Дети ветра

В деревне Вержба, что в Краю Курганов, зимой года 1206-го — Надо же, — Рашид усмехнулся и развел руками. — Мой теперь уже единственный сын, оказывается, умеет вести себя как добровольная шлюха. Раджи отметил мысленно слово «добровольная». Он уже знал о бывшей наложнице Габриэля и понимал: отец со свойственной ему точностью подчеркнул, что ни в коем случае не хотел бы оскорбить Дарину. Только своего сына. А вот кое-чего даже блестящий ум Рашида не учел. Что ж, стоит сказать ему. — Отец, неужели я недостаточно хорошо понимаю идеологию нашей организации? Неужели мы клеймим несчастных женщин, которые волею судьбы в облике бедности вынуждены продавать свои ласки? — Благодарю тебя за верный упрек, — Рашид поклонился. — Увы, я еще не полностью отряхнул со своих ног прах давних заблуждений. Действительно, нет надобности сравнивать тебя с проститутками. Ты уникален в своем бесстыдстве. — Прошу, называй это как тебе угодно, отец, — Раджи ответил более глубоким поклоном. — Суть же моих действий проста: я следовал к намеченной цели. В результате Габриэль мертв. — Мертв. Но ты обнаружил, что для серьезных перемен смерти одного тирана недостаточно, и вот ты здесь… Раджи невольно вздохнул от удовольствия. Он скучал по этому. Рашид умел быть и невозмутимо рассудочным, и в то же время являть в интонациях странные чувства. Они словно бы мучительно бились прохладными волнами в сосуде его души. — Твоя проницательность с годами не меняется, отец. — Право же, ты преувеличиваешь. До этого вечера я и не подозревал, во что превратился мой мальчик, моя солнечная отрада. — Так поведай нашим товарищам о том, какую змею они пригрели на своей груди. Быть может, они передумают, исключат меня из своих рядов и тем самым избавят тебя от необходимости посещать меня и приносить снадобья, — Раджи накрыл своей рукой отцовскую. — Впрочем, не утруждай себя. В конце недели ко мне заглянет Кахал, и я сам побеседую с ним. — О, за подобное тебя не исключат. Разве что… — Рашид осторожно высвободил руку. Раджи не замедлил закончить за него: — … из своего сердца? Рашид ничего не ответил. Он кивнул на прощание и без единого звука ушел в ночь. Прежде они ни разу не ссорились, но Раджи ярко и, как выяснилось, довольно точно представлял себе реакцию отца на правду о Габриэле. Мягкий тон, ласковые оскорбления. Вот у соседей накануне было иначе: там глава семьи гонял черенком от лопаты своего сына и орал на него без всяких там изысков. Такие разные ссоры. Так больно каждому. В эту ночь он не уснул. Перекипятил все, что годилось на перевязку, прочитал несколько глав из труда по анатомии, запрещенного в Грюнланде и чудом добытого Янеком, сделал свежие отвары. Ждал, пока проснется деревня, чтобы сходить к местному кузнецу и поменять ему повязку на обожженной до мяса руке. Ждать оставалось недолго: сквозь неплотно прикрытые ставни потихоньку пробиралось ленивое зимнее утро. Оно радовало бы снежной тишью, да только у соседей шумели спозаранку. Вроде едва встали, когда успели поругаться? Однако! Обостренный из-за бессонницы слух чутко уловил торопливый топот ног, и Раджи распахнул дверь в тот миг, когда сестра буйного отца семейства подбежала к плетню с криком: — Ой, помоги! Ой, убил родненького! По ее лицу Раджи понял, что подробности выспрашивать бесполезно, поэтому молча схватил в сенцах котомку с обычным набором снадобий и бросился вслед за гостьей. Во дворе в паре шагов от двери бился в судорогах юноша. Его отец стоял тут же, будто оцепенев, за ним переминались с ноги на ногу дядя с двумя дочерьми, а мать и младший брат хлопотали вокруг страдальца. Раджи упал рядом с юношей на колени и оттянул нижнюю губу. Десна едва заметно посинела, но ему хватило для самой страшной гипотезы, поэтому он крикнул: — Воды! Нашарил в котомке баночку с измельченным углем и высыпал его в быстро поднесенную кружку. С трудом разжал челюсти несчастного и начал вливать в него жидкость под причитания матери: — Как орал-то на сына, а тот от него, а он кочергой да в живот! Убил кровиночку свою, убил! «Убитого» вырвало на снег. Увы, слабо. А во второй раз и того меньше. В третий... Третьего не было. Юноша захрипел, забился, хватая ртом воздух, и замер. Уже навсегда. Женщины заголосили, дядя опустил голову, младший брат огромными непонимающими глазами смотрел на труп, а отец беззвучно заплакал. Он так и не пошевелился. Руки его плетьми повисли вдоль тела, из горла не вырвалось ни стона, ни крика, и только слезы бежали по щекам, застревали в бороде, чтобы застынуть льдинками. А за плетнем уже шумели соседи. Кто-то кричал, вопрошая, мол, что стряслось. Кто-то ругался, повиснув на плетне. Некоторые протиснулись во двор, ахали, причитали. Сквозь толпу с матерком и затрещинами прошел староста. Увы, трезвый. Раджи оставил тело и прикрыл собой осиротевшего отца. — Боги милостивые, не оставьте дом этот в горе! — староста пафосно воздел руки к небу, равнодушным взглядом окинул всю картину и спросил: — Ну отвечай, лекарь. Поглядим, не зря ли мы твою рожу черную терпим. Он сына своего убил? — Нет! От удара так не умирают! — А ну не бреши! Честные люди, вон, говорят, что бил, а по-твоему выходит, что не