I sat within a valley green, I sat there with my true love… Robert Dwyer Joyce
На острове Шинни, на побережье, ранней осенью года 1220-го Ранним утром Кахал немилосердно разбудил любовника и буквально вытолкал его из домика, скрытого в скалах. Они добрались до этого лагеря повстанцев накануне, в сумерках, и не успели выйти к морю, потому что рухнули на лежанки сразу после ужина. Сейчас спали все нереи, кроме дежурного, и они могли с чистой совестью потратить на себя пару часов. Колючий осенний ветер донимал их всю дорогу, а теперь почти стих. Близкое море шелестело мягко, сонно, и Горан, потягиваясь, подразнил любовника: — Не боишься, что я задремлю где-нибудь по дороге? — Жить тебе вроде бы еще не надоело, так что нет, не боюсь, — Кахал подвел его к обрыву и показал, какой козьей тропой им предстояло пробираться к воде. Горан недоверчиво хмыкнул: — Вы с мамой спускались вниз по этим скалам? — Ну да. — В ее последний год, когда она уже была слаба здоровьем? Кахал самодовольно улыбнулся: — Я же тебе говорил, мама на острове становилась той еще бедовой девчонкой. Что глядишь? Тебе слабо? — Ну я-то не бедовая девчонка, — проворчал Горан. — Если что, лови меня за бороду. Они спустились, осторожно выбирая удобные уступы, цепляясь за корни редких деревьев, жесткие травы и камни, под конец дышали чуть тяжелее, чем допускала их гордость, но открывшийся вид того стоил. Внизу под срезом горы был чистейший песок, на котором дремали редкие валуны. Море лениво катило на берег прозрачные волны, над горизонтом солнце разливало свое золото, а вездесущие чайки разбивали эту вечную красоту суетой и воплями. Горан положил подбородок на плечо Кахала и сказал: — Послушай, с самого приезда меня мучает один вопрос. Я, конечно, не самый большой знаток поэзии, но помню немало стихов, где крики чаек звучат очень романтично. Интересно, а господа поэты вообще слышали, как орут эти создания из преисподней? — Ghrian*, что за вопрос! Разве мы с тобой не за всяческую свободу? Кому-то эти твари кажутся романтичными. Ты против? — Ghrian — это ведь солнце на языке нереев? Нет, я не против. Кахал смутился. В серых глазах любовника было столько нежности, столько счастья, словно бы он тоже мечтал оказаться в этой бухте вдвоем. Но вдвоем они не были. Со стороны цепочки валунов, уходящих в море, до них долетело словно бы нездешнее пение. На самом большом камне полулежала сирена. Ее перламутровая кожа переливалась на солнце, длинные локоны водопадом стекали по плечам, а чешуйчатый хвост казался усыпанным серебряными лепестками. То ли эта сирена и в самом деле выглядела более сказочной, чем милое неброское создание из юности Кахала, то ли он в сорок три года стал сентиментальным. — Мои легенды, — прошептал Кахал, обнимая Горана, когда сирена нырнула в море и уплыла вместе со стайкой дельфинов. — Ты и она. В глубине острова Шинни, осенью года 1220-го Они только-только приехали в это нерейское поселение, едва успели расседлать лошадей, а Лиам уже ругался со своими. Причем на том диалекте, которого Кахал практически не знал. Горан все-таки попробовал: — Совсем не понимаешь, о чем сыр-бор? — Лиам сейчас как-то неласково обозвал старейшин, двое бойцов рядом с ним согласны, а остальные вроде не очень. Погоди-ка… вроде про еду говорят… Нет, ни лешего не разберу. — Ши, — поддел любовника Горан. — Здесь живут не лешие, а ши. — Слушай, фольклорист-затейник, пошли перехватим Лиама, пока его снова не взяли в оборот. Друг Кахала с высоты своего роста метал громы и молнии: — Фёны, вот объясните мне, как мы победим проклятых лимерийцев с такими порядками? Захватчики вырубают наши леса, отнимают наши земли под верфи, не дают нам на них