Дети ветра

В деревне матери Отто Около полудня загудел колокол в храме, созывая жителей деревни на суд и наказание. Зося и Раджи настояли на том, что не только сам Отто должен сидеть дома, но и маме его не следует идти на площадь. Слепая женщина с двумя несовершеннолетними девчонками была очень уязвима. А ну как скажет не то слово на суде, и семья мужа Эльзы захочет ей отомстить? Конечно, Фён приглядывал за деревней, но беречь одновременно и беременную Эльзу, и ее тетю — этого было многовато даже для них. Возле храма, невысокой деревянной башни, собранной местным покойным умельцем без единого гвоздя, восседали за столом староста, жрец и мужик, которого они выбрали себе в помощники. Они прихлебывали из кружек вино, пробовали пирог, испеченный как подношение родными Эльзы, и о чем-то шушукались. Рогоносец вместе со своей семье занимали лавку напротив них, но уже безо всякого стола и вина. У позорного столба, связанная, стояла брюхатая Эльза и то и дело облизывала губы. Вокруг топтались жители деревни. — Ишь, блядища! — крикнул кто-то. — При всем честном народе ртом своим поганым чмокает! Зудит, видать, у ней между ног! Из толпы вышел еще молодой, но замотанный мужчина. Бросил через плечо: — А ты не подумал, что ей просто пить хочется? — он шагнул к старосте. — Я подам ей воды, а? Гляди, худо бабе, не дотянет до твоего суда. — Худо? А как мандой перед полюбовником трясти, так было не худо? — огрызнулся староста. — Уйди, не мешай нашей работе, — отхлебнул вина и стукнул молотком в медный таз. — Ти-и-ихо! Ну, значит, собрались мы тут, честные селяне, дабы судить гулящую бабу Эльзу. Пока ее законный муж, данный, значит, богами, отлучался по делам, эта вертихвостка сошлась с другим мужиком и через то понесла. Законный супруг требует для ней позорного столба и палок от души. И я, ваш староста, с ним согласен. Ты что скажешь? — он повернулся к своему помощнику. Мужик смахнул с бороды крошки от пирога и с важностью ответил: — Ну как. Баба закон нарушила, и божеский, и человеческий. Пущай отвечает. Им, бесстыжим, одного позорного столба мало, надобно палок. Староста кивнул, а потом поклонился жрецу: — Твое преподобие, ждем святого твоего слова. Жрец встал, сложил в скорбном жесте руки и открыл рот. И не закрыл его. Возможно, от удивления. На площадь въехала Зося. Ее гнедая Зорька была, конечно, пониже какого-нибудь рыцарского дестриэ, но выглядела все равно широко, внушительно. Сама Зося одета была как всегда, в штаны, сапоги и стеганку поверх рубахи на случай внезапной потасовки, но жители деревни заахали и зашушукались, глядя на странную девчонку. Зося свесилась с седла и поднесла к губам Эльзы флягу с водой, а жрецу бросила: — Прежде святого слова святой воды у тебя не найдется? Или хотя бы обыкновенной, чтобы беременная женщина не подыхала тут от жажды? Староста пришел в себя первым. Вскочил, треснул кулаком по столу и крикнул. Увы, сипловато, что несколько смазало впечатление: — Ты кто такая и по какому тут праву? — Я из Фёна. Вы о нас, думается, слышали. — Баба? — удивленно зашептались в толпе. Староста сел на место. Лицо у него было красное и злобное. Слыхал он о боевом отряде, а как же. — Ну? Зачем это ты из своего Фёна к нам пожаловала? — Поговорить с вами хочу. Об том, что смерть за измену по закону не положена, — ответила Зося и быстро перерезала веревки, державшие Эльзу. Повертела нож, будто любуясь блеском стали в свете солнышка, и медленно вложила его обратно в ножны. Некоторые селяне намек поняли верно. Парочка парней уже примеривалась подойти к кобыле да стащить с нее всадницу, но теперь они отступили обратно в толпу. Но до иных доходило с опозданием. Муж Эльзы