Дети ветра

Что больше? То лишь, без чего могла Вся эта нежность обратиться в прах. Горенье сердца милой. Резкий взмах И ниспаденье тонкого крыла, Когда душа взлетает, как стрела, С другой душой теряясь в облаках. Данте Габриэль Россетти

В Грюнланде, в княжестве Черного Предела, осенью года 1219-го Старый мерин совсем выбился из сил, и Эрвин не стал больше подгонять его хлыстом. Перевел с галопа на рысь. Да, он хотел попасть к тайникам как можно быстрее, но если бедняга падет, то пешком быстрее не получится. Эрвин воспользовался сравнительно ровным аллюром, чтобы еще раз перепроверить написанные второпях шифровки. Одну он адресовал «Детям ветра», вторую — Фёну. Он был уверен, что попавшим в беду людям требуется именно их помощь. Впереди показался мостик через реку. Да, судя по форме столбиков — именно тот, который описал ему Горан. Значит, почти сразу за ним необходимо свернуть в лес налево, а там искать по едва приметным особенностям два дерева. Сквозь заросли он все равно не мог мчаться галопом, так что старика мерина вполне могло хватить и на обратный путь. Наконец он нашел тайники, для верности притворился, что его интересует семейка опят, послушал лес — будто бы тихо. Спрятал послания, не снимая личины грибника, влез в седло и снова наподдал своему несчастливому коняге хлыстом. Что мог противопоставить воинам ордена и городской страже менестрель почти полувековой выдержки? Он вполне умел приласкать в трактире кого-нибудь кулаком, а не рифмованным словом, знал, с какой стороны браться за нож, но и только. И все-таки он считал, что обязан успеть в город хотя бы к позднему вечеру, чтобы своими песнями заронить в сердца людей тень сомнения в правоте ордена. — Ну же, родной! Еще немного! Бесполезно. Эрвин едва успел спрыгнуть на землю — его бедный старый мерин рухнул, забился в коротких судорогах и испустил дух. Он не успевал в Ронн до того, как закроют ворота. В лагере Фёна У двух новобранцев прямо сейчас планировались разбитые сердца, но парни пока об этом не знали. Они преданными глазами взирали на Ксану, которая обучала их седловке, и таяли в ее голосе как первый снег на ладонях. Увы, надежды парней тоже обречены были растаять. Еще в Краю Курганов Ксана просила помощи у боевого отряда, защиты себе и своему ребенку. Она, крепостная, забеременела от барина, а когда тот погиб на охоте, добрые люди ее предупредили: родственники хозяина не оставят в живых малыша, да и скорее всего ее саму. Сначала она была просто благодарна людям, которые уберегли ее от расправы, дали кров и помощь в первые месяцы после родов. А потом она прошла испытание и стала фёнам прекрасным товарищем. Только на иные чувства не умела отвечать. Кажется, что-то случилось во время беременности, Ксана потеряла любовь к своему барину — а новой в ее душе места не нашлось. Это не мешало ей сражаться, дружить, растить сына, только иногда бродили по лагерю понурые ребята, которых пленила эта большая и напевная женщина. Ну, долго им батя грустить не давал. Собственно, и теперь Кахал жевал и прикидывал: до отъезда из лагеря у него есть час, а то и три, смотря сколько будет отсыпаться Горан и как долго Раджи провозится с лекарством для Иржи. Так почему бы не загрузить ребятам головы или мышцы, чтобы принести облегчение сердцам? — Зося! — позвал он сонную подругу. — Ты не желаешь ли погонять нашу зелень с ножами? — Может, я лучше их по математике погоняю? Дам твои задачки, дам тебя в помощь, и бегайте, сколько угодно! По параллельным прямым, пока не встретитесь. Кахал поскреб затылок: — А мы параллельные прямые уже проходили? Зося плюхнулась рядом, пододвинула к себе