Дети ветра

История повторяется. Все это уже было в далекой прошлой жизни. Передо мной вновь лаборатория отца, в которой его больше нет. И не будет. На этот раз — действительно навсегда. Но кое-что изменилось. Его травы, книги и оборудование не продадут как ненужный хлам. Меня встретили его ученики. Одни тактично кивнули, боясь потревожить излишним сочувствием, другие, наоборот, крепко обняли, и, не сговариваясь, молча покинули дом. А я остался в одиночестве. Та самая фарфоровая баночка, которую я узнал в доме Янека и Дагмары. Тогда на нее с завистью поглядывала двухлетняя рыжая малышка, которая не понимала, почему папа не позволяет сделать из нее замечательный домик. Сегодня Искра часто гостит здесь и сама заготавливает травы. Не исключено, что именно она и составила этот сбор. Отца больше нет. Но на полке лежит первое издание его травника, напечатанное в нашей типографии год назад. Я касаюсь уже потрепанных от частого использования страниц, стекла, фарфора и будто чувствую ласку его холодных пальцев. А потом обхватываю рукоять ножа на поясе. Такой крепкий, надежный. Горан был, наверное, самым надежным человеком на свете, и я до сих пор помню его последнее крепкое объятие. Что осталось от Кахала? Запоздало понимаю то, что всегда было перед моими глазами. Кахал прекрасно разбирался в оружии и знал цену хорошей, на совесть сработанной вещи, но он не привязывался к своим клинкам через сердце. Да, он считал удобным засапожный нож, с которого началась их с Гораном тогда еще дружба, но как-то в очередной передряге потерял его и сожалел лишь о том, что придется добывать сталь и тратить время на новый. Но ему не нужен был нож как воспоминание. У него был сам Горан. Кахал осознавал, что красив, и беззастенчиво пользовался своей красотой. Когда после долгой разлуки они с Гораном встречались, все мы, наверное, замечали это: каскад локонов под гребнем, кошачью грацию, кокетливый изгиб шеи. Горан, разумеется, тоже замечал, хотя какое-то время притворялся, будто весь этот соблазн не для него. Но Кахал был совершенно равнодушен к изыскам в одежде или украшениям. В повседневной жизни он ценил прочные сапоги, теплые стеганки и плащи от непогоды. О том, как ему идут кружева, жемчуг или топазы, он вспоминал только если того требовали задания. Кахал обожал, нет, он боготворил книги, но у него вечно не хватало свободного времени, чтобы насладиться текстом. Как правило он читал для дела, то есть чтобы обучать грамоте, литературе, истории и математике бойцов, или как в замке барона, когда они с Гораном перерыли библиотеку ради спасения пятерых крестьян. Своих собственных книг у него не было. Томики кочевали из рук в руки, терялись в разъездах и во время особенно жарких драк. Наверняка он что-то взял с собой, собираясь на Шинни, но я не обратил на это внимания. Не думал, что важно. В отличие от Горана, подлинного вдохновенного мастера, Кахал был кузнецом-ремесленником. Он ковал простой ходовой товар на продажу и разные хозяйственные мелочи. Если работу Горана я почти наверняка узнаю, даже не глядя на клеймо, то его изделия потерялись среди безликого множества точно таких же. Я могу коснуться губами отцовского травника и провести пальцами по лезвию ножа Горана. Я ласкаю эти бездушные на первый взгляд предметы и нахожу в них тепло любимых людей, которого не осталось в их телах. К чему мне притронуться, чтобы вспомнить руки моего командира? После него остались люди. В Саори, Ромалии, Грюнланде, Иггдрисе, может быть, даже в ненавистной ему Лимерии. На Шинни. Те люди, которые дышат, смеются, любят и рожают детей только потому, что Кахал не побоялся быть тем, кем он был. Но сам он мало кого из них знал в лицо. Он знал и помнил совсем другое. Например, каждый след от своей плети на спине Генрика или же людей на кладбище Брудердорфа. Он слышал, как закричала Лисбет над телом своей матери, Маргариты Айзенбургской. Он видел голову крестьянина, погибшего в ловушке у Невестиных Холмов. Он смотрел в глаза родных Некраса, когда привез им прядь его волос. Он наблюдал страх в глазах людей, которым угрожал, и отмечал самые разные эмоции на лицах тех, кого через мгновение убивал. В Елани, пожалуй, был тот единственный год, когда он улыбался соседу или соседке, вручая мирный заказ, например, косу или серп. Я пережил подобное в Вержбе и отчасти с Вишвамитрой, когда замечал, как светлели мои пациенты, прощаясь с болью. А здесь, в Фёне, было иначе. Здесь мы угрожали, шантажировали и убивали. Мы цеплялись за Ганса как за спасительную соломинку. Его брат, который вышел на свободу после убийства Маргариты, напоминал нам о смысле того, что мы делаем. Нет, были и благодарные взгляды крестьян, и дети из приюта Йона и Лады... Да сколько было и есть до сих пор! И все же мы так боялись того, что превратимся в чудовищ. Каждого Совета мы ждали со страхом и затаенной надеждой. Нам нужны были как воздух отчеты «Детей ветра», которые давали нам хоть какую-то опору, напоминали нам о смысле нашей работы, о том, что после нас остаются люди. Как это возвышенно и поэтично! После Кахала остались люди. После Горана. После отца. И через несколько лет, если буду жив, пожалуй, я почувствую затаенную гордость: я знал их! Но сейчас я знаю другое. Я ласкаю отцовский травник и нож Горана, я не могу прикоснуться ни к чему, что напомнило бы мне о Кахале, но по большому счету это — одно и то же. Потому что я не могу обнять их самих. Я слышал от людей, недавно потерявших кого-то из близких, что они жалели о прошлом. Они сокрушались, что слишком редко обнимали, говорили преступно мало добрых слов... Ах, если бы предвидеть смерть, если бы вернуться на миг в прошлое и все исправить! Мне нечего исправлять. Так уж вышло, что мы давали друг другу столько нежности, сколько хотели. Отец любил расчесывать и перебирать мои волосы, а я любил целовать его руки. Мне нравилось валяться под боком у Горана и обнимать моего командира. С ними у меня действительно было все. Но их самих больше нет. Ни в лаборатории, ни в лагере, ни в порывах ветра. Остались «Дети ветра». Остался Фён, командиром которого меня выбрали. Командиром! Когда я принимал на себя обязанности Кахала, я думал, что через год или два они вернутся с Шинни, и я отчитаюсь перед настоящим командиром Фёна о том, что без него произошло. А теперь... Да какой из меня командир? Впрочем, нас еще много будет. После меня выберут кого-то другого, а если нет, так меня убьют или казнят однажды, и придет новый. А вот батя у нас был один. И есть. И этого уже не изменить.