заорал, впрочем, издалека, не кидаясь под копыта: — Не помрет блядища! Чего этой суке от палок сделается! С другой стороны площади тоже застучали копыта. Хотя в случае с Грозным они скорее загрохотали. — Ребенку сделается, — со спокойной печалью в голосе сказал Раджи. — А через него погибнет и мать. Нет, роли они все же распределили как надо. Она, уверенная в себе вооруженная девчонка, сбила с толку старосту и других представителей власти. Поэтичный, на лицо совсем юный Раджи верхом на вороном коне после своих первых слов казался вестником смерти куда более достоверным, чем любое чудище из народных поверий. Пока селяне разглядывали чужестранца с диковинной внешностью, он продолжил: — Даже я, лекарь, ученик эльфийского целителя, не сумею ударить беременную так, чтобы наверняка не повредить плод. А что сделает… Кто у вас, разве палач? Или вы просто собираетесь вручить палку самому бессовестному мужчине, который согласится бить и без того измученную своим положением женщину? Он повредит ребенку, из-за чего может умереть сама Эльза. Но, как справедливо заметила моя подруга, смерть за измену по закону не положена. Следовательно, гибель Эльзы после палок будет считаться убийством. Что за него в таком случае полагается тебе, староста? Тебе, преподобный? Всем, кто примет в этом участие? — Какое такое убийство? — возмутился староста. — Не бреши! Зося отвлеклась от Эльзы, у которой шепотом выясняла, не нужна ли ей срочная помощь лекаря, выпрямилась в седле и обратилась не к старосте, но ко всей деревне: — Разве мой друг брешет? Сколько баб у вас в этом году померло с дитем в утробе али после родов? Мужик, который хотел подать Эльзе воды, покачал головой. Видно, эта беда коснулась его лично. Да и другие лица в толпе мрачнели. Но староста все еще пытался хорохориться: — Так то были больные бабы. А Эльза-то вон, кобыла! — Нет, — отрезал Раджи. — Я видел, как погибшие в утробе убивали здоровых матерей. На войне в Иггдрисе насмотрелся на побитых беременных женщин, которые умирали в жестоких муках. Или ты хочешь взять грех на душу и на Эльзе проверить, прав ли я? Селяне уже не шушукались, а громко спорили. Жрец теребил знак пламени у себя на пузе — кажется, он и в самом деле не хотел бы заходить так далеко. Староста пыхтел что разъяренный бык, только храбрость — ну или дурь — у него была отнюдь не бычья. У Эльзы, как и у ее мужа, имелись родственники. А у членов боевого отряда, пусть и не богатырского сложения, наверняка имелся при себе не один-единственный нож. Пока староста ворочал в своей голове неприятные для него мысли, слово взяли жители деревни: — Правду фёны говорят! Негоже бабу, хоть и гулящую, губить! — Пущай посидит у столба, от людей глаза попрячет! С нее довольно! — Довольно. И так все знают теперича, что слаба на передок-то. — Посиди-посиди! — Да зачем бить-то? Жрец, верно, умаялся ждать решения старосты, жестом призвал всех к тишине и сказал: — Боги к нам милостивы! Наша-то знахарка у эльфов не училась, не все знает, да и ослепла давно. Боги поняли нашу нужду и прислали к нам сведущего лекаря. И он подсказал нам, что палки могут погубить Эльзу. Нынче вечером на службе возблагодарим за это богов! Похоже, все шло к тому, что сойдутся на позорном столбе. Зося успела выяснить, что Эльза чувствовала себя неплохо, для ее положения так и вовсе отлично, но все-таки оставлять беременную женщину на земле в неудобной позе ей не хотелось вовсе. Да как быть? Вряд ли без крови они смогут договориться, чтобы изменницу отпустили без наказания. Раджи подъехал к ней и шепотом поделился схожими мыслями. После коротких переговоров он обратился к представителям власти: — По-хорошему