котелок с кашей, ответила: — Они только что проходили седловку. Должны были заметить, что путлища висят параллельно. — Нахмурилась: — Бать? Вскочили они одновременно, схватили ножи и бросились к спуску на тропу, что вела к лагерю. Они оба услышали слишком странный перестук копыт одной лошади. Скорее всего кто-то свой, просто срочно, но мало ли? Из седла на руки Кахала буквально выпала полуживая Мария. Новобранцы приняли измученную, но дышащую лошадь, Зося кинулась за мужем, Ксана — помогать командиру. — Мария, молчи. Спокойно, — Кахал устроил подчиненную на ближайшей подстилке. — Молчи, слушай. У тебя послание? Понял, возьму. Дальше. Ждан жив? — девушка кивнула, а потом качнула головой. Мол, был жив, когда расстались, а что уж дальше — не знаю. — Хорошо, милая, дыши, молчи… О, вот Раджи! Теперь слушайся его. Кахал оставил Марию своему лекарю, а сам подозвал к себе Горана и Зосю, чтобы прочитать шифровку с ними вместе. Все трое ужаснулись бы, если бы было время ужасаться. Им сообщали, что в городке Ронн жрецы захватили женщину по имени Лада, в которой кто-то узнал нежить, а вместе с ней некоего Йона. Его бросили в тюрьму до выяснения обстоятельств, а ее должны были сжечь. — Завтра утром, — сказал Кахал. — До Ронна успеем, только если загоним лошадей и украдем новых, — крикнул: — Ксана, карты! — вновь обратился к Зосе и Горану: — Едем мы вчетвером. От новичков толку нет, а остальных… До места тренировки Арджуны ведь не успеем? Горан покачал головой: — Не успеем. Да и числом эту стражу не взять, — он ткнул пальцем в послание, где были приблизительно названы все вооруженные силы ордена и города. Они сориентировались по картам и запомнили аж три места, где могли безопасно поменять лошадей. Раджи доложил, что с Марией скорее всего все будет в порядке, и вместе с Гораном и Зосей побежал готовиться к отъезду. Между тем Кахал раздавал указания: — Ксана, ты за старшую. Вернется Иржи — поможет. Ждан поскакал в Альвхейм, если через четыре дня не приедет — посылай туда двух ребят. Если мы не вернемся через четыре дня — отправляйте в Ронн только самых опытных. Если погибнем, то выбирайте на общем совете отряда нового командира, «Дети ветра» имеют здесь только совещательный голос. Ксана, важно: как только появятся два свободных человека, бегом их к Рашиду. Если погибну я, то исчезнет и он, а сейчас в лаборатории с детьми максимум трое его учеников. Все ясно? Вопросы есть? Бывайте! В городке Ронн, что в княжестве Черного Предела Холод в камере пробирал до костей, но куда сильнее Йона мучил его собеседник, провонявший гнилью души. — Ох, друг мой... — лицо преподобного Махагана было страшно печальным. — Поверь, я понимаю тебя и от всего сердца сочувствую твоему горю. Она ведь твоя воспитанница, а я очень хорошо знаю, как привязываешься к своим дорогим чадам, пусть и не родным... Но прошу тебя, одумайся! Не губи свою жизнь! — Ты говорил о том, что нельзя сжигать людей, — усмехнулся Йон. — Людей! — воскликнул мерзкий святоша. Будто бы виновато опустил глаза и повторил гораздо тише: — Людей. Но она... Твоя воспитанница... Она — не человек. Она — нежить, ужасное, противное и людям, и богам существо. Йон дернулся, громыхнув цепью, которой был прикован к стене, и прошипел в лицо Махагану: — Она — моя Лада. Моя Лада, самоотверженная, добрая, человечная. Она живее всех вас, и обычных поганых жрецов, и таких лживых тварей, как ты. — Йон, Йон, — Махаган сложил ладони в молитвенном жесте. — Я сделаю вид, что не слышал этих слов, ведь твой гнев так по-человечески понятен. Прошу тебя, подумай до утра, у тебя еще есть время. Жрец Ронна порою спорит со