Дети ветра

В лесах Края Курганов, летом года 1207-го Горан возвращался домой после недели в приюте Йона и Лады. Вместе с Аурвангом и Богданом помогали ребятам с новыми постройками, обустраивали мастерскую. Вместе, опять же, с Аурвангом и Ладой в очередной раз убеждали Йона и Богдана: вынужденная жесткость методов и устава Фёна отличается от жестокости ордена и короны. Богдан лично принимал участие в боевых действиях крестьян два года назад, а потому изначально с пониманием относился к Фёну. Даже отпустил туда свою единственную дочь. Но теперь, после убийства Петера, после того, как Зося на Совете сработалась с Раджи, он все чаще хмурил брови и неодобрительно качал головой. Йон, несмотря на то, что в бой ни разу в жизни не ходил, отнюдь не отличался наивным благодушием. Он прекрасно знал, кто и какой ценой обеспечивает их с Ладой детям относительно спокойную жизнь. Однако на весеннем Совете измучился из-за убийства Петера и устава, а тут еще ссора с Кахалом… Они никогда не дружили крепко, слишком разными были взгляды и характеры, но эта стычка пришибла обоих. Неделя в приюте не помогла разрешить проблемы полностью, зато помогла Горану подобрать ключик по крайней мере к Йону. Разумеется, восемнадцать детей меньше чем за год не успели стать полностью спокойной и бесконфликтной семьей. Что не мешало Йону и Ладе принимать, прощать, объяснять, ругать, снова принимать и снова прощать. Потому что каждый из ребят был им бесконечно дорог. — Йон, а ведь подчиненные для Кахала почти то же, что твои дети — для тебя, — заметил тогда Горан. — Разве фёны чем отличаются? Да, они старше и задачи решают пострашнее. Вот и Кахалу принимать приходиться поболе, чем то, что твой Мариуш тычет Мартина носом в его невыученные уроки. Что ж, неделя выдалась трудная, но славная. Назавтра к полудню Горан собирался быть дома, а сейчас он поплавал в мелкой теплой речке вместе с Мышкой, развел костер и поджаривал над ним хлеб. Ржаная корочка пахла упоительно, закат в подушках облаков радовал нарядными красками, а уж как пели лягушки… Из-за этого не оставляло предчувствие праздника. Собственно, близилось летнее солнцестояние, и Горан хотел наконец-то познакомиться с местными традициями. Первые два лета в Грюнланде им было, мягко говоря, не до того, зато теперь парни и Зося обещали рассказать им и показать, как отмечают соботки. И не только дозволенные орденом обряды. Горан сложил в миску румяные ломтики хлеба, сунул задумчиво ветку в костер, чтобы понаблюдать за ползущим по ней огоньком — и вдруг увидел, как резко, против ветра, метнулось пламя. Оно звало его, манило, обещало явить нечто важное… Ответить ли на призыв? Или не рисковать? Костер шептал мягко, почти ласково, будто любовник торопливо делился чем-то перед сном. И Горан не устоял. В потемневшем до багрянца пламени он увидел белое, застывшее, неестественно спокойное лицо Кахала с будто бы стеклянными глазами. Потом он услышал. Совершенно дикий, нездешний вой, от которого кровь стыла в жилах. Костер взвился высоко-высоко и тут же утих. По-прежнему пели лягушки, а где-то в глубине леса ухнула сова. Так тепло и мирно… А Горана колотила дрожь. Вот что это было, предчувствие близкого будущего или же образ неизбежного конца подпольщика? Он не знал. Оставалось не паниковать и прямо сейчас ехать в лагерь. Или?.. Но если он попытается сам проникнуть в глубь видения, то может вновь ослепнуть и даже погибнуть! А может справиться. Он находил в этом опору и прежде, так разве не найдет ее теперь, после одной беседы с Арундхати? — Видишь ли, абсолютно любая магия забирает твои силы, — объясняет Арундхати, по привычке усевшись с ногами на лавке. — Но моя стихия земли устроена точно так же, как вся природа. Одни существа умирают, другие рождаются, из перегноя вырастает юная зелень, которая осенью сама станет перегноем. У нас с землей нечто вроде баланса: я устаю после того, как побегаю ящеркой, но я же и расцветаю, купаясь