Эльзе и у столба сидеть нежелательно. Я могу осмотреть ее и сказать точнее, но по совести… — он обвел взглядом всех собравшихся и грустно улыбнулся: — Люди добрые, скажите, разве позорный столб вернет мир и согласие в эту семью? Разве отменит то, что произошло? У многих лица переменились. Зося похолодела: они допустили ошибку, не попали в настроение толпы… Мужики закричали наперебой: — Это что ж теперь, все бабы зачнут гулять безнаказанно? — Притащит выблядка в подоле, а ее терпи? — Нехуй мир из семьи выносить да с другими трахаться! Неожиданно шагнула к людям Эльза. Простерла руки, бухнулась на колени и запросила-заголосила: — Замолю! Замолю свой грех! В храме отработаю, в семье мужниной после родов, как присудите! Да прошу вас, не судите сидеть у столба, не судите палок! Не губите долгожданную деточку! — и она прижала ладони к своему животу. В замке барона Кахал отложил в сторону очередной том. Романтика заброшенной библиотеки на третьем или четвертом часу работы сменилась унылой усталостью. От скудного света болели глаза, от пыли щипали они же, а еще чесалось в носу и в горле. Поспешные ласки остались в прошлом, а сейчас все ближе подступало отчаяние. Что если они ничего не найдут до утра? Высечь парней собирались примерно в полдень. Они с Гораном решили, что необходимо каким-то образом вложить в голову барона мысль о помиловании. Взывать к сердечности феодала было смешно и бесполезно. Оставались иные чувства: суеверные страхи, уважение к традициям, забота о теплом местечке на том свете… Вот они и рылись в местных религиозных книгах, семейных бумагах и записях легенд. Пока что они нашли лишь смутные зацепки: и религиозные книги, и суеверия предписывали в любой непонятной ситуации на всякий случай молиться и творить добрые дела. Но если они не найдут способа организовать достаточно убедительную непонятную ситуацию? — Кахал, а если мы ничего не придумаем? — Тогда парни пойдут под кнут. Горан, барон сейчас женит своего сына, гордость и надежду рода. Даже если он в повседневной жизни чаще держит кружку с пивом, чем меч, то сейчас он волей-неволей вспомнил о рыцарской чести и прочей ерунде. И шантажировать его, а тем более прямо угрожать ему — значит бросить вызов его гребаной чести. Достанется и парням, и всему Брудердорфу, а еще он устроит облаву на нас. Не поймает, но парализует нашу работу на несколько недель, а то и месяцев. Они вернулись к книгам, на этот раз пересев поближе друг к другу. Кахал взял Горана за руку и невпопад подумал о том, что в самом начале их знакомства тоже был кнут. Тогда они встретились на площади Пирана, где несчастного воришку засекли до смерти за фарфоровые вазы из Саори. — Кахал, смотри. Вот дневник супруги нашего барона. Она скончалась после долгой болезни и перед смертью стала очень суеверной. Кажется, она восприняла свою болезнь как наказание и выискала среди родичей мужа и своих собственных тех, кто умер при нехороших обстоятельствах. Тут аж целый список. Годится? — Солнце мое! Неупокоенные души-то? Ты еще спрашиваешь! — Кахал выхватил дневник из рук любовника. — Так, а чьи у нас тут есть портреты? Они обошли всю библиотеку, вглядываясь в разной степени бездарности картины, и возле одной из них Кахал вспомнил кое-что еще из первых месяцев их знакомства. — Горан, если я все правильно перепутал, то однажды славным утром в Райндорфе ты обещал мне, что некая бородатая девица сможет послужить доброму делу, если я найду для нее подходящее платье. Так вот, ненаглядный мой, платье мы отыщем. — Он ткнул пальцем в портрет низенькой тучной женщины в пышных одеждах: — Познакомься! Покойная матушка нашего барона. — Я не вижу у нее бороды, — улыбнулся