убил? Отчего ж в таком разе добрый парень мертвый тут валяется? Раджи лихорадочно соображал. По симптомам он подозревал какую-нибудь волчью ягоду. Скорее всего, юношу отравили белладонной. И что сказать, правду? Староста разбирать вряд ли будет, схватит вместо отца мать, которая наверняка и приготовила ту кашу, что выблевал ее ребенок. Это если вообще поверит. Нет, в лоб не годилось... Потянуть время... До завтра? Убийство совершеннолетнего во время домашней ссоры каралось обычно быстро, без проволочек. Ну, чтоб уж одной семье два раза на поминки людей не звать. Раджи принял серьезный и в меру почтительный вид. — Похоже на какую-то грудную болезнь. Несчастный задыхался не как от удара, я умею различать хрипы. Точнее пока не скажу, мне нужно время, чтобы поговорить с родными, узнать, как он чувствовал себя в последние дни. — Да здоровенький был, ой, родимый мой, и что же ты такими молоденьким помер, ой, милый ты мой! — запричитала тетя погибшего. — Случается, что и внешне цветущего юношу подтачивает изнутри болезнь, а то и забирает его в одночасье, — возразил Раджи. — Мой младший брат сгорел у меня на руках меньше, чем за день, а до того был здоровым розовощеким мальчишкой. Спор, который больше походил на перепалку пополам с оплакиванием, закончился тем, что староста великодушно предоставил Раджи два дня на поиск доказательств и отсрочил казнь. — Зимой-то он за два дня не завоняет. Вы его только в хату не заносите, — со знанием дела прогудел староста и велел своим подручным, чтобы те тащили за ним подозреваемого. Раджи успел удержать его на миг и заглянул в глуповатые, все еще влажные глаза. Повторил вполголоса: — Ты не виноват. Суета понемногу оставляла дом, как волна покидает берег, забывая на песке чьи-то пустые оболочки. Зеваки разошлись, родных умершего увели в дом, женщины-обрядницы вместе с дядей занялись телом. Раджи еще раз на всякий случай взглянул на то, чем вырвало парнишку. Хотя что надеялся найти? Однако же он сам убивал тремя способами: травил, резал исподтишка и в обычной драке. Знал, сколь разными бывают лики убийства. Неожиданно среди крупиц каши и кусков грубого хлеба он приметил крошечную ниточку, завязанную хитрым узелком. Раджи покосился на немногих соседей, которые сновали туда-сюда по двору. Вроде бы его никто не замечал, но на всякий случай... Он тряхнул головой так, чтобы волосы укрыли от посторонних глаз и находку, и быстрое движение его руки. Уже дома он внимательно рассмотрел узелок. Нет, случайно такое не связал бы ни один из родичей умершего. И тем более подобная вещица вряд ли случайно оказалась бы у него в желудке. Раджи еще на родине слышал о подобных предметах, а в пути несколько раз сталкивался с ними. В Саори ведьмы примешивали к своим отварам алмазную пыль, чтобы яд мучил жертву сильнее. В Иггдрисе девушки верили, что нужно бросить в приворотное зелье сплетенный особым образом собственный волосок. Здесь, похоже, кто-то захотел усилить действие белладонны. Раджи не знал, помогла ли магия, или же отравы насыпали мальчику от души, но он решил не забивать себе голову подобными вопросами. Они относились к компетенции Дагмары, Янек и Рашида. Впрочем, расследование убийства тоже не входило в его обязанности. Ими занимался Фён. И Раджи даже оставил послание в условленном месте, хотя особо ни на что не надеялся. Если Кахал обещал заглянуть в конце недели, то вряд ли кто пойдет проверять тайник. А значит, нечего рассчитывать на помощь. Ну и кто из родных юноши двадцати двух лет от роду разобиделся на него настолько, что вздумал отравить? В лагере Фёна Накануне Зося и Лешек до позднего вечера просидели в засаде на дороге, поджидая чиновника, с которым хотели потолковать. Вернулись в лагерь глубокой ночью, получили нагоняй от командира, мол, какого хрена не заночевали в шалаше, зато сегодня Зося поспала всласть, на своей лежанке, в тепле своего нового дома. Открыв глаза, она довольно потянулась и высунула нос из-под одеяла. В землянке никого не было. Интересно, друзья-товарищи ей оставили что-нибудь на завтрак или уже время к обеду? Позевывая и жмурясь, Зося влезла в рубаху, котту, штаны и сапоги, накинула стеганку и пошла к двери. Замерла. Странно. Туманный ум отчаянно ленился, но Кахал всегда ругал ее за утреннюю медлительность, и, похоже, его наука не прошла даром. Зося сообразила: слишком уж тихо. А ведь в лагере должны быть, кроме нее и командира, Иржи, Лешек, Вторак и Ганс. Вилли и Генрика ждали сегодня-завтра, как и Горана с Бертом. Только Уве, похоже, застрял на несколько дней в приюте. Она прихватила с собой горановский нож, тихонько приоткрыла дверь и краем глаза выглянула наружу. Все были свои, никакого намека на чужаков в лагере она вроде бы не заметила. Только почему-то парни стояли вокруг Вилли и Генрика и так смотрели… Вернее, смотрели они все на Генрика, а Вилли рядом с ним угрюмо изучал землю под своими ногами. Зося подошла к товарищам и услышала: — Правильно ли я тебя понял, Генрик? — недобро спокойным голосом спросил Кахал. — Ты убил скорняка Петера родом из Брудердорфа, потому что он был похож на того, кто сдавал властям вольнодумных крестьян и во время бунтов, и в последние