в зеленых токах. У Вишвамитры так с воздухом. А вот огонь... Огонь прекрасен и страшен. Он не просто забирает причитающееся ему, он требует, пожирает, порой без остатка. В нем нет ясности и справедливости моей стихии, пусть и жестокой. Поэтому многие ведуны, подобные тебе, погибают... как твой отец. Горан отвечает задумчиво — или же спрашивает: — Но я пока что выжил… — Да, это самое удивительное. В первый раз повезло с Ладой, она вытолкнула тебя из огня. Но потом ты сам… Повелевал огнем на площади, когда вы спасали Ладу, поджег сухостой на пути конницы. Ты даже от слепоты излечился сам. Почти сам. — Почти? — Не догадываешься? — Арундхати хитро смотрит на него своими жаркими глазами. — А ведь ты уже сталкивался с тем, как работает эта магия. Которая, кстати, тоже пожирает... без остатка. Ну же, вспомни, что помогало тебе побеждать приступы боли и что вернуло тебе зрение? Боль уходила в объятиях Кахала. Что касается зрения, то Горан потерял его, когда, называя вещи своими именами, последовал его приказу. По форме Кахал просил его задержать конницу, но лишь по форме. А вернул… Вернул себе зрение, чтобы увидеть воздушного змея, тоже затею любовника? — Погоди, — Горан моргает растерянно. — Ведь мой отец любил маму! — Верю. Но не всякая любовь требовательна и алчна подобно огню. Что ж, помогало раньше — поможет и теперь. Кахала не было сейчас рядом, но Горан помнил… Вот хотя бы ту весеннюю грозу и букет пролески. Тогда Кахал матерился, краснел, шутливо толкал его, прятал лицо в голубых венчиках, весь вечер просидел у него под боком, на диво смирный, а позже в их закутке… секса так и не случилось. Задремали оба прямо посреди ласк, и наутро Горан долго не открывал глаз, чтобы лишь кожей чувствовать задумчивые поцелуи любовника. И без того сильное тело облачилось в эти поцелуи как в доспех. Лишь Кахал имел полное право сжигать его страстью и пожирать в их общем деле. Только он. Не огонь. Огонь подчинился не сразу. Он лизал своими горячими языками доспех, он кусал голову изнутри, но в конце концов признал силу ведуна. Расцвел багряным цветком и явил ему картину. Яснее прежней, однако Горану было мало единственного образа местности. Пробиваясь сквозь муку, он шагнул внутрь видения и задавал вопросы до тех пор, пока не выяснил точно, куда идти. Напоследок пламя все же мстительно бухнуло в его голове резкой болью, но отступило под пустым взглядом стеклянных голубых глаз. Даже такие — они были его, Горана. В лесах Края Курганов по пути к деревне Сенное, на следующий день Лешек со всей дури надавил на лопату — и ебнулся вместе с ней на землю. Да твою ж! Встал, копнул снова, но чуть в сторонке. Мало того, что землица тут была каменная, так в этой каменюке еще водились корни! Командир остановил его: — Лешек, хорош. Ихним коням тут мороки хватит, а вот тебе перед боем лоб расшибать ни к чему. — Угу, — он бросил лопату и огляделся, чтобы понять, как бы поживее прикрыть ловушку. — Бать, мы точно до Рашида сбегать не успеваем? Ты не подумай, что я струсил, да… Кахал попробовал на прочность растяжку и покачал головой: — Я бы сам от Рашида не отказался, но никак. Даже Мурка не слетает туда-обратно. — Командир! — к ним подошел Раджи. — Прости, совсем забыл. Отца все равно нет в лаборатории, у него же пациент в Благом. С другой стороны подбежал Генрик, доложил довольно: — Батя, моя растяжка готова! — Ну тогда помогай маскировать ловушки. И давайте, парни, распределять клиентов. А что их распределять? Двадцать человек в банде, по пятеро на брата. Лешек не шибко успевал с математикой, но двадцать запросто поделил на четыре. Не, ну а чего? Вон, Генрик во время мятежей рвался вместе с батей и Гораном против четырех дюжин рыцарей. И его, кстати, не взяли, старшие управились вдвоем. Или вот, Рашид как-то хвастал, что они с Кахалом победили целый отряд Вильгельма Одноглазого. Только вот туточки не было у них сухостоя — вокруг буйствовал жирный летний