мной, однако мы с ним друзья. Он отпустит тебя до приезда старшего, но ты должен будешь согласиться на сожжение. Или хотя бы не противиться ему. Пожалуй, впервые за пятнадцать с половиной лет любви Йон по-настоящему понял темные чувства и действия своей Лады. Тогда, стоя возле тела Бено, он был вне себя от ужаса. Теперь он хотел бы разорвать эту благочестивую мразь голыми руками, размотать кишки по всей камере, выломать ребра... Он не мог, но хотел. Только не выдал ни словом, ни взглядом своих желаний. Кто знает, не сменит ли Махаган после очередного оскорбления мед речей на подпись в доносе? А Йону нужно было дожить до рассвета. Очень нужно. Вдруг в Ронн заглянет кто-нибудь из своих? Махаган пробормотал что-то над сложенными ладонями, кивнул на кружку с водой и ломоть хлеба и закрыл за собой дверь. Ее тут же запер на замок тюремщик. Йон остался один. Один ли? Он в очередной раз осмотрел свою камеру, не обнаружил и намека на потайное окошко — глазок в двери был у него на виду — и все-таки не решился полностью выплеснуть свои чувства. Лишь врезал кулаком по каменной стене и сполз на солому. Они даже не предупредили никого, кроме Богдана и Мариуша! Не попросили ни прикрытия, ни разведки. Но разве мог он предположить, что совершенно безобидная встреча сторонников человека, который призывал людей к любви и состраданию, который защищал, пусть и безрезультатно, приговоренных к костру, обернется кошмаром! Источником кошмара стал не консервативный жрец Ронна, не староста, не шпион короля или верховного жреца, а сам преподобный Махаган. По его словам, ради защиты своих подопечных он за солидную сумму раздобыл магический серебряный перстень, который находил и подчинял себе умертвий. Йон тогда спросил его: — Разве подобные артефакты не отвратительны с точки зрения верующего в Милосердное Пламя? — Для защиты невинных допустимо использовать порой и подобные... средства, — смиренно ответил Махаган. — Однако если нежить помогает невинным детям, если она любит и оберегает их, то все равно остается нежитью? Добрейший проповедник почему-то промолчал. Впрочем, сейчас Йону не было никакого дела до лабиринтов души этой твари. Он прислонился к ледяным камням стены и вспомнил совсем иной холод. А ведь в последние годы он намного легче переносил осеннюю стынь и зимние морозы, чем самые крепкие из его товарищей. Неужели привык? Лада обнимала его почти каждую ночь, обволакивая холодной страстью… Однажды Дарина поделилась с ней рецептом фокуса Аурванга, и Лада повторила его для детей. Она показала им пламя, которое было не только зеленого цвета, но и не обжигало так, как рыжее. Ребята хлопали, свистели, а Йон словно зачарованный смотрел на ее белую кожу сквозь зеленые всполохи… Лада, любимая, диковинный рассудочный огонь, ну почему ты не остановила меня, не сощурилась цинично, мол, стоит ли доверять этому Махагану? Больно ли навям так же, как людям, когда их возводят на костер? Вдруг вспомнился тот день, когда Лада, Арундхати и Дагмара сопоставляли свои яркие видения на соботки. Арундхати говорила о любви, что подобно огню пожирает без остатка. Выходит, завтра настанет их час? Они любили, любили до беспамятства, вопреки всем законам богов и природы, вопреки здравому смыслу и обычному страху. Они взяли друг от друга и от жизни столько, что с лихвой хватило бы на весь Ронн. Да что там — на сотни, тысячи таких! А завтра — время платить по счетам? Что-то скрипнуло во тьме. Кажется, его зубы. Да плевать он хотел на все счета и законы вместе взятые! Ему мало было пятнадцати с половиной лет с Ладой! А ведь он, дурак, думал по пути к Циммервальду, что и пятнадцать