Горан. — Но за сегодняшний отсос согласен сбрить свою. — За тот, который уже получил, или за будущий? — полюбопытствовал Кахал. Не имевший никогда совести любовник смачно хлопнул его по заднице и подмигнул: — Ну раз уж ты сам предлагаешь… В замке барона, перед рассветом Юный жрец, попавший на службу к знатному человеку, в теплую и сытую жизнь благодаря своим родственным связям, иногда все же тяготился этой самой жизнью. Замок, который днем радовал глаз блеском оружия в залах и красками гобеленов, по ночам нагонял на него тоску, а то и самую настоящую тревогу. Разные господа вполне веселили его на пирушках или во время дружеских соревнований во дворе, когда они фехтовали и метали топорики, но с другой стороны он не знал, чего ждать от них, если им придутся не по вкусу его проповеди? Нынче он пригубил вина от бессонницы и, воровато потискав служанку в постели, почти что сладко уснул. Однако разбудило его некое завывание. Жрец накрылся подушкой, но вой не смолкал. Наверное, какой-то пес пролез в донжон и теперь не знал, как выбраться. Жрец взял кочергу, что стояла возле камина, и высунулся из своей комнаты. Надо было пугнуть глупую скотину, пущай воет у кого другого. Но в коридоре его ждала не собака. А богато одетая, по виду знатная дама. Глаза этой дамы горели алым светом, а пламя факелов вдоль стен металось как сумасшедшее. Жрец захлопнул дверь, закрыл ее на засов, придвинул для верности первую попавшуюся мебель — и заорал во всю мощь своих легких, тренированных священными песнопениями. В то утро даму с алыми глазами видели: возле покоев молодого жениха; под окнами у его невесты; в оружейной, откуда сами собою полетели стрелы; у дверей домашнего храма; в погребе, где после ее посещения головы сыра складывались в число «семь» — день ее смерти. И повсюду эту страшную женщину сопровождало пламя, что вело себя совершенно диким образом: то рассыпало искры, то светилось синим и зеленым, то плясало, несмотря на безветренную погоду. «Не иначе как дело-то божественное!» — взволнованно передавали друг другу обитатели замка. — «Пламя милосердное, вон, послано как знак!» Старожилы опознали в даме покойную матушку барона. Сам барон, бледный, решительный, в ночном колпаке и зачем-то с топором велел вытащить из комнаты любой ценой истошно вопившего жреца и волочь его к храму, усмирять буйную покойницу. Что покойница буйная, никто не сомневался после того, как она выхватила у сыночка названный топор и согнула его с далеко не женской силушкой. В храме служки со страху долго разжигали пламя. А когда разожгли, оно вдруг из порядочного рыжего сделалось солнечно-желтым. Наконец приволокли жреца. Барон подступил к нему грозно, но, правда, уже без топора: — Читай быстро какие знаешь молитвы за упокой души! И вываливай все, все, что знаешь, как загнать обратно в могилу мою родительницу! Жрец, запинаясь, рассказал о всяческих способах: бросить в пламя самую ценную золотую вещь в доме, ибо золото родственно огню; читать молитвы в кузнице, причем просить о милосердии не только богов, но и демонов; простить несколько своих врагов. Барон велел притащить золотой кубок из старого кургана, отправил самых смелых в кузницу, а сам призадумался о врагах, которые были у него в замке сей момент. Долг своему двоюродному братцу он не желал прощать совсем, а вот любовницу, которая высмеяла кое-какие его действия в постели, он готов был не лишать подаренных украшений. Но хватит ли любовницы? Дражайшая матушка выла и безобразничала где-то на стенах, люди вокруг стучали зубами и ждали. Некоторые стучали еще и прихваченным с собой оружием, что дополнительно вдохновляло барона на решение проблемы. Вскоре он