месяцы. Убил, не сговорившись со своим напарником. Убил, не зная наверняка, он ли это вообще. Генрик развел руками: — Так приметы сходились вроде бы! — И что в итоге, сошлись? — Ну ты послушай! Крепостной, да не в деревне жил, в лесу промышлял, как мы и думали. Потом, гляди-ка, на морду и мастью похож. Здоровенный, тоже как нам говорили. — Так сошлось? — Ну... Ошибся маленько... — Маленько? — Кахал переспросил совсем тихо, но Зося невольно втянула голову в плечи. — Ты невинного человека прирезал, ты в курсе? — Ты тоже! — внезапно вспылил покладистый Генрик. — Рашида вон! На лице командира отчетливо нарисовался вопрос: «Какая сука растрепала?» Вслух он его не высказал, но Зосю и без того прошиб холодный пот. Однажды во время бурного спора она в двух словах рассказала товарищам о Рашиде. В принципе, они и так знали, что травник «Детей ветра» — нежить, навь, и она искренне верила, что поучительная история пошла ребятам на пользу. Видать, не всем пошла… — Да, — подтвердил Кахал. — Я тоже убил невинного человека. Именно поэтому я хочу, чтобы вы не повторяли моих ошибок. Именно поэтому требую от вас, чтобы вы работали по возможности вместе, чтобы проверяли сведения по сто раз, чтобы спрашивали как можно больше народу. Именно поэтому мы сначала предупреждаем людей, а уж потом, в крайнем случае, применяем насилие. Чтобы не страдали невинные. Потому что мы их защищать должны. Защищать, а не кромсать направо-налево, ясно?! — последние слова он уже выкрикнул. Генрик привычно сгорбился, втянул голову в плечи, но вдруг резко задрал подбородок: — Дык это... Чего ругаешь? Все не без греха, и я, и ты. Тебе простилось, небось, а я хуже? — Ты не хуже. Ты просто приказ нарушил. — Я… — Отставить! Все, договорим, как вернусь. А сейчас... Иржи, Вторак! Связать Генрика и запереть в землянке. Держать на хлебе и воде. Ну, что стоите?! Иржи добыл где-то веревку, но топтался на месте, явно не решаяся выполнить приказ. Вторак очень несчастно глядел на командира. Генрик долго, изумленно молчал, но наконец выговорил: — Эй, батя, ты чего, ты меня как в тюрьму что ли? — Вроде того, — Кахал схватил его за шиворот и пихнул Втораку. — Живо связать. Некогда мне с вами цацкаться. Мне б в деревню до похорон успеть. — Зачем это? — удивился Ганс. — Прощения у родных Петера попросить за то, что ошиблись маленько, — съязвил Кахал. — Так, пока меня нет. Ганс, ты в лагере за старшего, распределяешь дежурства, следишь за дисциплиной и при плохих раскладах за обороной. До моего возвращения или до приезда Горана. Без нас лагерь не покидать, Генрика не отпускать. Если я не вернусь, его не трогать. Ждать распоряжений Горана. Всем ясно? Ну?! — Так точно! — нестройно ответили фёны. Кахал кивнул им, шепнул пару слов Гансу, а потом пошел седлать Мурку и позвал с собой Зосю. Она последовала за командиром как в тумане, куда более густом и промозглом, чем дымка спросонья. Вопреки своим ушам и глазам она все еще не могла поверить, что убийство невиновного и тюрьма в их лагере — не дурной сон. Давеча они с Лешеком спешили в потемках не просто в лагерь боевого крыла «Детей ветра». Их ждал дом. Косматые угрюмые ели, землянки, укрытые пухляком, скудный ужин, такие разные лица друзей, изматывающие тренировки и требовательный до полного гадства командир, которого они с подачи Ганса все чаще называли батей. Что будет теперь с этим домом? — Зося, слушай меня внимательно, — Кахал упихивал в уздечку морду Мурки, а потому говорил, не глядя на подчиненную. — Подозреваю, что будет дальше. Лешек поорет на Вилли за то, что он не выгородил Генрика, но потом они оба поймут, что все верно. Что нельзя на такое закрывать глаза. Ганс, конечно, за старшего справится, только вот… он очень, очень горячо предан Фёну в целом и мне лично. Иржи и Вторак поспокойнее него, но у обоих ярко выраженное чувство правды. Понимаешь, к чему я клоню? Что произойдет, если я не вернусь, а Горан и Берт задержатся? Уве так и так застрял в приюте на неделю. Зося зажмурилась и еще раз мысленно проговорила имена и характеры фёнов. Ответила спокойно, ледяная от того тумана: — Получится, что Генрик останется без поддержки самых близких друзей. А остальные парни полезут к нему из-за тебя. Полезут его… бить. — Именно. Я не верю, что кто-то из нас способен легко убить товарища, но расправа с карательным отрядом — помнишь ее? — научила меня, что с разгневанными горюющими людьми всякое случается. Так вот, Зося, с тобой такого случиться не должно. Ты обязана остановить самосуд. Я помню тебя во время бунтов, я видел тебя на испытании и в повседневной работе. Ты умеешь сгрести себя в кулак и все сделать как надо. И ты сделаешь. Ясно? — Ясно, — Зося сглотнула ком в горле. Ей бы уверенность командира... А еще мучило вот что: Кахал доверял ей, а она так глупо его выдала. Нет, негоже скрывать. — Кахал, прости... Это я рассказала парням про Рашида. — Не стоило. Впредь следи за языком. Мурка почесалась об Зосю, а потом послушно пошла, повинуясь руке хозяина. Вскоре оба они пропали в еловом сумраке. В лесах Края Курганов неподалеку от Брудердорфа К деревне, где еще недавно они с Гансом стращали жреца, который брал подати за грех интернированных, Кахал