дней вместе — счастье… Ну что ж, возможно, его сейчас видели и слышали сквозь тайные окошки, но любой человек на его месте имел право на горе. Йон уронил лицо в свои ладони, от которых больше не было никакого проку, ведь они не могли обнять Ладу, и разрыдался. И в стыни камеры он услышал невероятное: «У тебя такие красивые скулы, даже когда по ним бегут слезы». Слова любимой вернули ему силы. До рассвета он размышлял о том, как поведет себя завтра на площади, что скажет людям, чем утешит и поддержит свою ласточку, что сделает, если все-таки придет подмога. С первыми лучами солнца он был готов дать, пожалуй, первый в своей жизни бой. Его привели не в суд, а сразу на площадь перед храмом. Ну в самом деле, какой суд для нежити? Йон еще ночью вспомнил то, что успел увидеть в городе: расположение улиц, главные ворота, лесок за стенами, где можно было спрятаться, приди к ним подмога. Теперь он огляделся на месте. Осмотрел толпу точь-в-точь как в Циммервальде, когда они рассчитывали, кто их сдаст, а кто, наоборот, им поможет. Прикинул свои силы: да, его руки были свободны, но вокруг стояли воины ордена. Всего четверо рядом с ним, вдруг их что-то отвлечет? А потом к столбу на костре приковали нежную бледную девушку — и в его глазах пропало все, кроме пушистого неба и Лады в светлом льняном платье. Неведомо откуда прилетел яркий лист, запутался в ее волосах. На миг ему почудилось: его ласточка просто должна была улететь по осени туда, где сытно и тепло. Да хоть в степь за Эльфьими Холмами, где они носились наперегонки: Йон верхом на еще живой Звезде и Лада. Лада, его Лада, и белая кожа яснее дня, и бездонные глаза чернее беззвездной ночи. Легкая, прозрачная. Хрупкая, тронь — и рассыплется. Навь, которая десятки лет терпела нескончаемую муку. Которая стоила во всей своей красе и силе городской стражи и воинов ордена вместе взятых. Скольких сердец стоило ее отсутствующее сердце? — … отрекаешься от защиты этого мерзкого существа, кое притворилось сиротой, дабы попасть к тебе в приют и причинить вред твоим детям? — голос жреца вернул Йона к действительности. — Я прошу слова в свою защиту, — ответил он и посмотрел на Махагана. Тот обещал ему перед выходом из камеры, что позволит сказать, прежде чем свершится казнь. Жрец поймал взгляд своего приятеля и важно кивнул. — Меня обвиняют в том, что я защищаю нежить, которая со злым умыслом проникла в мой приют. Это ложь, — весомо, громко произнес Йон, так, чтобы его услышали и в самом дальнем уголке площади. — Я защищаю женщину, которая после смерти больше, чем кто-либо из ее обвинителей заслуживает права называться живой, любящей, отважной, милосердной. Женщину, которая не раз готова была пожертвовать собой ради спасения других. Я защищаю мою любимую женщину, — в толпе удивленно загудели, и Йон заговорил еще громче: — Я спрашиваю... Нет, не вас, преподобные, к вам у меня уже много лет нет никаких вопросов. Я спрашиваю вас, люди: кто имеет право называться человеком? Кожаный мешок с потрохами и костями — только лишь потому, что в нем колотится кусок мяса, именуемый сердцем? Нет. Нет, человек — это тот, кто живет по-человечески. По их законам Лада — нежить и потому подлежит сожжению. Ее не допрашивали, не пытались оправдать, не пытались узнать хоть что-нибудь о ее поступках. Не слушали моих объяснений. Сжечь — таков их приговор. Приговор человека, который всех вас учил любви и всепрощению. Не так ли, преподобный Махаган? Как это на тебя похоже. Ты даешь любовь лишь тем, кто по-твоему, именно по-твоему готов к ней. Верно? — Молчать! — рявкнул жрец Ронна и сделал знак воинам ордена, чтобы те