ее навьей природе, то ли едва не прыснул, то ли вздрогнул. Йон покачал головой, но все-таки вместе со всеми принялся за свою долю вяленого счастья. Лада не раз объясняла ему: он не должен демонстрировать ненужную жертвенность перед воспитанниками, чтобы они воспринимали идеи заботы и равенства по отношению ко всем людям. А не только друг к другу. Йон формально соглашался, в поступках спорил, но сегодня наконец поступил, как они оба считали верным. И не только по отношению к рыбе, но и к варенью. Более того, свою долю он отложил в мисочку и сказал, что полакомится попозже. Некоторые из ребят последовали его примеру, решив растянуть удовольствие до утра или хотя бы до сна. К ночи гроза понемногу стихла. Затих и весь приют. Младшие давно сопели, Мартина сморило прямо за столом, Мариуш дочитал книжку с риском вывихнуть челюсть и побрел до кровати. Лишь Эрика осталась в обнимку с задачками Янека и пообещала, что присмотрит за тестом, поэтому ее воспитатели с чистой совестью ушли в свою комнату. Там Лада поинтересовалась: — Ну и зачем ты прихватил с собой варенье? — Увидишь, — улыбнулся Йон и вдруг стянул через голову рубаху. Лада любила смотреть на него в полумраке, когда свет масляной лампы вырисовывал его скулы, делал ярче тени на впалых щеках, превращал мягкого теплого мужчину в произведение камнереза, которое двигалось благодаря неким зловещим чарам. Когда-то давно, во время первых откровенных разговоров с Дариной, Лада спросила, вызывает ли Йон желание у живой женщины? Подруга посмотрела на нее как на сумасшедшую и воскликнула: «Конечно! Он же потрясающе сексуальный!» Позже она узнала у Горана, что тот на заре их дружбы не пробовал затащить Йона в постель только из уважения к жреческому обету. Выходит, обычные люди с полным диапазоном чувств находили его привлекательным… Лада сожалела, что не могла ощутить это сама. Но в то же время она находила особенное удовольствие в том, чтобы ясно, спокойно, не отвлекаясь на реакции своего тела, наблюдать за Йоном в близости. Сейчас он не сводил с нее взгляд, избавляясь от остатков одежды, он дрожал словно бы предвкушая… Что? Что видел он во всполохах молний? Лада скинула свое платье, шагнула вперед и опустилась на колени перед полностью обнаженным любовником. Ей нравилось неторопливо изучать пальцами его трепещущий живот, его голодный член, смотреть снизу вверх на перекошенное от желания лицо. Но у Йона, кажется, были другие планы. Он поднял ее за плечи с колен, подхватил на руки и отнес на постель. Как всегда бережно, хотя прекрасно знал, что не в силах причинить навьему телу ни капли боли. — Так вот зачем тебе варенье! — тихо рассмеялась Лада, чувствуя, как первая сладкая капля падает на ее грудь. Чтобы тут же быть слизанной языком Йона. В городке в Краю Курганов Горан и Зося в людных местах назывались вольным мастером и его дочерью. Разница в возрасте у них была подходящая, ростом оба отличались невысоким, телосложением крепким, а что мастью не совпадали да цветом глаз — на это в пестром Грюнланде смотрели сквозь пальцы, в отличие от Иггдриса или Саори. Заодно всякие причуды в поведении Зоси надежно прикрывал статус ее спутника, и она могла не грузить лошадь женской одеждой. Ну а Горан не грузил себя лишними заботами. С Зосей ему было на удивление спокойно: подруга отлично дружила с дисциплиной, умела и зубоскалить, и молчать часами. А еще — эгоистичный мотив — она запросто слушала его треп о любовнике. И даже объяснила однажды, почему: «Хочу такие же отношения, как у вас. Пускай страшно, пускай в разлуках, зато всякий день вместе будто весна». В этот раз они уже объехали все тайники и возвращались домой через городок, в котором Вишвамитра нашел им одного сочувствующего. Характер