вспомнил, что обещал высечь одного из поварят, кинул в темницу двух не в меру болтливых служанок и собирался отдать под кнут пятерых безмозглых крестьян. «Да, невелика потеря!» — подумал барон. — «Лишь бы матушка не повелела прощать долг этому стервецу». Так и вышло, что к полудню пятеро искателей справедливости из Брудердорфа не подставляли спины под кнут, а топали, счастливые, в сторону родной деревни. Кахал и Горан тем временем отдыхали в лесочке на приличном расстоянии от замка. Они прихватили с собой несколько книг, тем самым сотворив доброе дело и поубавив пыли в донжоне, одну из семи голов сыра, колбас на дорожку и теперь собирались с чистой совестью подремать хотя бы пару часов после бессонной ночи. — А зеленое пламя — это что было? — лениво поинтересовался Горан после очередного поцелуя Кахала в непривычно бритую щеку. — Это медь. Мне Аурванг рассказал однажды. В лесах Края Курганов Раджи и Зося остались на пару дней неподалеку от деревни. Они хотели убедиться, что с Эльзой все будет в порядке. Тогда благодаря отчаянной мольбе Эльзы чаша весов опять качнулась в их сторону. Подсудимой назначили посильную работу в храме и дополнительные домашние повинности в пользу мужа, которые тут же перевели в денежную форму. Что ж, денег и родня бедной женщины, и фёны как-нибудь наскребут. Однако оставалась еще одна проблема: как спасти Эльзу и ребенка от мести супруга, незаметной стороннему глазу? Об этом беседовали уже после суда. Зося рассказывала старосте, почему в его интересах беречь Эльзу с малышом как зеницу ока, а Раджи в это время волновал воображение мужа. — Это что это? А коли Эльза с пузом, значит, по неловкости своей с порога навернется — мне и за это отвечать? — Отвечать, — пожал плечами Раджи. — Лишний раз подашь ей руку. Итак, дело они вроде бы уладили, но уже вдвоем у костра сидели хмурые и разочарованные. Раджи вспоминал Габриэля: как легко было там, на постоялом дворе в Иггдрисе! Подмешать яд в вино, бросить в лицо умирающему врагу несколько пафосных слов и уйти к морю. А кого было убивать здесь? Крестьян, которые готовы были посочувствовать Эльзе — и тут же с пеной у рта стали орать, что нельзя неверных жен оставлять без наказания? Но ведь они так жили… Сами являлись собственностью феодала и воспринимали как вещи своих жен и детей. Пожалуй, он их понимал. Или нет? — Зося, я не понимаю, — Раджи вытянул перед собой руки. — Я обнимал моего Джамиля, я укачивал голодную Хельгу — а потом видел их мертвыми. Она же безумно хрупкая, жизнь на рассвете. Почему нельзя любить ее просто так, пока она есть? Зачатая в законном браке или нет, какая разница… Зося покачала головой: — Когда любишь, хочешь дарить радость, беречь от бед, спасать от мелких огорчений… Твоя мама часто меняла пеленки твоему младшему брату? Или сестре? — Она старалась, чтобы они были сухими, но получалось не всегда. — Вот. А твоя мама — свободная женщина, сначала жена аптекаря, потом и вовсе богатого художника. Представь теперь, в какой грязище растут малыши у крестьян, как они орут и как часто умирают. Вдруг это слишком трудно — любить и видеть, как страдает любимое существо? Тяжко любить даже кровиночку свою, а уж незаконного... Раджи вдохнул прохладный вечерний воздух. В нем различались ароматы осени, сумерки делали еще зеленый лес темным и печальным, и от тоски хотелось лечь и не шевелиться. Неужели они с Зосей просчитались не только сегодня, когда преждевременно заговорили о смысле наказания? Неужели в этом гиблом крепостном мире человечность обречена в принципе? Он рассердился. Он попросту не желал в это верить! — Зося, но ведь Эльза знает все это лучше нас с тобой. Я не женщина, а ты, хоть