работать, а если и берут кого, то платят втрое меньше против своих, сдирают шкуры с наших повстанцев, насилуют наших женщин, вот скажите, этого нам мало? А как же, мало. Что мы сами с собой-то делаем? Тут вроде бы свободное от Лимерии поселение, так трудились бы дружно, поддерживали друг друга, давали бы кров и провизию нашим бойцам! Что, плохо? Старейшинам, выходит, плохо, друидам плохо. Опять не по справедливости разделили еду. Опять оставили простых бойцов без обувки и отправили прямо так на учение в горы. По горам, осенью, чуть не босиком! Заморозок здесь был, какие листья, видали? Горан спросил: — Помочь прямо сейчас никак нельзя? — Никак! Ни жратвы, ни кожи, ни денег! Двое старейшин уехали с деньгами общины в город, вроде хотят внести долю в какое-то дело… Я спрашиваю: расписки оставили? Хоть самую завалящую бумажонку, что доход потом разделят между всеми членами общины по справедливости? Разводят руками. Они старейшины, им виднее. К тому же вроде бы друид напророчил им удачу. Кахал взял друга под руку и отвел его подальше от лишних ушей. Дождался Горана, который прихватил для них ячменных лепешек и пахты, заговорил на всеобщем: — Как настроения среди простых тружеников? Есть шанс без двух старейшин потеснить остальных? — Был бы — я б так не орал, я б действовал, — вздохнул Лиам. — Нет у нас шанса. Многие люди верят старейшинам, особенно те, кто не бойцы. Верят им, верят друиду. Боятся, конечно, куда без того, но рассуждают так: у нас один враг — Лимерия, и нам нельзя спорить между собой, нельзя раскалывать общину, нельзя телу без головы, то есть без власти. А если у власти в черепушке, прости, насрано? — Да нет, мой дорогой, не насрано, и не голова этот вовсе, — Кахал подмигнул Горану: — Помнишь, как написала в своей книге наша Дарина? Есть класс воробушков и класс соколов, и вместе они хреново уживаются, хотя и те, и другие — птицы. Вы все нереи, Лиам, но это не значит, что у вас общие интересы, да и с общим врагом я бы поспорил. Что-то старейшины не гнушаются вкладывать деньги в лимерийские предприятия, и ты сам не веришь, что доход, буде таковой случится, они поделят между всеми членами общины поровну. Лиам отчаянно рванул свою роскошную бороду: — Так, значит? Выходит, нерей нерею может быть не только брат, но и враг? — Вы третий десяток лет под Лимерией, вам трудно в соплеменниках подозревать врагов, — утешил Лиама Горан. — Однако что же разутые бойцы, нельзя ли их догнать? Тренировки тренировками, а с отмороженными ногами шибко не повоюешь. — Нельзя, опять нельзя! Они ушли с проводником, а кроме него здешние горы никто толком и не знает. Когда уже ваш Рашид вернется, ему бы туда слетать! — Обещал завтра, значит, будет завтра, — ответил Кахал. Это была одна из многих проблем сопротивления на Шинни, с которыми фёны и «Дети ветра» за какие-то пару месяцев устали бороться. Она грозила расстроить ряды повстанцев, но не только она. Разные группы подпольщиков схлестывались между собой из-за несовпадения планов. Одни видели главную цель: прогнать с острова захватчика, чем скорее, тем лучше. Что делать с лимерийскими верфями, плавильнями, мельницами, непривычными для нереев видами сельского хозяйства, как и в какие сроки обучить своих соплеменников — они не думали. «Покуда вы тут языками чешете да на врага спину гнете, каждый день погибают наши братья и сестры!» — так отвечали они более медлительным повстанцам, которых хоть немного заботило образование. Те, в свою очередь, порой увлекались учением и пренебрегали минимальной обороноспособностью. Кроме того, лучшие умы отнюдь не всегда возвращались в общины с верфей или из лимерийского университета. Были третьи, которые пытались