Дети ветра

В Грюнланде, за частоколом Райндорфа, осенью года 1203-го С утра небо затянуло серым войлоком. Даже по полю, чуть зеленому от озимых, идти было невесело, а в лесу, под пологом умирающей тускло-желтой листвы, сделалось и вовсе тяжко. Хотя обычно Дагмара любила такую погоду. Осенняя тишина мягким мхом окутывала деревья, тело и душу, помогала спокойно дышать и думать. Только сегодня все думки Дагмары пусть и разнились меж собой, да тоску нагоняли одинаковую. Вот как эта развилка у старой березы, от которой следовало поворачивать в сторону злосчастного ельника. Впереди ждала жуть неизвестная, привычная работа. Позади, за леском и полем, за городским частоколом, притаилась тихая, едва приметная усталость. Одно другого не легче. Ей, конечно, проще, чем было маме. Ни мужа, ни ребенка, руки свободны, отвечай сама за себя да за весь Райндорф сколько душеньке угодно. Отвечай сама, решай сама, совета спросить не у кого. Михель помогал и дружбой своей, и как лекарь, но добро ли сваливать часть поклажи со своих тридцатилетних плеч на его старческие? Дагмара обняла покрытый трещинами чистый ствол березы, потерлась щекой о ее родную кору. Мелькнуло в мыслях: базарный день, покойничек Йель над молодой женой измывается, а вдруг, рядом — проезжий кузнец нежданной поддержкой. «Стареешь, девонька», — усмехнулась Дагмара. Прежде, коли замечала она интересного мужика, прикидывала, хочет или нет приласкать его в постели. Однако нынче в ладном кузнеце вспомнилась ей прежде всего не его стать, а то, что помог он с Ханной. Ну, сегодня поддержки ждать неоткуда, стало быть, хватит кручиниться, работа сама себя не сделает. Дагмара проверила свое снаряжение: разномастные обереги, мешочки со зверобоем, покрытый защитными гномьими рунами нож, за который жрецы по головке не погладят, заветную сумочку на поясе. Большой пустой мешок она развязала и повесила на плечо так, чтобы, случись напасть, можно было быстро положить в него находку и убежать. Будто бы все готово. Дагмара навострила уши. Ни одного подозрительного или просто громкого звука. Лишь бисерный шелест капель, падающих на последние листья. От близкого ельника веяло угрюмой, но мирной, здоровой сыростью. В последний раз Дагмара погладила березовую кору, принимая от нее светлую силу, зачем-то подняла глаза к небу — и увидела на расстоянии вытянутой руки чагу. Этой осенью повалилось еще более старое дерево, что росло рядом с березой, и ветки больше не застили целительного гриба. Что ж, на обратном пути срежет ее для Михеля. Стоило пройти несколько шагов по мягкой земле, устланной преющей хвоей, как ноздри защекотал запах грибов. А вот и рыжики! Вернее, три пенечка, что остались от них. Чуть поодаль у ствола ели под обломанной веткой притаился целый гриб, а шагах в пяти от него торчал еще один пенек. Должно быть, сын трактирщика и впрямь побывал здесь. Дагмара покачала головой и пошла дальше, неторопливо, как можно тише, стараясь ничего не упустить. Впереди она увидела две ели, которые приросли друг к другу стволами и намертво переплели свои темные тяжелые ветки. За ними начиналась та самая ложбинка, где на исходе лета порезали каких-то чужаков. Воздух по-прежнему был чистым, как свежая дождевая вода в грибной шляпке. Лениво шуршали мелкие капли, поскрипывала хвоя под ногами. Упавший ствол, почти лишенный коры, тянул к небу острые сучья, как и две седмицы, и месяц назад. Возле него лежала рука, которую вырвали из плечевого сустава и объели до запястья. Дагмара глубоко вздохнула, прогоняя непрошеную тошноту. Что ж за умертвие — или умертвия, которые не только мстят, но и пожирают? Всем телом вылавливая малейшие подозрительные звуки-запахи-образы, она подкралась к страшной находке, подобрала ее и положила в мешок. По другую сторону ствола валялась голова, уткнутая лицом в землю. Дагмара подняла ее за мерзко липкие, грязные вихры и заглянула в мертвые глаза. Неверие, ужас, отчаянный дикий вопль и невыносимая боль застыли в них будто мусор в холодце у неряшливой хозяйки. Увы, ни отпечаток этих последних чувств бедняги, ни порядком обглоданные его кости не подсказывали, что за странная нежить обитала здесь и где, собственно, она