закрыли Йону рот. Двое шагнули к нему, но замерли, удивленные звонким смехом. Вряд ли они хоть раз слышали, как смеются осужденные на костер. — Что за дивный день, люди! — весело, совсем как девчонка, воскликнула Лада. — День, когда алчные осуждают бескорыстных, когда жестокие осуждают любящих! Прощай, любимый, я ухожу с легким сердцем! Мы сделали в этом мире в сто крат больше, чем каждый из этих святош! Жрец заорал, теряя остатки величия, и к костру поднесли факела. Йон в последний раз быстро взглянул на них: не метнется ли против ветра пламя? А потом достал из-за голенища нож, о котором никто и не помыслил, когда бросал в камеру добродушного воспитателя. В новом Альвхейме С едва живым Жданом, который доставил шифровку, решили оставить Финна. Дарина, Хвал и Аустри давно не участвовали в боях, да и Аурванг в последний раз дрался шутя, но они рассчитывали на свое умение выкручиваться и на то, что придут фёны. Ждан заверил их, что у Марии отличная лошадь, и кроме того воспитанница Йона и Лады просто должна была мчаться как ветер. Лошадей через портал они протащили бы вряд ли, поэтому выбрали оружие и защиту для пешего боя и теперь стояли рядом с Арундхати, готовые по первому сигналу прыгнуть вперед. Сама Арундхати прижалась спиной к самому сильному дереву возле дома, чтобы получить поддержку своей стихии. Из ее вытянутых пальцев тянулись тускло мерцавшие зеленые ленты, которые пропадали в едва заметном пятне размером с дверь. — Слишком сильное огненное поле, — просипела она. Ее переливчатая кожа стала матово-бледной, руки задрожали. — Не могу раскрыть портал для всех нас. А сама… Дарина спросила: — Ты удержишь портал оттуда, чтобы вы прыгнули обратно? — Я не уверена... — Тогда тяни их к нам, — быстро просчитав все возможные исходы, велела Дарина. Она знала, что подобная магия требовала много больше сил, но выбора у них не было. Арундхати застонала от усилий, но к ней на помощь пришел Аустри. Ему не было нужды теперь готовиться к бою, поэтому он попытался сделать невозможное для мастера — обуздать магию огня. У него не вышло, и все-таки Арундхати немного перевела дух, встряхнула руками и вновь зашептала заклинания. Ее глаза полыхнули зеленым, а из носа и ушей потекла кровь. — Сила... не пускает Ладу... Кровь побежала быстрее. Аурванг и Дарина переглянулись, и Аурванг отдал приказ: — Тяни одного Йона. В воздухе страшно запахло железом и гарью, однако портал сделался ярче. Зеленые ленты вспыхнули, Арундхати выпрямилась — и ее тут же отшвырнуло обратно к дереву. В уголках ее рта запузырилась кровавая пена. — Йон держится за Ладу. Не могу… Легенда А потом по Грюнланду поползли слухи. Темные, жуткие, от каких бросает в дрожь и в самый жаркий летний полдень. Одни говорили о том, что сами боги спустились на землю, и Милосердное Пламя покарало грешных служителей ордена и наградило истинных праведников. Другие возражали, мол, нет-нет, это страшные духи поднялись из глубин ада и превратили в сущий ад крохотный городок. Вполголоса, боязливо озираясь по сторонам, передавали, что металось по городу живое пламя, и вместе с ним злые призраки, демоны и упыри, и кровь с их когтей и зубов текла подобно чудовищной реке. В далеких от Черного Предела княжествах сказывали, будто огненный столб взмыл до небес, а после обрушился на жрецов, и воинов, и стражников, и простых людей, и пожрал все живое, и обратил его в пепел. И только Эрвин, который утром попал все же в город, однако не сумел толком ничего сделать, открывал самым внимательным из своих слушателей правду: — То были просто люди. Четыре человека, обезумевших от того, что они потеряли своих