приехал вечером. Спрятал Мурку в лесу, прокрался к дому родичей Петера, кое-как разглядел сквозь мутное окно, что вроде бы у гроба читают молитвы, и пошел обратно в лес. Он должен был поговорить не только с близкими убитого, но и со всей деревней, поэтому решил дождаться похорон. Скорее всего, завтра утром. Он отъехал на приличное от Брудердорфа расстояние, чтобы никто не заметил огня, расседлал усталую Мурку, отдал ей остатки овса и отрубей, а для себя развел костер — согреться и запечь картошки. Потом наломал лапника на подстилку и растянулся на ней. Ночь впереди была долгая. Кахал понимал, что не уснет, и хотел как следует подумать. И о речи завтра на кладбище, и о том, что же на самом деле творилось у них в лагере. Они с Гораном понимали с самого начала, что легко не будет. Самые опытные, образованные и цельные члены «Детей ветра», увы, никак не годились для боевого отряда. По разным причинам. Набирали других. Молодых, свободных от семьи, крепких, которые так или иначе проявили себя или очень хотели проявить. Да и просто тех, кто готов был бросить привычную жизнь, убогий, тяжелый, но в общем-то налаженный быт и уйти в глухое подполье. Когда Кахал рассказывал Рашиду о том, что его ребята незаменимы, он говорил чистую правду. Он сам до сих пор не очень верил, что под его началом собралось столько храбрых, отчаянных бойцов с огромными сердцами. Они недосыпали, недоедали, выматывались на тренировках, рисковали собой на заданиях. Они не брали себе ни медяка из денег, отнятых у зарвавшихся сборщиков податей и не в меру жадных жрецов. Они, вчерашние птенцы, защищали тех, на кого плевать хотели и король, и орден, и рыцари, и чиновники. Воистину герои. Но Кахал ясно видел и обратную сторону медали. Из хорошей жизни к фёнам почти никто не уходил. Иржи был счастливым исключением, парень из любящей семьи, свободный ремесленник — чудо! Ганса перетряхнуло несчастье брата, он всей душой потянулся к справедливости, но вырос-то он в обычной патриархальной деревне. Однажды Кахал стащил его с девчонки-поломойки, которую Ганс едва не изнасиловал на заднем дворе трактира. И он искренне не понимал своей вины! Девочка улыбнулась ему, вроде как сама на него глаз положила, а что вырваться пыталась, так известное дело, все они кочевряжатся для виду. Долгий у них вышел тогда разговор. Вилли и Лешек знали нужду и презрение с детства, но с детства же привыкли к своей крепкой дружбе, к иным, настоящим отношениям. Да, они не участвовали в бунтах, потому что не верили в успех, но как только забрезжила на горизонте звездочка Фёна, они к ней потянулись. Куда еще им было идти с глубокой страстью к свободе? Эта страсть порой принимала причудливые, если не сказать кошмарные формы. Лешек перечил командиру по поводу и без, Вилли вроде вел себя потише, но однажды они на пару сотворили такое! Поглумились, паршивцы, над беспомощным странником-калекой! Попрезирали, где не надо, религиозные нормы. Уве и Берта закалили бунты, а уж как по ним шандарахнула бойня у Невестиных холмов… Оба из неплохих семей, без печального прошлого, они вполне ладили с дисциплиной. Ну, как ее понимали. Что нельзя было красть на ярмарке у бортника медовуху и тем более напиваться в подпольном лагере — это Кахал вдолбил в них попозже. В Уве — буквально, стеганул раз хлыстом по руке, в Берта — куда злее, словами. Вторак радовал несказанно: по хозяйству управлялся любо-дорого, старательно выполнял все задания, тепло относился ко всем товарищам, да вот одна беда — умом не блистал. Собственно, почему бы это? Разве в Благом, как и в прочих крепостных деревнях, детей сызмальства учили считать и читать? Читать многие парни учились в лагере. Зося пришла уже грамотной. Прилежная, собранная, сообразительная девочка во время бунтов недурно справлялась с ролью разведчика. И врала не моргнув, и моськи наивные строила, и вопросы невинные задавала. Только в крохотной любящей своей семье она научилась чрезмерной честности. Она призналась как-то, что за всю жизнь лишь однажды солгала отцу. Ну как солгала… Не сразу открыла, что хочет к фёнам. Несмотря на все неизбежные стычки парней с единственной девушкой, боевой отряд она приняла как свою семью. И пожалуйста, растрепала о Рашиде! Впрочем, это никак не повлияло на поступок Генрика. Когда он убивал Петера, вряд ли он рассуждал так: «Ой, ничего, коли я ошибся, так мне простится! Кахала ж, вон, Рашид простил». Конечно, он рассуждал иначе… Как иначе?! Кахал вытащил из костра мало не сгоревшую картошку, да и забыл ее на снегу. У него в голове не укладывалось… Да, с Генриком изначально были проблемы. Очень ведомый, в чем-то бестолковый парень все-таки проявил себя в боях и сносно прошел испытание. Взяли его в отряд, но глаз с него не спускали. Учили расправлять плечи, ощущать свое достоинство, думать своей головой. Ну и что он ею надумал? Нарушить приказ, убить подозрительного человека, не посоветовавшись со своим напарником Вилли? Месяца три назад, осенью, Генрик стащил на ярмарке пирог для своего командира, «бати», и по-детски обиженно глядел исподлобья, когда его костерили за эту кражу, объясняли, что защитники бедного люда не имеют права этот самый