сейчас? Дагмара покидала в мешок больше половины останков, когда в воздухе запахло сладкой до рвоты гнилью. Следом явились и сами умертвия. На первый взгляд не слишком и опасные. Студенистые фигуры бесшумно, плавно плыли к ней, словно нехотя пропуская сквозь свои тела еловые ветви. Глаза их не горели алым, а это означало, что они разумны. Тем хуже. Намного хуже. Разумные, пожирающие людей твари. Дагмара знала, что такие существуют, но чего они боятся и боятся ли вообще... Нет, все ж таки боятся. Они застыли в трех шагах от нее. По-рыбьи захлопали немыми ртами, простерли к ней руки, но пока не подходили ближе. Дагмара осторожно завязывала мешок, не рассчитывая подобрать ногу и что-то еще из горе-грибника, наблюдала за умертвиями и делала первые выводы. Тянутся к шее и плечам, будто не замечая эльфийских оберегов. Ни один не пытается хватануть за талию или бедра. Может, неудобно, но скорее всего, им не по нраву пояс, вышитый рубленым гномьим узором. Дагмара медленно поворачивалась на месте, изучая призрачные лица. Четверо людей. Полукровка. Еще человек. И лесной эльф. Ага, есть! Одно умертвие интересовалось не ею. Оно водило ладонью в воздухе, словно хотело ухватить что-то. Дагмара попробовала разглядеть этот предмет, однако обычное зрение, по всему, не годилось. Ну, будь что будет. Она прикрыла глаза и поймала внутренним взором очертания серебряного кольца с двумя перекрещенными треугольниками. И твари, конечно же, воспользовались этим. Утомительная, растянутая во времени и пространстве боль огнем обожгла плечо, и Дагмара ткнула нежить ножом. Боль осталась, но тварь отпустила. В остальных умертвий полетели мешочки со зверобоем, которые, похоже, отпугивали их лишь в первый миг. Дагмара не стала ждать второго и опрометью помчалась из ельника, на ходу развязывая тяжелый пояс. Он удерживал умертвия на расстоянии чуть дольше, но они, падлы, все равно приходили в себя и плыли, плыли... До спасительного дерева оставались считанные шаги. «Ну, береза-матушка, не пусти дальше погань проклятущую!». Полукровка из последних сил рванул Дагмару когтями по спине — и нежить пропала. Дагмара сползла вдоль белого ствола, втиснулась в него и задышала, глубоко, судорожно глотая воздух. Не к добру, ох не к добру это: диковинные умертвия, тень кольца, по виду колдовского. Что же с ними делать? Она достала из сумочки тряпицу и кое-как перевязала плечо. Изловчившись, пощупала рану на спине. Вроде бы кровушки не много, подержать тряпочку, покуда поутихнет, распустить волосы — да и дойдет как-нибудь незамеченной до Михеля. А коли заметят ее, так мешок спину прикроет. В Райндорфе давно привыкли, что таскает она старому другу травы да плоды, грибы да коренья. Боль потихоньку отпускала, и Дагмара вспомнила про чагу. Глянула с сожалением на нож, испоганенный нежитью, повела больным плечом. Нет, сейчас она не срежет гриб: инструмент испорчен, силы потрачены. Ну ничего, вернется завтра. Или послезавтра. Так и так возвращаться. В Райндорфе в доме лекаря Михеля — Спина до свадьбы заживет, а вот плечо зашивать придется, — просто сказал Михель после того, как промыл раны подруги и внимательно осмотрел их. Не первый год знал он Дагмару. Помнил ее веселой малышкой, милой девушкой, а потом и мягкой на лицо, зато внутри необычайно смелой женщиной. И помаленьку если не смирился, то как-то свыкся с тем, что она покинет этот мир куда раньше него. Хотя и моложе на тридцать с хвостиком лет. Не порвет мертвяк, так сожгут на костре. Не сожгут на костре, так заколют вилами суеверные соседи. Или — куда проще — завалится в дом к одинокой женщине подвыпивший приезжий и пырнет ножом, коли она откажет. А Михель знал наверняка: откажет. Нет, не давала Дагмара обета целомудрия и не отказывала себе в полюбовниках, раз уж боги не послали мужа. Даже с ним самим когда-то... Вот и знал он: с первым встречным-поперечным Дагмара в постель не ляжет. Что-то девоньке на роду написано? Что ни написано, все красной красочкой. В этот раз уцелела она, только новые шрамы на память останутся. Михель спокойно, привычно расставлял на столе маковую настойку, отвар из трав целительный, раскладывал на чистой тряпице