друзей. Но какой бы легенде ни верили жители Грюнланда, а доподлинно известно одно. В день Роннского ужаса орден Милосердного Пламени впервые упал на колени. За стенами Ронна и в самом городе Фёны меняли лошадей дважды, и все-таки им везло: попутный ветер дул в спину, не встретилось никаких рухнувших мостов или докучливых рыцарей. Они подъезжали к городу, еще вполне живые и для драки, и для менее кровавого решения проблемы. Когда свернули к Ронну, ветер переменился. Из открытых ворот, охраняемых сейчас условно, к ним летело что-то… Большая птица? Упущенная хозяйкой ткань? Вскоре они поняли, что это было светлое льняное платье, очень им знакомое. Вдоль воротника вился узор, вышитый Дагмарой. Она смеялась тогда, мол, впервые вышивает не от нежити, а для нежити. — Может быть, Йон… — начал было Кахал, но осекся, когда задрал голову. Спросил у Горана: — Если бы Ладу сожгли в другом платье, мы бы видели клубы дыма? — Не видели бы только, если бы сожгли вчера. Но все-таки они надеялись. Въехали в город как можно быстрее, однако вполне прилично представившись стражникам и не привлекая к себе внимания по дороге к храму. На площади они увидели то, что осталось от Йона. Кахал отыскал причину зверской расправы над ним: горановский нож торчал из горла какого-то сморщенного лысого человека. Должно быть, именно он был виноват в том, что схватили Ладу. Йон одним ударом и отомстил ему, и спровоцировал собственное убийство. Чтобы Лада не страдала, сгорая. Зося тронула командира за руку: — Ее хотели сжечь вон там, — и указала на костер, который горел теперь без дела. Никто не спешил тушить его, никто не торопился убрать трупы, потому что и жрецов, и воинов, и прочих жителей города волновал один вопрос: куда вдруг исчезла нежить? Она совсем исчезла, или же нападет сейчас откуда не ждали да поубивает тех, кто осудил ее на казнь? Кахал, Раджи и Зося медленно — теперь уж спешить было некуда — изучали силы противника. Горан же опустился на колени перед телом человека, который был ему сначала близким другом, после — верным товарищем, а теперь.. Теперь лежал посреди равнодушной к нему толпы, изуродованный, наверное, десятком ударов, с пробитым черепом, с раздавленной рукой. Горан поправил грязные светлые волосы так, чтобы они прикрыли разбитую кость, поднес к губам скользкие от крови пальцы, закрыл Йону глаза и встал над ним. Никто, кроме фёнов, не заметил, как в его глазах вспыхнули алые огоньки. Они разгорались, разгорались... То, что костер превратился в огненный вихрь и заметался по площади, увидели все. И служители ордена начали умирать. Горан каменной глыбой стоял над телом, и по мановению его руки пламя ровно живое перекидывалось с одного жреца на другого. Самые отчаянные из стражников и воинов ордена бросились на него, но не достигли цели. Кахал, Раджи и Зося уложили их, но им было мало. Кахал пустил в ход клыки, Раджи и Зося подняли голову одного воина на пике. Огонь бушевал на площади, а фёны убивали. Пробивали шестоперами грудины, сносили головы, протыкали насквозь оружием, отнятым у стражников. Доставалось всем тем, кто был причастен к гибели их друзей, кто служил власти и кто был властью. Простые же люди стояли будто заговоренные от этого ужаса. Они застыли в оцепенении и не знали, бежать ли, смотреть. Они увидели, как упырь и двое демонов ворвались в храм, и вскоре из распахнутых дверей на площадь, прямо в кровь и пепел посыпались, покатились сокровища ордена. Потом все трое вышли из храма, человек с багрянцем в глазах подхватил на руки изуродованное тело, и они покинули город — будто их и не было. Лишь пыль и пепел взвились за ними облаком.