люд обкрадывать. Тогда Кахал решил, что воровство для него примерно как для Вилли и Лешека — прикинуться нищими слепцами. Они просто хотели выжить. Но если он ошибся? Если для Генрика стащить пирог у полунищей торговки и зарезать человека — равно пустяк? Нет же, нет, это невозможно! Или возможно? Из народных защитников превратиться в чудовищ? В деревне Вержба Весь день Раджи ходил из дома в дом и расспрашивал крестьян: не замечал ли кто за погибшим одышки, хрипов, приступов падучей и прочих признаков болезни. Спрашивал дотошно, хмурил брови, кусал губы, что-то записывал. С этими записками его отловил жрец. Ничего не разобрал, потому что впервые в жизни видел саорийскую вязь, и пригрозил для порядка неведомыми карами, «коли что случится». Кроме нагоняя от жреца, он получил: подзатыльник от мужика, который недолюбливал всех медиков, хотя знаком был с двумя, прежним лекарем и нынешним; разнообразные и равно беззлобные насмешки; крепкий выдох от принявшего на грудь старосты; немножко полезной информации. Раджи узнал, что погибший был здоров как жеребец и влюбчив как он же. Только в последние полгода отец нашел на него укорот, пригрозив женить на самой страшной перезрелой невесте Вержбы. После очередного смачного матерка брошенной красавицы Раджи сформулировал для себя еще одну гипотезу. На этот раз не о ядовитом растении, а о мотиве. Единственный крестьянин из Вержбы, которого интернировали, не пережил голодовку, но в деревне жил его отец. Он сочувствовал «Детям ветра» и был надежным человеком. Его-то и позвал к себе Раджи, чтобы поделиться своими мыслями. Гость постучался к нему глубокой ночью, когда все уже спали. Спросил, едва закрыл за собой дверь и сел к столу: — Ну как? Узнал что? Раджи повернул на пальце кольцо из змеевика, подаренное Арундхати. Оно скрывало звуки в радиусе всего пяти шагов, но более мощный колдовской инструмент не сработал бы в руках обычного человека. — Плохо дело. Его отравили. Скорее всего белладонной, это красуха по-вашему. И не просто отравили, но захотели, чтобы яд подействовал крепко, наверняка, — с этими словами Раджи выложил на стол свою утреннюю находку. — Ого! — сочувствующий невольно отпрянул от крохотного узелка. — Ведьмовская штука. Видать, кому-то из своих девок он шибко насолил. — И я так думаю. Кому-то, кто вечером, а скорее всего даже утром подбросил ему эту ниточку вместе с ядом в тарелку. Или запихнул в хлеб. Только вот никто из чужих в это время в доме не появлялся. Старшие женщины, судя по его вкусу, вне подозрений. Значит, остается одна из двоюродных сестер. Я с ними еще не говорил, боялся спугнуть. Что скажешь? Гость опустил голову на сцепленные руки. Он долго молчал, то ли вспоминая, то ли договариваясь со своей совестью. Наконец ответил: — Старшая. Летом встречал их в лесу. Думал, помстилось мне, а теперь вот выходит, что не помстилось. Дюже близенько друг к дружке шли. — И я на нее подумал. Вчера встретил ее у колодца, и она была очень бледной. Я еще спрашивал, здорова ли? Она засмущалась, покраснела. Я-то наивно решил, что обычная ежемесячная кровопотеря... Поговорю с ней утром. — Выдашь ее? — хмуро спросил сочувствующий. — Не знаю, — на всякий случай солгал Раджи. — Сначала послушаю, что она скажет. И ты приходи завтра ночью. Мне понадобится твоя помощи. В Брудердорфе Едва рассвело, Кахал заглянул на огонек к своему старому, хотя и не слишком доброму знакомцу, местному служителю Пламени. Тот принял его без энтузиазма, но, впрочем, и без грубости. — Зачем пожаловал? Обратно о приказах из столицы потолковать? Так новых вроде не было. — Не было, — согласился Кахал. — А вот что было, так это убийство одного из твоей паствы. Вы нашли виновного? — Так где ж его искать! — развел руками жрец. — Те крепостные, какие у барина на лесное жилье просятся, зверя бить или мед собирать, знают, куда идут. В деревне-то все друг у друга как на ладони. А там, за околицей… Кто его знает, разбойник его зарезал, а может, кто по пьяни… Ищи теперь ветра в поле. — Я понял твою версию, но хочу провести и собственное расследование. От греха подальше. Ты не против? Если найду что, передам тебе, все польза для твоей репутации. Если нет — значит, не повезло. Что скажешь? Жрец немного оттаял, потому как выслуживаться перед властями любил — хлебом не корми. — Почему бы и нет? От меня тебе что надобно? — Ты же прочитал вчера над Петером все положенные молитвы? Значит, на похороны тебе идти не обязательно, а позовут тебя родичи — похрипишь и скажешься больным. — Думаешь, при тебе мужики по-другому запоют, чем в моем присутствии? Договорились. Только ты о результатах своего расследования потом скажи! — Непременно, — улыбнулся Кахал и с галантным поклоном исчез за дверью. На кладбище он сумел слиться с печальной, кажется, искренне печальной толпой. Надвинул капюшон на лицо и протиснулся поближе к гробу. На светлые до белизны волосы Петера и его бледное восковое лицо неторопливо падали одна за другой мелкие кружевные снежинки. Кривой шрам через все лицо, необыкновенный цвет волос и богатырское сложение относились к особым приметам человека, что сдавал своих же, крестьян, в руки властям. Они могли ввести в заблуждение