и женщина, но не испытала всех ужасов постылого брака. Эльза же все прекрасно понимает — но хочет этого малыша, вопреки! И потом, посмотри на нас. Кахал отправляет нас на задания, с которых мы можем не вернуться. Это уже не теория, мы уже похоронили Генрика. Да и сами мы не бережем друг друга от этого риска. Но разве мы, фёны, не любим друг друга? Все, за исключением Уве и Берта, неродные по крови. Зося виновато улыбнулась. Куда пропала сильная, уверенная подпольщица, которая нагнала страху на представителей власти в деревне? Теперь Раджи отчетливо разглядел, как его подруге плохо, какая она маленькая и растерянная. — Верно, ты прав, а я что-то нос повесила. Понимаешь… Вот то, что нас не услышали сразу и не услышат завтра, и послезавтра — это горько, обидно, да куда деваться? Мы на это рассчитываем. Но когда этот гадкий мир выглядывает из нас самих… Раджи, я с шестнадцати лет в политике, в бунтах, потом в подполье. Отец мой ввязался в политику прежде меня. Он раньше меня захотел бороться за справедливость. И что? Справедливость у него, выходит, для других. А я для него — вещь, мне можно разрешать и запрещать. Три года мы бок о бок в борьбе, а я для него до сих пор… — и она махнула рукой. По круглым ее щекам побежали слезы. Раджи крепко обнял подругу — и рассердился вновь, только теперь на самого себя. Они сдружились едва ли не с самой первой встречи, первого шального танца, они спали бок о бок в шалашах, они естественным образом обнимались, когда хотели поддержать или утешить друг друга. Так какого шайтана он не смел предложить Зосе совсем иные объятия? Что мешало ему сейчас просить дозволения поцеловать ее, а не расспрашивать о подробностях ссоры с Богданом? Не те обстоятельства. Опять не те обстоятельства. Можно подумать, у них бывают те… Послышались осторожные шаги. Только один человек знал, где они устроили себе ночлег, но фёны на всякий случай взялись за кинжалы. — Я к вам, ладно? — спросил Отто, выходя из-за деревьев в круг света от костра. — Да заходи, — Зося поспешно вытерла слезы. — Чего, дома тебе ночевать опасно? — У мамы нынче то один гость, то другой. Как она ослепла, позабыли к ней дорогу, сама понимаешь, у всякого свои заботы. А нынче, после суда-то, вон, вспомнили. Спрашивают, мол, правду ли Раджи про Эльзу сказал, ну и прочее, — Отто нахмурился, присмотрелся к Зосе: — А у тебя чего глаза красные? Случилось что? — Сегодняшний день случился, — пожала плечами Зося. Отто сел напротив них у костра, опустил подбородок на сцепленные ладони. — И то… Доброе дело вы, ребята, сделали, сестрицу мою спасли, а на душе все одно паршиво. Ребята! — он вскинулся, тряхнув рыжими локонами. — Скажите взаправду, сильно меня ваш Кахал костерит? Шибко мою дурость клянут ваши товарищи, какие мою шкуру спасали, а? Раджи прикрыл лицо ладонью, чтобы спрятать улыбку. Зося разгладила свою светлую косу, переспросила невозмутимо: — Так тебе взаправду выдать, о чем говорят в подполье? — Ну-у-у… — Отто шмыгнул носом. — Ладно, сплоховал я малость. Я об чем, ребят. Совсем засмеете меня, коли я скажу, что хочу к вам? Раджи вдруг резко раздумал улыбаться. Он ответил Отто: — Будто бы можно посмеяться над желанием уйти в боевой отряд… Мы не Кахал, перед нами ты отчитываться не обязан. Но все-таки мы были бы рады услышать, почему ты так решил. — Почему решил? Ну, значит, есть у меня две мысли. Одна из них об том, что я хочу как вы. Думаете, мы с мамой за эти пять годков не видали, какой у Эльзы мужик? Видали. А сделать что могли? Мама Эльзу обнимала-слушала, я ее слушал, один раз с этим козлом подрался, да толку? Я хочу силу как у вас. Хочу что-то делать, уметь, по-настоящему. — А вторая