лес. Даже вырасти из-под земли Горан — что он зажжет? И до Рашида всяко не добежали бы, даже сиди он сычом у себя дома. Но Лешек все равно не трусил. Почти не трусил. Их же целых четверо! Командир, сука, золото, Раджи не промах, даром что за одной жердью спрятался бы вместе с Уве, Генрик в бунтах по кустам не отсиживался, да и сам Лешек кое-чего стоил. Просто больше он стоил вместе с Вилли. Которого, случись чего, и не увидит… Нет, все-таки трусил. Вдруг они услышали лошадь. Одну-единственную лошадь. К ним шла красавица Мышка. Вместе с хозяином в седле, а как же! — На кого ловушки? — спросил Горан, спрыгивая на землю. Командир шагнул к нему, сжал за плечо: — Ты вообще живой? В огне что ли нас увидел? — Живой, в огне. Ну да, морда скорее серая, чем покойницкая, значит, двадцать надобно поделить на пять. — Так на кого ловушки? — Разбойники. Частью бывалые, частью — обнищавшие рыцари, — ответил Кахал. — Идут на Сенное. У одного из них там должник... чести, так сказать. Простым грабежом не обойдутся. — Подмоги не будет? — Не-а. Рашид в отлучке, да и все равно далеко. А до Сенного еще дальше. И все по полям, по полям, где у них точно не выйдет сладить с двадцатью всадниками в латах и кольчугах. Да с какими всадниками! Выучка у них была рыцарская, злоба разбойничья. Дюжина таких налетит на деревню пострашнее красного петуха, а тут целых двадцать. И в поле не справиться, и мужиков на оборону не вывести. Перед соботками пустели деревни: кто на ярмарках пропадал, кто на богомолье, кто перед барином гнул спину, вымаливая к праздничку послабление. Как мог вертел ситуацию командир, да и они втроем не ленились. И всяко выходило: нужно задержать банду в лесу, вчетвером. Ну, теперь с Гораном — впятером остановят. — Все, парни, пора по коням, — объявил Кахал. — Но сначала — давайте сюда, — и он махнул рукой, зазывая их встать в круг. — Соотношение сил вам известно. Сила противника — тоже. Но вы — сильнее. Лучше вас, лучше фёнов нет в мире бойцов. И мы остановим эту банду, спасем Сенное. Сделаем, родные. Лешек все еще трусил, потроха дрожали студнем. Ну и хрен с ними. Слева топтался Генрик, справа глыбой стоял Горан, напротив робко улыбался Раджи и рядом верил, ох как верил в них командир! Они обнялись, вскочили на коней и разъехались по позициям. Полчаса спустя Кахал скинул с себя агонизирующее тело и вскочил, готовый к новой схватке. Но драться больше было не с кем. Банду они вырезали подчистую. Оставалось пересчитать своих и приказать самым целым переловить коней. Горан бросил на землю булаву возле своего последнего трупа и лег на шею Мышки перевести дух. Его левая рука плетью свесилась вниз, но лицо было вполне спокойным. Он кивнул, мол, пустяк. Раджи? Раджи спрыгнул с Грозного и помчался… К Лешеку? Вроде шевелится. Так, теперь Генрик… Где Генрик? — Батя, — несчастный голос маленького мальчика донесся из-за трупа лошади. Кахал рванул туда, споткнулся, зажал полыхающий бок, и побежал дальше. Упал на колени рядом с Генриком, глянул... Разорванная стеганка кое-как удерживала его внутренности. Пока. — Сейчас, малыш, потерпи, — Кахал обхватил лицо Генрика, мокрое от пота и слез, и рявкнул: — Раджи! — а потом улыбнулся своему умирающему ребенку: — Родной, потерпи, сейчас Раджи перевяжет. Пшеничные ресницы дрогнули, и в солнечных лучах весело заискрились прозрачные капли. Доверчивая щербатая улыбка расцвела на лице Генрика и стала еще шире, когда он увидел Раджи. — Лешек? — спросил Кахал. — Ранен, живой. Кахал обернулся и встретился взглядом с полными ужаса глазами своего лекаря. А чего он ждал-то? Что Раджи придет и сотворит чудо? Скажет, мол, все кишки обратно запихаю, брюхо зашью, и будет как новенький? Кахал наклонился так, чтобы Генрик не видел и не слышал их, и все же на всякий случай отдал приказ на саорийском: — Добей. — Потом снова взял в ладони перекошенное мукой лицо: — Раджи тебя подлатает, но будет больно. Потерпи, малыш, хорошо? Ребенок, все