кого угодно, кроме фёнов. Но фёны ошиблись. Вот и еще одна задача: выяснить, есть ли в Краю Курганов другой крепостной из леса с похожей внешностью или Петера намеренно подставили. Аж несколько человек. Ладно, это все потом… Теперь Кахал изучал из-под капюшона тех, перед кем предстояло держать ответ. Пока деревня прощалась с Петером, его родные стояли в ногах гроба. Старик-отец утирал рукавом тихие слезы, незамужняя сестра голосила вместе с бабками-обрядницами, а брат укачивал ревущего малыша, пожалуй, не старше полутора лет. И где его жена? Осталась почему-то дома? Кахал осмотрелся и приметил возле будущей могилы Петера холмик с временным памятным знаком. На нем было женское имя. Наконец все крестьяне встали вокруг тела. Кто-то спросил, мол, ждать ли жреца? Ему ответили, что преподобный заболел. Судя по лицам, эта весть никого не огорчила. В Краю Курганов были деревни, где равно почитали Огненную Книгу и местные суеверия, но чхать хотели на официальных представителей ордена. Бабки-обрядницы, похоже, всех устраивали. Отцу покойного налили что-то хмельное и взяли его под руки. Заколотили крышку гроба, сняли с нее воющую сестру. Малыша забрала одна бабка и увела подальше. Гроб опустили в могилу, засыпали мерзлой землей, и тогда уже рыдания сменились плеском выпивки и обычными поминальными разговорами. — Хороший мужик был, — пробасил крепкий жилистый старик, опрокинул одним махом полный стакан самогона без закуси и добавил: — Жаль вот, не знаем, что за сволота его порезала. — Да как поглядеть, так похоже — кто из фёнов, — задумчиво ответил ему крестьянин с обожженным лицом. — Чтобы фёны да доброго человека убили? — хмыкнул коренастый мужик с пышной бородой. — Не верю я! Они же защитники, нам помогают. Или, думаете, жрец наш сам по себе такой ласковый сделался, а? «А давайте зароем меня рядом с Петером, пока земля не заледенела? И не надо будет мне на все это отвечать», — пронеслось в голове у Кахала. Тоже что ли хлопнуть стакан для храбрости? Нет, негоже. Он снял капюшон и шагнул прямо в центр толпы, к могиле. Сказал громко, чтобы услышал каждый: — Фёны ошибаются. Редко, но ошибаются. К нему близко стоял крестьянин с ожогом, он и спросил, уперев руки в бока: — Ты-то кто таков и почем знаешь? — Я — командир боевого отряда «Фён». Смерть Петера — действительно наших рук дело. Это наша ошибка, — Кахал выдержал взгляд отца покойного, прижал руку к груди, коротко поклонился убитому горем старику и вновь посмотрел на него. — Прости нас. Вы все простите нас. Хотя этому и нет прощения. Крестьяне зашептались, зашумели. Отец Петера мелко-мелко затрясся, и доброе, заплаканное его лицо перекосило от ярости. — За... за что? За что зарезали?! — Он оказался похож на человека, который два года назад сдавал князю и старшему жрецу некоторых людей из вашей деревни и из соседних. Например, старую Иву, — он назвал имя любимой во всей округе знахарки, погибшей на костре. — Мы допустили ошибку. Твой сын Петер никого не выдавал. Старик едва не осел в снег, но его поддержали. Брат Петера бросился к Кахалу и заорал: — Ах ты ж кровопивец! Занесенный кулак так и не долетел до цели. Кахал перехватил руку несчастного, крепко сжал ее и попросил вполголоса: — Не надо. Пожалуйста. — Экой ты смелый! — не к месту насмешливо прогудел бородач. — Как рыцарь твою жену затоптал, что она не оправилась, так ты ему на той неделе кланялся. Что ж на него с кулаками не полез? — То ж рыцарь да с мечом, — оторопело ответил брат Петера. — А ты думаешь, этот к нам без железки сунулся? Чую я, у него не одна вострая штука припрятана, да он ей тебе в рожу не тычет. Вишь, по-хорошему пришел, честно. Этого еще не хватало! Превратить поминки в перебранку! Кахал повернулся к своему неожиданному заступнику и покачал головой, мол, не сейчас. И вдруг заметил взгляды. Удивленные, недоуменные, растерянные, непонимающие, внимательные. Крестьяне вновь заговорили, бабы заплакали, его оттерли от семьи убитого, кто-то сунул в руку самогон. — Худо вы сделали. Грех это, — вполголоса сказал бородатый и поднял свой стакан. — Ну, давай за упокой. Правду говорили, добрый был мужик. — Верю, — кивнул Кахал. — За упокой. — Теперь сказывай: из-за тебя наш преподобный слег? — По моей просьбе. — Стало быть, слушает он тебя… Пускай еще маленько послушает, а? Кахал отошел в сторону и отозвал за собой собеседника. — Послушает насчет чего? — Есть у меня родич. Ходил он в Клыки волюшку добывать, но так и не дотопал. Зато выучился кое-чему в дороге и хочет он быть заместо старой Ивы, да страшно ему. Не суди, он смелый парень. Только старая Ива жила одна как перст, а ему семью кормить надобно. Коли преподобный заметит что… Поговоришь с ним? И заполучить себе очередную головную боль, помимо приюта, Янека с Дагмарой, Раджи и родных Ганса? И матери Отто, и еще… Да и хватит ли у них сил? — Я тебя понял. Пока ничего обещать не могу. Да, я командир Фёна, но далеко не все решения принимаю единолично. Я посоветуюсь со своими и на будущей седмице отвечу тебе. Бородач хлопнул его по плечу: — Вот и славно! Грех на вас большой, добрый был Петер… Но и вы, ребята, мне по душе. Теперь уходи, покуда все успокоились. Не