мысль? — подалась вперед Зося. От мрачного ее настроения не осталось и следа, и Раджи прекрасно понимал подругу. Они тут вдвоем только что страдали от бессилия, но Отто напомнил им: не так уж мало они и сделали. — А вторая — про маму и сестренок. Картами я их, сами знаете, не обеспечил. Летом вот, покуда у добрых людей прятался, кой-чего наработал, да то ж пустяк. А у вас — вдруг ремесло освою? Я знаю, вы продаете работу своих, так и мою ж продадите. Маму поддерживать надо, сестренок. Они ж вашей помощью всю жизнь жить не будут. В лесах Края Курганов, по пути к лагерю Фёна Продрыхли Кахал и Горан чуть дольше, чем хотели, поэтому и не рассчитывали вернуться сегодня домой. Проехали сколько хватило сил, нашли мелкое озерцо, чтобы напоить Мурку с Мышкой и ополоснуться самим, и устроились на ночлег. Костер подрумянивал только что собранные лисички, шумел тростник, на другом берегу орала какая-то птица. Кахал перебирал волосы на груди и животе любовника — спасибо тут сбривать не пришлось! — и ловил мысль. Поймал: — Слушай, ну вроде у нас в отряде все сработались, Некрас только новичок. Может, разрешать уже ребятам выезжать на задания как им нравится? Тем, кто явно друг без друга скучает. — Ты сейчас о своих подчиненных или о нас с тобой? — усмехнулся Горан и подтянул к себе Кахала, чтобы поцеловать. — О нас тоже, но не подозревай меня в чистом эгоизме! Берт места себе не находил, когда Уве сломал руку вдали от него. Лешек мне открыл, что тогда, под Сенным, очень боялся умереть без Вилли. Иржи, конечно, со всеми легко срабатывается, да и Ганс… Хотя Ганс одно время дружил с Зосей, а теперь… Лицо Горана, на миг посерьезневшее, опять стало зловреднее некуда: — А что теперь? — Горан! Как так вышло, что я постоянно отправляю вместе Раджи и Зосю? — Ну, ты это наконец заметил. — И ты, сука, молчал?! Горан перекатился на живот, подминая под себя Кахала: — Раджи имеет законное право на маленькую месть тебе. Считай, отомстил. — Значит, это Раджи устроил так, что я посылаю их вместе? Но как ему удалось?! — Логикой и лаской. Уймись, ты сейчас вскипишь. Кахал фыркнул: — Не вскиплю. Но дома мелкий пиздюк у меня получит. Они рассмеялись. Поцеловались, снова посмеялись и пошли есть лисички с остатками колбасы да изучать книжное богатство. Кахал открыл сборник с банальными байками про рыцарские честь, доблесть и прочее — и нахмурился на первой же истории о дружбе двух побратимов. Обратился к любовнику: — Погоди, выходит, из старичков у нас один Вторак неприкаянный? Неужели только потому, что он… ну, называя вещи своими именами, не шибко интеллектуален? Горан тяжко вздохнул: — Вот вроде живешь ты, живешь в нашем мире, а не в семье О'Фола, и до сих пор не усвоил. Дружба и любовь даются не за что-то, Кахал. Не в обмен на какие-то услуги и заслуги. Не как у твоего отца. Фён для Вторака точно такой же дом, как и для каждого из нас. А что он не нашел себе лучшего друга или подругу — так то просто бывает. В деревне Дебрянка Богдан открыл дверь на условный стук — и глазам своим не поверил. Перед ним стоял Раджи. Эта шлюха бесстыжая, которая украла сердце его единственной дочери! Но делать нечего. Не впустить в дом члена организации Богдан не мог. — Проходи, — сказал он как можно спокойнее. — Отужинаешь? — Напиться бы, если позволишь, — ответил Раджи. — Моего Грозного я устроил у тебя во дворе, ты не против? — Не против. А тебе — вон вода, кружки. Пей, сколько потребуется. Покуда не шибко желанный гость хлебал воду, Богдан гадал: за чем таким он пожаловал да в одиночку? Фёны обычно ездили парами, если только не в гости к родным. Но главное, он решал, спросить ли о Зосе и как не отходить кочергой