так же щербато улыбаясь, кивнул. — Держись, мой самый храбрый, — Кахал прижался лбом ко лбу Генрика, полностью перекрывая ему обзор, и махнул рукой Раджи. Генрик вскрикнул и замер. Навсегда. Раджи оттащил Кахала в сторону: — Покажи бок! У Лешека рана через бедро. Далеко от крупных сосудов, но лучше бы везти его аккуратно. У Горана, кажется, вывих. Тебя бы зашить… — До дома дотерплю? Тогда перевязывай, глянь еще раз Лешека с Гораном и пошли ловить коней. Нет, стой! У тебя с плечом что? Раджи прижал к его ране чистую тряпку и стал заматывать. — Вроде царапина. — Вроде? — Кахал проверил. Очистил царапину от ниток и крови, перевязал, толкнул Раджи к товарищам, а сам отправился выяснять, что у Мурки с ногой, собирать целых лошадей и добивать, если понадобится, раненых. На Генрика он мог посмотреть и в лагере. В лагере Фёна Зося вышла из землянки, добрела до костра и плюхнулась на бревно, подумать. К ней подошли Ганс и Вилли. Вилли, совсем потухший, спросил: — Ну чего, можно к ним? — Да, ступай, зашили-завязали. — Я скоро вернусь, — бросил Вилли и помчался к другу. Зося ответила на хмурый взгляд Ганса: — Раджи дает себе, Кахалу и Горану дня три-четыре, а вот Лешеку выздоравливать очень долго. — Плохо. С месяц? — Раджи не знает. Говорит: главное, чтобы выжил. Рана вроде неглубокая, но длинная, и не абы что, а мышцы бедра… Ну, а у вас? — Мы прикинули, досок на гроб хватит, уже сколачивать помаленьку начали. А что батя велел, будем хоронить, не дожидаясь Иржи с Втораком? — Летом-то? Конечно. Явились Уве и Берт. Берт почти улыбался: — Ну, Мурка больше напугалась, чем пострадала. Пошагал я ее, чуток рысью погонял — ничего, не хромает вроде. Так, ободралась маленько. Остальные кони в порядке, теперь это богатство пристраивать. Семнадцать здоровых лошадяк, ребята! Это ж какая добыча! Потом Берт сник и несчастно покосился на брата. Уве поскреб в голове, спросил: — Слушайте, а дома кто-нибудь из вас покойников обмывал? Ну и все остальное-прочее. Генрик вроде истово не верил, но и от веры не отказывался. Надо бы похоронить как положено. А мы с Бертом толком и не знаем, как. Ганс покачал головой: — В моей семье этим женщины занимались и дядька еще. У Вилли спрашивать нечего, он дома чужой был, вряд ли его допускали. Зося крепко задумалась, припоминая разные тела и даже разные обряды: тетю Розу она собирала в последний путь по обычаям пиктов. Наконец ответила: — Я-то все умею, парни, только вот же незадача. Вроде мы тут без деревенской щепетильности, но Генрик… Мне кажется, он в этом был очень скромный. Давайте я вам все-все объясню, а вы обмоете его сами, без меня? Потихоньку все в лагере если не наладилось, то вошло в какой-то размеренный, но четкий ритм. Кахал официально передал Гансу на вечер и следующие сутки права старшего, а Зосе — права распорядительницы похорон. Раненые более-менее отдыхали: Лешек, самый тяжелый, задремал со снотворным, Горан, которого вымотали беседа с огнем, бессонная ночь и вывих, рухнул спать сам, Раджи неспешно готовил на завтра успокоительное, не тревожа плечо, а Кахал собирался по грюнландским обычаям до рассвета сидеть рядом с телом Генрика. Вилли с Гансом сколотили гроб, Уве и Берт обмыли, одели и уложили друга точь-в-точь так, как объяснила Зося, потом все занялись поминальной трапезой, коллективными усилиями читали обязательные молитвы, решали, где хоронить, кому и когда копать… Во всей этой траурной суете то один, то другой подходили к Генрику, сидели рядом с ним, вспоминали. Они проговаривали то, что прекрасно знал каждый в лагере: как жил Генрик с тираном-отцом, который свел в могилу трех жен и бил смертным боем своих детей, как убежал он из дома и прилип к бунтам, как учился ездить верхом и понемногу — читать, как неуклюже проходил испытание — полез драться на ножах с пугалом, приняв его в потемках за врага… Вспоминали первые задания, смеялись над первыми ссорами в лагере, из нынешнего