хватало нам на поминках поножовщины. — Уйду, — Кахал пожал протянутую руку. — Пару слов скажу только. Он вновь подошел к могиле Петера. Не понадобилось никого звать — к нему и так повернулись, наверное, все, кроме малыша. — Вы понимаете, почему здесь нет жреца. Понимаете также, почему жрец отменил кое-какие подати. Надеюсь, наша беседа останется строго между нами и этим погостом, и жрец о ней ничего не узнает, — Кахал вновь поклонился родным Петера: — Простите нас, — и покинул кладбище. В деревне Вержба Раджи под предлогом очередных расспросов зашел к соседям. Готовились к поминкам, небогатым по случаю середины зимы. Но все-таки во дворе и в доме суетились люди, и он без труда отозвал в сторону, к сараю, старшую из сестер. Повернул кольцо из змеевика, показал на раскрытой ладони узелок и спросил мягко: — Зачем же ты так? Девушка, и без того бледная, с почерневшими глазами, стала еще белее. — Как узнал? — Я лекарь. Смерть от удара и от волчьей ягоды отличаю. Ты не бойся, я не пойду к старосте. Только прошу, объясни: зачем? — В обед к тебе приду. Своим скажу, мол, живот скрутило. История девушки, которую охмурил собственный двоюродный брат, вряд ли отличалась от десятков и сотен других похожих историй по обе стороны Великих гор, Волчьих Клыков и Черных Холмов. Погуляли, помиловались, обещал жениться, даже если родители будут против. А когда девушка поняла, что ждет ребенка, ее ухажер, уже успокоенный малость отцом, разом позабыл все свои клятвы. — Я ж у знающей бабки отраву для себя выпрашивала, — бесцветно рассказывала она. — А тут кровить начало... Ребеночек по кусочкам... И до сих пор как режут меня... Озлилась я на него! Будь ты проклят, думала! Чем самой помирать, так лучше бы кобеля этого… — Режут? — Раджи еще раз убедился, что плотно прикрыл все ставни, как делал каждый раз, когда к нему приходили больные, и повернулся к девушке. — Я должен посмотреть на тебя. Пожалуйста, подними юбку. — Да ты чего! — Я лекарь, мне не стыдно показываться. В горах я дважды принимал роды, ну же, не бойся! Роды-то принимал, но беглого осмотра хватило, чтобы понять: у молодого лекаря тут ничего не выйдет. Да и не каждый умудренный опытом целитель возьмется за выскабливание. А судя по грязновато-красным выделениям, именно оно и требовалось. Раджи вручил девушке две настойки: против боли и против жара. В том, что начнется горячка, он не сомневался. Как и в том, что его пациентка может погибнуть, не появись вовремя опытный и надежный лекарь. Что ж, он оставит сегодня еще одно послание, на этот раз для «Детей ветра». И будет решать, как вытащить невиновного, не выдавая при этом убийцу. В лагере Фёна Ганс отдыхал. Горан наконец вернулся и освободил его от обязанностей старшего — счастье-то какое! Не то чтобы он в первый раз выполнял поручение командира: назначать дежурных, следить за безопасностью, разбираться со всякой мелочевкой. Нет, Ганс привык отвечать за свой лагерь. Давно, до вчерашнего дня, до первого преступления и первой тюрьмы Фёна. Поначалу все шло гадко, но гладко. Связали Генрика, посадили его в закуток, выделенный Кахалу и Горану, разбрелись по делам. Разве что Лешек и Вилли сидели у костра и ругались о чем-то. Потом, как разделили поздний обед, не забыв отнести миску Генрику, заговорили о страшном событии. Вилли оправдывался перед товарищами, мол, жаль ему Генрика, но и Петера жаль, и вообще… Вот и потребовал он от своего напарника не скрывать ошибки. Лешек перебивал друга, успокаивал, мол, зря на него вызверился, правильно все, они же для бедного люда стараются, негоже заметать в угол свои промахи. Тогда Ганс и ляпнул, не подумав: — А за промахи наши отдуваться теперь бате... Как ему людям в глаза глядеть? Иржи побледнел. Вскочил, завертел круглой своей головой. — Это как же, ребята? Как мы батю-то отпустили? Что с ним сделают на похоронах? Он-то с ножами хорош, но лишь против дворян или воинов ордена! Крестьян-то он калечить не станет! Тут уж вскочили все. Заволновались, загалдели… У Ганса в голове аж туман поплыл. Очень живо представил он убитого командира, который спас от лютой смерти в Йотунштадте его братишку. Решили потолковать с Генриком. Объяснить ему как следует, чтобы вколотить в его дурью башку, что же он натворил. Не только зарезал невинного человека, но и опозорил весь отряд, и отправил на смерть командира! Вход в землянку им перегородила Зося. Ганс ласково сжал плечо подруги: — Пусти нас, хорошо? Я знаю, Кахал велел тебе следить за нами, чтоб мы Генрика не убили. Но мы только поговорить с ним хотим! — Всем скопом? С эдакими злыми мордами? Отойдите-ка, парни. Лешек хмыкнул: — Ишь! Девка нам тут указ! У нас Ганс, между прочим, за старшего. — За старшего Ганс, а за Генрика отвечаю я. Ганс, подтверди, а? — Подтверждаю. Да мы честное слово ничего дурного ему не сделаем! Зося пожала плечами, но с места не сдвинулась. Лешек шагнул к ней с грозным видом. Зося вздохнула: — Выходит, зря мы с тобой вместе чинушу в засаде поджидали? Не сдружились? До сих пор для тебя слово девки ломаного гроша не стоит? — Не сердись, зря я это, — пробурчал Лешек. Они еще поспорили, конечно, но за время перепалки успели поостыть. И вот теперь