у этого писаря в ратуше был, откровенно говоря, квелый, но он обещал снабжать их полезными сведениями. А уж обезопасить себя на случай его трусости фёны вполне могли. Перед тем, как покинуть городок, они заглянули в один трактир: и перекусить, и послушать местных сплетен. Хозяин, конечно, упустил глаза на лоб, когда увидал девчонку в штанах да короткой котте поверх мужской рубахи, но, изучив как следует лицо и фигуру ее отца, решил, что в каждой избушке свои погремушки. Они уже доедали гороховый суп с потрохами, когда в трактир ввалилась шумная компания. — Ой, кто это? — удивилась Зося. — Догадайся, — пожал плечами Горан. — С тобой не всегда будут старшие. Зося скрестила руки и наклонилась к нему. Проговорила вполголоса: — Как ты мне про Кахала своего соловьем заливаешь, так я тебе подруга. А я что, не имею права просто у тебя спросить? Не нарвавшись на поучение? Горан кивнул с улыбкой, мол, принято, согласен. А про себя довольно отметил: повзрослела девочка. Дисциплину-то уважает, но и характер показывает. Любо. Ну а следом Зося обронила: — Кажется, школяры. — Они самые. Если верить Йону, то нашему хозяину с его расчудесным гороховым супом не повезло. — Почему? Вроде молодые все. В деревне такие-то, конечно, озоруют, но знают меру. — Именно что знают меру. А школяры — нет. Сейчас их в жреческой школе угощают березовой кашей, но завтра многие из них собираются стать служителями. Их боятся… А ну как сегодня хозяин трактира вышвырнет особо буйного школяра за дверь, а тот через пяток лет станет старшим жрецом? Да припомнит хозяину этот пинок под зад? Зося загрустила. — Помнишь, Дарина хотела писать книгу про влияние рабства на душу человека? Так ведь школа эта вроде рабства. Не будет свободный человек спину под розги подставлять… — она вздохнула и закончила тише: — Если не как с Генриком. — И правда что! Непременно поделимся этим с Дариной, — Горан хлопнул подругу по руке. — А ты погоди печалиться. Глянь, парни вроде ржут ровно кони, но шибко не куролесят. Пока. Время показало, что Горан, с одной стороны, недурно понимал в человеческих душах. Школяры гудели умеренно. С другой стороны, от его понимания бедному хозяину и тем более двум прислужницам легче не становилось. Они выхватывали от компании то крепкое словцо, то щипок, то разбитую «на счастье» кружку… Ну и что было делать? Лупцевать щенков не старше пятнадцати лет от роду, которых и без того секли в школе? Опять же, они с Зосей уедут, а хозяину после расхлебывать. Смотреть молча? Не годилось. Горан встал с места, подошел к ходившему ходуном столу и остановил его вмиг своей ручищей. Хмыкнул: — Эх, зелень… Разве ж силушки, чтобы кружку расколотить, много надобно? Нашли, чем похваляться, — с этими словами он снял висевшую над очагом подкову. И согнул ее. А потом разогнул как было и водворил на место. Самые трусливые школяры невольно притихли. Но кое-кому шило терзало натруженный розгами зад. — Ой ты мастер подковы гнуть! Да поди человека-то не согнешь, не железный! А жрецам будущим и вовсе ни перед кем спину гнуть не след. — Тю, городские! — с потрясающей наглостью встряла в мужской спор Зося. — Вроде учеными слывете, а парни в деревне поумнее вас силушкой меряются. — Это как это? — спросил главный заводила. Похоже, от удивления он забыл выцедить традиционное «бабе слова не давали». — А в плясках. Поди, слабо тебе, мастер по битым кружкам, гопака на спор сплясать? Заводила прихватил проходящего мимо хозяина за плечо и похлопал его по круглому животу: — С кем на спор-то? Наш добрый трактирщик коли уж присядет, так до утра не встанет! Зося притопнула ногами, демонстрируя свои великолепные фёновские сапоги. Подмигнула школяру: — Дык со мной! — С ба… — школяр осекся, видно, припомнив