и видеть чуть подальше клича «Лимерия, вон с Шинни!», и бороться уже сейчас. Разумеется, на них точили зуб и первые, и вторые. Помимо разногласий идейных у подполья имелись трудности и более прозаического, буквально приземленного характера. До войны нереи селились чаще всего вдоль побережья, а потому земли в глубине острова, где сохранились леса и смотрели в небо горы, были для них тайной. Единичные проводники, друиды и сказки — вот и все, чем нередко располагали повстанцы, когда устраивали очередной лагерь. Вот эту последнюю проблему старательно решал Рашид. За прошедшие годы он потерял часть своего навьего могущества, но по-прежнему был быстрее и человека, и средней лошади. Он носился по острову, вооружившись украденной у захватчиков астролябией, рисовал карты и обозначал на них полезные объекты: тисовые леса для луков, торфяные болота, выходы руд, богатые рыбой реки, словом, все, что помогало подполью выжить. Остальное «Дети ветра» и фёны раскидали между собой так: Аурванг делился своими военными навыками, но и сам осваивал кое-что новое, например, временную фортификацию в условиях острова, Дарина ведала прежде всего идеологией и учила диалекты, чтобы разрабатывать шифры, понятные большинству нереев, а Кахал и Горан как всегда решали срочные внезапные вопросы, передавали повстанцам свой собственный опыт и перенимали у них местные находки вида «голь на выдумки хитра». Только здесь и сейчас, рядом с приунывшим Лиамом они сами загрустили от двойной задачи: бороться с несправедливостью внутри несправедливости. Кахал через силу улыбнулся: — Ну чего, мужики, выше носы! У нас тут целый отряд полуголых бойцов несмотря ни на что утопал в горы тренироваться. Прорвемся как-нибудь с такими героями. В глубине острова Шинни, зимой года 1220-го Хватило беглого взгляда на припорошенные снегом шалаши и палатки меж горных выступов, чтобы понять: в этом лагере не было ни старейшин, ни друидов. Собственно, тут и мужчин почти не было. Временные укрепления возводили измученные работой женщины и подростки, лишь откуда-то слева доносились мужские голоса. Пароль у фёнов и Рашида приняла ветхая старуха. Кахал обратился к брату: — Если они готовят оборону, а не отступление, значит, не представляют, куда уходить. С тебя карта. Срочно. — Есть. Пока они коротко обговаривали детали, Горан кое-что выведал у старухи и рассказал об этом Кахалу, едва тот освободился: — Они бежали из канатных мастерских три дня назад, просто не выдержали условий труда. Уперлись в гору, дальше пути не знают. Где-то неподалеку есть лимерийские форты, два человека полезли в горы поискать проход и не вернулись. Еще один, подросток, пошел сегодня утром, сорвался на глазах у матери, погиб. Послали за подмогой. Здесь Лиам, скоро вернется. — Да вот он! — Кахал бросился навстречу другу, который прискакал весь в мыле. — Ребята, вы одни? Подмогу привести не сумели? Кахал насторожился: — Так ты за нами послал? — В смысле? А как вы здесь… — Рашид заметил множество босых следов в лесу, на всякий случай помчался прямо к нам. Мы отправили Джона в лагерь с весточкой, куда мы, а сами сюда. Так ты кого-то за нами послал? — Конечно! — Лиам обвел красноречивым жестом всю окружающую безнадегу. — Майкла, еще вчера утром! — Вряд ли он погиб, до нас дорога безопасная, хищников нет, лимерийцев мы не видели, — Кахал перехватил взгляд Горана и велел Лиаму: — Давай готовить людей к отступлению. Самых сильных оставляем на укреплениях, они пригодятся. Остальным — отступать. Лиам дернулся, как от удара: — Думаешь, он предатель? Но отступать… Куда? У нас двое здоровых мужиков и крепкий парень сгинули в этих горах! — Рашид обещал карту, карта будет. Работали