Ганс пытался отдохнуть на своей лежанке, но вместо этого пересматривал в голове ту перепалку и не понимал: что же произошло? Как он не уследил за товарищами, что со всеми ними случилось? От горьких раздумий его отвлек шум снаружи. Вилли крикнул: — Батя вернулся! Командир действительно вернулся, вполне целый, только малость уставший. Он отдал Мурку Втораку, быстро обнял Горана и велел собирать всех к костру. В лагере не хватало только Уве. — Уве ждать не будем, — объявил Кахал. Он уже успел принять у Ганса отчет и обмолвиться, что в Брудердорфе поговорил с родными Петера более-менее спокойно. — Дело нам предстоит не из приятных, поэтому не будем тянуть кота за яйца. Генрик убил невиновного, и мы должны его судить. Надеюсь, тут никто не думает, что за смерть человека достаточно неловко поковырять носком в снегу? Отлично. Суд в короткой истории нашего отряда будет первый, и я как командир несу за него ответственность. Я судья. Но одного судьи мало. Предлагайте еще двоих. — Да Горан же! — воскликнул Лешек, которого Горан уже спасал от гнева командира. Остальные дружно вскинули руки в знак согласия. — Принято, — сказал Кахал. — Кто третий? Взял слово Иржи: — Я предлагаю Ганса. Послушайте, не от балды. Все мы знаем, что брат Ганса был в тюрьме, пострадал так, как врагу не пожелаешь. Я верю, что он больше других способен судить справедливо. Когда все вновь подняли руки, Гансу слегка захорошело. Да он вот только что мучился из-за того, что не смог уследить за дисциплиной в лагере — и ему судить? Но Зосе, наверное, тоже трудно пришлось, однако же она не отступила. И Кахалу на поминках было мало радости. И вообще… В первый раз им что ли брать на себя больше, чем в силах унести? Ганс ответил: — Согласен я. В деревне Вержба Раджи отправился к старосте рано утром, чтобы застать его в приличном состоянии. Он почти угадал. Глава Вержбы был трезвым, но злым. Вряд ли его радовало, что какой-то чужак лез в дела его деревни, и что люди, похоже, к нему прислушивались. — Я опросил каждого в деревне, а родных покойного не по одному разу, — Раджи говорил со спокойной уверенностью знающего студента или же молодого профессионала, который не зарывается, но и намерен твердо стоять на своем. — Я убедился в том, что это — болезнь. Одна из разновидностей той хвори, которая забирает человека за считанные дни и даже часы. Еще вечером юноша был совершенно здоров, но утром и его мать, и тетя, и двоюродные сестры подметили, что он стал как будто сильно возбужденным. Из-за его вспыльчивого ответа и случилась драка между отцом и сыном. Очевидно, что именно тогда, до драки, он и начал умирать. Раджи почти не солгал. Он только умолчал о том, что эти симптомы частично совпадают с реакцией на белладонну, и надеялся на невнимательность старосты. Впрочем, он заранее продумал, чем объяснить промывание желудка. К счастью, о такой незначительной детали, как блевотина на снегу, староста не вспомнил. Тем временем любопытные жители — не без помощи отца интернированного — постепенно стягивались к дому старосты и ждали решения. Пришлось созвать деревенский сход. На сходе Раджи еще раз изложил свои мысли. К ним добавил красочных рассказов из собственного опыта работы в Иггдрисе, обратился ко многим из крестьян, сверил по записям их показания и прокомментировал их, рассыпая мудреные слова и вроде как от волнения переходя на родной язык... В общем, староста махнул рукой на настырного лекаря. Он позвал на помощь жреца и двух уважаемых старцев Вержбы, и они вчетвером сговорились не болтать княжеским, что подозревали убийство. Помер человек и помер, вон, родные говорят, заболел крепко. Сразу после схода отца юноши отпустили и прямиком повели на похороны его бестолкового детища. В лагере Фёна Алые брызги на белом снегу. Давным-давно, еще в прошлой жизни юный Кахал с восторгом читал в отцовской библиотеке возвышенные стихи о героях, и образ алого на белом волновал его чувствительное сердце. Доблестный рыцарь Ричард О'Фола в первом же бою распрощался с романтикой крови. Наемный убийца Упырь пускал кровь, напрочь позабыв о красочных поэтических образах. Командир боевого отряда «Фён» вообще не думал. Он отрешенно смотрел на то, как спина Генрика под его плетью покрывалась кровавым узором. И как яркие капли падали на чистейший снег. Он действительно не думал, да только мерзавка-память не сдавалась. — Батя, поешь, — доверчивая щербатая улыбка и тот проклятый украденный пирог. В деревне Вержба На поминках по соседу Раджи заметил, что его пациентке совсем худо. Снадобье от жара помогло, однако ее шатало от слабости. Ни на одно из посланий товарищи пока не ответили. Раджи лишь теоретически знал, как выскабливают матку. Он мог попросту убить девушку! А пока ее убивали остатки прерванной беременности… Потихоньку он выскользнул с поминок и пошел к себе готовить инструменты. Ему было очень страшно. Дома его ждал Рашид. — Солнце мое, да как ты мог вообразить, что я… — Отец, милый, потом! Помоги мне! У нас пациентка с выкидышем, вышло не все. Этих инструментов хватит? — У меня есть лучше, — Рашид достал из хурджина аккуратный двойной крюк. — Я прокаливаю, с тебя подстилка на стол и чистые тряпки.