подкову в руках Горана. — С девушкой на равных гопака? — Простите, а что вас смущает? — раздался за спинами фёнов мягкий мужской голос. Горан бросил взгляд на внезапного помощника — и с трудом удержался от веселой улыбки. Потому что посреди грюнландского кабака, напротив изрядно принявших на грудь отроков стоял стройный, ровно тростинка, саориец с наивным полудетским личиком и чистыми медовыми глазами. Ну да, теми самыми, которыми он смотрел на подыхавшего от яда Габриэля. Кажется, желание побуянить наконец-то уступило место любопытству. Один из школяров достал из кармана дудочку, другой — окарину, третий словил за передник прислужницу и потребовал у нее пральник. С первых же тактов грохнулись буквально все. Зрители ожидали гопак состязательный, когда двое танцоров похваляются друг перед другом своей удалью. В крайнем случае, гопак парный, когда дивчина скромно притопывает вокруг лихого парня. Собственно, да, они и получили парный танец. Проблема была в том, что женские движения взял на себя Раджи. Он подпер щеку рукой, кокетливо отставив указательный палец, и поплыл к Зосе мелкой плавной проходкой. Его бедра чуть качались на саорийский манер, длинные черные локоны добавляли непривычного очарования, а его медовые глаза… О, Горан теперь точно понял, как сын Рашида обманул искушенного в хитростях Габриэля. Нежному смуглому танцору ответила крепкая озорная Зося. Она отбила четкий ритм каблуками, уперла кулаки в бока и пошла вприсядку, благо, штаны не стесняли ее движений. Ну ага, не зря ж они с балаболками Вилли и Лешеком над чем-то ржали у костра. Чему-то парни ее научили. Да как научили! Горан и сам поплясать был не дурак, но сейчас ему хотелось только любоваться двумя своими товарищами. Школяры забыли бить посуду. Некоторые даже забыли надираться до положения риз. Перепалка сама собой сменилась танцами, а потом и песнями. Так, что фёны и лекарь «Детей ветра» не без труда сумели покинуть гостеприимный трактир полностью трезвыми. Вывалились из трактира уже к вечеру. Еще в толкучке успели обменяться паролями, и Раджи теперь точно знал, с кем портил подметки. Поэтому они вместе оседлали своих лошадей и порысили в сторону ближайшего фёновского шалаша. Ехали румяные, счастливые, хмельные безо всякого вина. — Зося, постой! — Раджи протянул к светлой косе руку и что-то достал из нее. — Вот, видишь? Укроп. Зачем тебе в косе укроп? — Чем тебе укроп не угодил? — грозно спросила Зося. — Получше чего найдешь? Раджи в ответ лишь пожал плечами. А через миг молниеносно свесился в бок с седла и что-то метнул в свою собеседницу. На виске задохнувшейся от возмущения Зоси красовался прошлогодний репей. И тут Горану подумалось, что это, между прочим, мысль. Репей не репей, но кое-что он надумал найти прежде, чем приедет в лагерь. В лагере Фёна По случаю грозы в одной землянке сидели все фёны, какие были в лагере. Лешек и Берт резались в карты за последнюю ложку черничного варенья, Вторак вытирал седьмой пот над уроком по математике, Иржи сидел в ворохе тряпок и чесал затылок, видно, что-то высчитывая, а Кахал штопал свою стеганку и размышлял о том, зачем нарисовал столько жоп на полях жреческой книги. Вдруг они услышали условный стук в дверь. Берт отодвинул засов, шагнул назад, пропуская внутрь мокрых до нитки товарищей — и почему-то сполз на пол, давясь смехом. Иржи и Берт заржали. Даже скромный Вторак расхохотался. Кахал посмотрел на Зосю, потом перевел взгляд на любовника и прикрыл глаза ладонью. И обреченно сказал: — Блядь. Лешек хлопнул его по плечу: — Вот эти — точно для тебя, батя! Чтобы ни у кого не осталось на сей счет сомнений, Горан с самым серьезным видом протянул Кахалу на диво почти сухой букет ярко-голубой пролески.