молча, быстро, споро, будто бы фёны имели дело не с мирными труженицами, а с собственными бойцами. Когда подошел отряд лимерийцев, почти все нереи построились как можно дальше от укреплений, чтобы по первому слову двинуться в путь и сберечь при этом малышей, двух практически беспомощных стариков и несколько беременных. Трое мужчин, не считая Кахала, Горана и Лиама, и с ними самые крепкие женщины уже отразили первую атаку всем, что сумели для этого приспособить: плохими арбалетами, камнями и топором. Явился Рашид, отдал Лиаму карту. Кахал бросил на нее беглый взгляд и сказал другу: — Уводи всех, вы пройдете. Лиам махнул рукой, подавая сигнал к отступлению, и переспросил: — Мы? А вы? — А мы, — Кахал отбросил негодную стрелу и перезарядил арбалет, — мы прикрываем. — Они не прочтут без меня карту, — прошептал Лиам. Кахал выстрелил. Обернулся к другу и поцеловал его в щеку: — Я знаю. Иди же! Если очень повезет, свидемся. — Ты ее видишь? Там, под елью? — Там никого нет. — Есть. Банши с лицом моей тети. Прощай, — Лиам крепко поцеловал Кахала и помчался к своим. Рашид завалил за нереями проход, но это было последнее, что он сумел сделать как навь. Скорее всего Майкл доложил лимерийцам о нежити в рядах подпольщиков, и отряд привел с собой мага. Он-то и парализовал силу Рашида. Фёны подожгли укрепления и лачуги. Проход лимерийцы рано или поздно откроют, а огонь задержит их еще на пару часов. Горан и Рашид смотрели на своего командира в ожидании приказа. Кахал влез на пока еще не вспыхнувшее дерево, чтобы в последний раз оценить врага. На землю он спрыгнул совершенно счастливый: — Слушайте, там Чарльз! Ну же, мой средний брат! Он скотина последняя, но насчет пыток я с ним договорюсь. Если же нет, то у нас с Гораном яд, а тебе, Рашид, он не нужен, верно? Тогда сдаемся. Мы не нереи, я вообще дворянин. Будет суд, будет казнь, мы лишний раз выступим перед народом. Так что… — он протянул руки к любовнику и брату. Горан спросил, прижимаясь лбом к его лбу: — Почему Лиам сказал тебе о банши? — Банши плевать на чужаков. Они оплакивают лишь тех, кто принадлежит земле Шинни. Значит, мы с вами вроде как местные. — То есть у нас с Гораном теперь две родины? — улыбнулся Рашид. — Я польщен! Стало жарко. То ли от подступавшего пламени, то ли от прощальных объятий и поцелуев. А потом они вышли с поднятыми руками. На острове Шинни, в городе Одна за другой гасли звезды в квадрате зарешеченного окна. Их казнят на рассвете, а его на закате сожгут. Как и обещал Кахал, его брат Чарльз, пусть и ошалевший от неожиданной встречи, сделал все для того, чтобы не было пыток и чтобы они спокойно провели последнюю ночь в камерах смертников. Одиночных, разумеется, но на большую роскошь они не претендовали. У Рашида было множество бессонных ночей для размышлений, а сейчас подходила к концу последняя. Сам он ни о чем не жалел и ничего не боялся. Нежить лишена страха смерти, а жизнь... От жизни он получил сполна. В его камеру заглянуло прекрасное зимнее утро, свежее и мягкое. Сколько прекрасного осталось позади — его лаборатория и люди, которым помогали его снадобья. Ученики, товарищи, друзья, внуки. Надежный Милош, шустрый Саид, ласковый Али. Сын, его Раджи, его солнце. И сотни лет мало рядом с ними, но Рашид не боялся прощаться навсегда. Он грустил лишь о том, что не обнять ему любимых напоследок. Умом он понимал, что Кахал и Горан тоже ни о чем не жалели. Они не строили иллюзий и выбрали свой путь задолго до встречи и с ним, и друг с другом. Ни один не рассчитывал умереть в теплой постели, убеленный сединами, да и пожили оба... Много, мало? Сорок три. Пятьдесят. Умом Рашид понимал, что случится однажды предрешенное, но