этого сосунка? Устав-то, увы, распространялся и на него. Раджи напился, сполоснул кружку и присел за стол напротив Богдана. — Я побеспокоил тебя не по делам организации, но по делу личному. Зося рассказала, что вы поссорились из-за меня. Рассказала, как я понял, не все, а только то, что посчитала нужным. И я хотел бы… — Обожди, — Богдан поднял руку, перебивая мальца. — Коли ты не по делам организации, так дверь во-о-он там. Поди еще не поздно, найдешь в лесу подходящее место на ночь. Дождя нет, сам ты целехонький, конь твой, кажись, жив-здоров. Не вижу повода спать с тобой под одною крышей. И уж тем более чихал я на то, что ты там хотел. — И на ссору с дочерью тебе тоже начхать? — не моргнув глазом, спросил Раджи. Богдан сгреб его за ворот и подтянул к себе. Уж это за рукоприкладство точно не посчитают. — Очень ты вовремя позаботился о моих отношениях с дочкой. После того, как встал между нами. На блядской смазливой морде не было и тени страха. Одно лишь удивление. — Встал между вами? Но как? — А так! Я дочу воспитывал честной, порядочной девушкой! А теперь она оправдывает твои выходки в постели твоего хозяина! — шепотом проорал Богдан и швырнул Раджи обратно на лавку. Тот пожал плечами: — Ну а что еще ей делать? Судить меня за внебрачный секс? Ты, верно, тоже судишь наших товарищей в Альвхейме? Не припомню, чтобы там кто-нибудь официально женился. Богдан поморщился от досады, но все-таки нашел, что возразить: — В Альвхейме никто не поступает так, как ты. — Как я — это не ложится с мужчиной? Богдан, прости, если ты не заметил, у командира Фёна не любовница, а любовник. — Ну! Именно что! Они хоть по любви! — В Дебрянке, я полагаю, минимум половина пар живет не по любви. Ты разве запрещал Зосе общаться с ними? — усмехнулся гаденыш. Ох, нарывался же! — Вот и Зося так, — вздохнул Богдан. — Дюже умная стала, к словам цепляется… А отец неученый что? Отец теперь тьфу — растереть и забыть. Раджи закатил глаза. — Так растереть и забыть, что она после вашей ссоры места себе не находит. Богдан, поверь, мы не к словам цепляемся, мы хотим ясности. — Я тоже хочу ясности. Раньше моей дочери ясно было, где правда, где кривда, что хорошо, а что дурно. Но теперь… Я не понимаю, как вы живете, по каким законам! Твой грех там приняли, одного картежника ваши парни выручили, бортника по осени ограбили — и только выговором отделались. И это, поди, далеко не все, что я знаю. — Зося так и подумала. Что ты не столько рассердился из-за нашей с ней дружбы, сколько перестал понимать Фён. — А как вас понять? — Богдан аж стиснул кулаки от отчаяния. — Я отпускал дочу в боевой отряд, который должен был помогать людям. Вы помогаете, спору нет, на Совете я слушал внимательно. Но вы… Объясни старику, вот как вы живете? Почему вы принимаете и прощаете? Раджи загляделся куда-то в окно, видать, задумался. Потом вдруг улыбнулся и ответил: — Богдан, Зося мне рассказывала, что ты любишь лес и ее научил этой любви. Научил не просто забирать у природы нужные плоды, травы, бить зверя, но чувствовать природу. В таком случае ты знаешь, каков бывает лес на рассвете. Когда все краски чистые-чистые, даже если вокруг туман. Когда видишь до боли ясно каждую травинку, каждую каплю росы. Когда отчетливо слышишь каждый звук даже в весеннем птичьем гаме. Ты хотел ясности, Богдан? Это мы, это Фён. Только с ясными чувствами и чистыми красками. У нас много подранков, как ты справедливо заметил, у нас много чего есть за душой. Мы осознаем свои ошибки, по возможности их исправляем, но не позволяем грязи прошлого запятнать наш маленький мир. Я недавно это понял… Жизнь на рассвете слишком хрупка. Мы бережем ее и то, что у нас есть.