дня вовсе пустячными, говорили о том, как у всех на глазах менялся Генрик, расправлял плечи, мужал. О Петере молчали. Пересчитали все вылазки Генрика, все спасенные им жизни, все деньги, отданные детям из приюта и беднякам в деревнях. Это знал каждый в лагере, но они все равно говорили. А еще взглядами спрашивали Кахала: что будет, если жизнь кого-нибудь из них оборвется так же рано? Генрик погиб всего в двадцать лет. Они с надеждой смотрели на командира, и он им отвечал. На смену мирной, теплой ночи пришло свежее утром с предчувствием дождя. Для фёнов оно началось с перебранки. Лешек не успел продрать глаза, как стал доказывать Вилли, что вполне способен проводить Генрика в последний путь. — У нас гроб некому нести, кто тебя понесет? — На телеге доеду. Нет, погоди, чего, всю дорогу на руках нести собираетесь? — Ну да. Никто из нас не вспомнил, чтобы Генрик хоть раз дурно отозвался о деревенских обрядах… Значит, соблюсти надобно. Вот и понесем. — Эх, помнишь, сколько мы с тобой над всякими традициями ржали, сколько раз на потеху передразнивали? Не жалею, конечно. А вот сейчас… Это важно, да? Вилли вздохнул: — С ним важно, а почему? Может, потому что он сам не смеялся, может, потому что первый… А ты про телегу и думать забудь. Все равно кто-то в лагере на хозяйстве останется, и ты с ним. Чем плохо? — Вот ты на хозяйстве и оставайся. Или Берт, или Уве… Как хотите. Пойми ты, я же с ним в его последний бой ходил! — И рану себе находил, вон, месяц в постели проваляешься. Куда тебе по кочкам трястись? Друзья препирались, пока в землянку не вошел Раджи. Он присел на постель к Лешеку и улыбнулся ему так, что неразлучники, не сговариваясь, вздрогнули. — Послушай, Лешек. Я добил вчера Генрика. Если тебе сегодня после вылазки на телеге станет совсем худо, я могу добить и тебя. Хочешь? Ты. Лежишь. Дома. Следом объявился Кахал. Рассмеялся, обнимая разом безмятежного Раджи, довольно-перепуганного Вилли и охреневшего Лешека: — Парни, слово медика — закон! Нет, я серьезно. Давайте пропихнем в устав новый пункт? Мол, после моего слова следующее принадлежит лекарю. — Спасибо, хоть не до твоего, — улыбнулся Вилли. — Ага, а то хуй поймешь, кого из вас больше бояться, — пробурчал Лешек. Неразлучники остались в лагере. Раненого вынесли из землянки, чтобы он смог попрощаться, здоровый привел к гробу зверей. Не только лошадь Генрика, но и двух его любимиц, и еще самую избалованную им козу. Гроб собирались нести Ганс, Уве и Берт. Зося попробовала подхватить его с четвертого угла, но ростом она была значительно ниже парней, так что не вышло. Порешили, что будут сменять друг друга те, кто пострадал во вчерашнем бою. Зося взяла зажженный факел, корзинку с поминальными блинами, обрядовые мелочи, и процессия двинулась в путь. Брели через ельник, душистый и ласковый, потом через поле, где шелковистые злаки касались рук, пахло полынью и чем-то медвяным. Остановились отдохнуть и нарвать цветов — и вновь понесли свою первую ношу. Под молодой осинкой ждала открытая могила. Горан удивился этой ясной поэзии: сильное дерево с пугливыми листьями принимало совсем юного бойца, который внешне казался робким, даже боязливым, но в серьезном деле проявлял невероятное мужество. Сейчас мертвое лицо Генрика не сохранило ни намека на его страхи, но было взрослым, значительным. Горан полюбовался им, поднял глаза — и вздрогнул. Командир боевого отряда «Фён» еще раз повторял для своих подчиненных то, что почти все они слышали ночью. Он говорил спокойно, твердо, но его лицо... белое, застывшее, со стеклянными глазами... То самое, которое Горан увидел в пламени. Проклятый дар! Зачем он видел, если все равно ничего не смог изменить! Или нет?.. Если бы он не примчался к ним, кто знает, кого еще они хоронили бы вместе с Генриком. Лешека? Раджи? А командир говорил: — Генрик был героем, но не героем саг и легенд. Он не выходил биться с чудовищами вроде йотунов или василисков, он не