сердце, которого не было, отчаянно болело и не соглашалось мириться со смертью брата и друга. Да кто его спрашивал? Небо светлело, вот уже теплые лучи посетили напоследок его камеру, и Рашид не удержался, пустил солнечного зайчика своей цепью. Отсюда он, разумеется, не видел эшафот, зато уловил гул прибывавшей толпы. Толпа шепталась, гудела, роптала, смеялась — но не эта, другая. Каменные стены раздвинулись, и Рашид увидел помост с разложенным на нем костром. Двое солдат втащили на него стул, на котором сидел мужчина с добрым усталым лицом и пышными усами. Вдруг он улыбнулся и посмотрел прямо в глаза Рашиду. Рука его выводила на невесть откуда взявшейся бумаге почти точь-в-точь те слова, что были написаны на первой странице труда Янека. Видение исчезло, а свет от него остался. Рашид теперь точно знал, что это действительно будет, будет... И многое произойдет, прежде чем возродится клевер на пепелище, и сколько любовей, всепожирающих, как огонь, спалят любящих дотла. Выходит, сегодня — их черед? Рокот барабанов на миг заглушил толпу. А когда он стих, Рашид услышал родной задиристый голос. Он не разобрал слов, но люди на площади ахнули и тут же рассмеялись. Ну и что Кахал нашутил напоследок? Ветер донес до него и второй голос, низкий, спокойный. Они говорили оба, но совсем недолго. Барабанная дробь оборвала слова, наверняка крамольные. А потом отсутствующее сердце Рашида затопило теплой морской волной. Их последнее желание исполнилось — им позволили обняться перед смертью. Барабаны зазвучали в третий раз. Ну вот и все. И Рашид не услышал даже — всем собой почувствовал: «Прощай, братишка». «Прощай, родной». Путешествие ветра Ветер ворвался в камеру и разметал по полу одежды. Кожаный наголовник ускользнул в окно и проплыл над площадью. Ветер качнул два безжизненных тела на виселице, растрепал светлые и темно-русые с проседью пряди и помчался дальше. Он пролетел над Шинни, станцевал джигу в лагере повстанцев, сыграл на флейте. Растравил парус на судне, что повезло к берегам Иггдриса координаторов подпольной организации и их детей. Ветер провожал их до штаба фёнов и смахивал слезы с лиц осиротевших бойцов. Заглянул к себе домой, к «Детям ветра», и зашуршал страницами, которые пахли свежей краской. С письмом переплыл через Эльфьи Холмы, чтобы подхватить плач безутешной матери и ее младшего сына. Кто знает, куда еще полетит он, своенравный? Но ветер непременно вернется на Шинни в тот день, когда человек c добрым, усталым лицом и красивыми усами взойдет на подлинный трон. В Ирландии Ветру — горькое раздолье на зеленом острове, где вырублены леса и выкошены люди. Голодом, клинками, пулями. Ветру — вольно кружить над тюремным двором, где, привязанный к стулу, раненый, ожидает расстрела герой Красной Пасхи Джеймс Коннолли. Ветер знает: сегодня казнь, а завтра — республика. Искалеченная, разрезанная, расколотая. И ветер возвращается в Ольстер, чтобы спустя десятки лет подхватить плач по расстрелянным на улицах Дерри в день Кровавого воскресенья. Вчера — колония, а сегодня — республика. Пусть изуродованная, но живая. И прошло всего-то восемь веков от поступи первых завоевателей до первых залпов освобождения. Сколько пройдет до последних? Но отгремят последние залпы, и полной грудью вздохнет свободная Эйре. А ветер останется навсегда. Как же без него? Посвящается волонтерам Ирландской Республиканской Армии.В полях войны среди мечей Встречал я смерть не раз, Но не дрожал я перед ней — Не дрогну и сейчас!<...> Я жизнь свою провел в бою, Умру не от меча. Изменник предал жизнь мою Веревке палача.<...> Так весело, Отчаянно Шел к виселице он. В последний час В последний пляс Пустился Макферсон. Роберт Бернс