побеждал сказочных богатырей. Нет, он был героем иного толка. Он был… Он есть герой потому, что сражался со злом неизмеримо большим. Повседневным. Это не выйти с мечом, убить дракона и потягивать винцо в ожидании следующего подвига. Он сражался каждый день. В быту нашего лагеря, в муторных разговорах с чиновниками, которых мы поджидали на дороге. Сражался, когда отбирал деньги для приюта, когда выкорчевывал из самого себя то зло, что посеял в нем несправедливый мир. Он был нам сердечным другом вопреки тому аду, который царил в его семье. Он спас жителей Сенного ценой своей жизни и вопреки своему страху. Там, на дороге, все мы боялись. Он тоже боялся. И он победил. Хотя лучше бы не такой ценой. Кахал умолк и отошел в сторону, пропуская к гробу Зосю. Она склонилась над Генриком, пригладила его волосы, чуть растрепавшиеся на ветру, поправила покрывало и вложила в руку цветы, обмотанные шнурком с кованым знаком пламени. Этот шнурок они случайно прихватили у жреца вместе с деньгами и потом смеялись в лагере над внезапной добычей. Зося еще раз окинула взглядом тело друга, чтобы убедиться, что все как положено, и кивнула товарищам, мол, прощайтесь. А сама заголосила так, как голосили в Дебрянке и других деревнях женщины и год, и десять, и кто знает сколько еще лет назад. Ой ты, братушка, ой ты, родненький, Не встречать тебе с нами зореньку, Не видать тебе красна солнышка, Не едать тебе с нами зернышка. Ганс сквозь слезы смотрел на сжатые мертвые губы, но видел вместо них счастливую щербатую улыбку в тот зимний вечер, когда они с Генриком в засаде делили пополам предпоследнюю лепешку. Ой ты, братушка, ой ты, славненький, Не откроются твои глазоньки, И словечком ты не обмолвишься, И домой ты в ночь не воротишься. Уве обнял рыдавшего в голос брата и склонился над гробом, чтобы поцеловать мертвую руку и прошептать: «Спасибо». Он уже благодарил Генрика, когда тот спас в трактирной драке Берта и привел его домой, но почему бы не повторить это еще раз? Ой ты, братушка, ой ты, миленький, Нынче спать тебе под осинкою, Нынче гроб твоей стал постелькою, И укроем тебя мы земелькою. Раджи осторожно, чтобы не растрепать, погладил светлые волосы друга и вспомнил, как однажды они с Генриком заснули бок о бок в шалаше — а проснулись, отплевываясь от жесткой гривы. Они с усталости привязали тогда коней слишком близко, и если кобыла Генрика вела себя прилично, то Грозный не постеснялся разбудить их, сунув морду в шалаш. Ой ты, братушка, ой ты, любый мой, Что ж ранехонько ты нашел покой? Да тебе бы жить да жениться, Да тебе бы еще веселиться. Горан поцеловал холодный лоб и невпопад вспомнил, что Генрик так и не успел узнать женской ласки. Он-то любил, еще до Фёна, и даже просил любимую стать его женой, но ему ответили отказом. А потом все фёны расступились, пропуская к погибшему герою его командира. Его палача. Его старшего друга. Кахал, по-прежнему белый как полотно и совершенно спокойный, положил руку поверх пальцев Генрика. Ой ты, сокол наш, ой, прости же ты, Коли я, сестра, чем обидела, Коли чем обидели братушки, Коли чем обидел твой батюшка. И они услышали. Совершенно дикий, нездешний вой, от которого у фёнов, людей не робкого десятка, аж кровь застыла в жилах. — Заколачивайте! — крикнул Горан, когда понял: не то что ребята — он сам больше не выдержит. Уве и Берт оттащили от гроба Кахала, а Ганс и Раджи быстро подхватили крышку. Ой ты, ясный наш, ой, прости-прощай, Погостить придем — ты дождем встречай, Соловьем встречай да листком шепни, Да ласковым ветром нас обними. А ведь она обнимала. Обнимала, когда Генрик вышел наконец на свободу и поздним вечером шептал ей все то, что держал в себе целый месяц в заточении. Зосю с уже заколоченного гроба сняли в четыре руки Ганс и Раджи и отдали Горану. Глухо застучали комья земли по доскам, и теплые капли дождя упали на землю. Кто знает, кого оплакивало небо? Боевой отряд «Фён» оплакивал свою первую потерю.