иглы. — Слушай, не забудь. Я чагу на березе приметила, сходить бы, — разумно, однако чуток вяло пробормотала Дагмара. Первый глоток мака начал уже действовать. — А надо бы мешок прибрать. Лежит у двери. Неровен час, Янек найдет его. — Потом приберу, — ответил Михель и сделал стежок. — Не хмурься ты. Янек пошел о чем-то со старостой побалакать. Сдается мне, старый болтун скоренько его не отпустит. Дагмара открыла было рот еще что спросить. Ох, неугомонная! По счастью, мак и усталость взяли свое. Когда Михель промывал наложенный шов, подруга его уже спала, пуская слюнку на рыжую косу... — Не страшно, Янек, — сквозь дремоту Дагмара уловила голос друга. — С ней бывает. Ничего, дело-то житейское. Попила травок пользительных, поспит немного да оклемается. — Секреты, Михель? Понимаю, у тебя пока нет оснований мне доверять. Знакомы-то второй день всего. Но когда-нибудь тебе придется рассказать, что с ней. Я как твой помощник обязан знать все о хронических, — Янек запнулся и тут же смущенно объяснил, — о длительных, повторяющихся заболеваниях местных жителей. Дагмара села, опираясь о здоровую руку. Больная тревожила, но не шибко. В голове плавал болотный туман. Пожалуй, она легко отделалась после встречи с незнамо какой нежитью. Пожалуй, хорошо было бы, коли бы кто-то, кроме Михеля, знал о ее работе, мог подсказать, подсобить... Янек тут же присел на табурет рядом с ней. — Как ты себя чувствуешь? — Ученой себя чувствую! Вон, ты слово мудреное сказал, и давеча два, а назавтра три скажешь! Хорошо? — пряча недомогание, рассмеялась Дагмара. — Надеюсь, что хорошо, — серьезно улыбнулся Янек, ровно лучины в янтарных глазах затеплились. Ох и жутко было видеть, как этот ясный, добрый человек носил в своей груди непроглядную темень. — Я ведь как раз об этом беседовал сегодня с вашим старостой. Помимо работы помощником лекаря я могу в свободное время обучать малышей, отроков — да и стремящихся к познанию взрослых. Бесплатно, разумеется. Вряд ли кто-то в Райндорфе спустит деньги на то, чтобы познакомиться с историей или географией. Да откуда ж он такой диковинный взялся? Высокие должности за плечами, первым инеем головушку тронуло, а сутулится и глядит на них так... хорошо-хорошо. Хоть плачь. Вместо того Дагмара ахнула: — Ты готов задаром тратить свои силы? — всплеснула руками и с трудом сдержала стон. Едва поутихшие раны от резкого движения вновь заныли. Михель, стоявший за спиной своего постояльца, зыркнул то ли обреченно, то ли сердито. Вдруг фыркнул в седые усы и спросил: — А скажи-ка, ученый, как звать человека, который для других не то что сил — жизни своей не пожалеет? — Альтруистом, — ответил Янек. — Но ко мне это не относится. Здесь, у границы, учителям не грозит смерть. «Это смотря по тому, о чем они рассказывать будут», — подумала Дагмара, а вслух произнесла: — И я бы пошла с ребятами тебя послушать. Узнать мне хочется, что в мире-то за нашим частоколом происходит. В Райндорфе, в школе Янека Йотунштадтского На первом уроке детушки от семи до семнадцати годков до того возрадовались тяжеленной книге с яркими гравюрами, свитку с непонятными значками и рисунками и в особенностями двум еще более непонятным рисункам, которые звались картами, что едва не повредили драгоценному имуществу учителя. Ошалевшие, они даже не замечали увещеваний Дагмары. Однако не повредили. Янек торжественно, как на проповеди, объявил, что волшебство эти удивительные предметы дарят постепенно и по одному, а скопом да рваные ничего не откроют, лишь пропадут понапрасну. После он потихоньку-помаленьку рассадил учеников по всем лавкам, сундукам и мешкам, какие сыскались в их нынешней школе — доме одной большой семьи. Три других дома в прочие дни седмицы обещали предоставлять Михель, Дагмара и как-то странновато набожный древний гончар Райндорфа. Нынче по случаю первого урока щедрая да гостеприимная семья рисковала целостью своей горницы не меньше, чем Янек — своими бумагами. Но вроде бы все обошлось. Дюже притягательными были сочные, в зеленых, красных, синих и золотых красках гравюры, да и переливчатый, медвяный голос учителя не отпускал. Поначалу. Одни картинки сменялись другими, время шло, и ребята стали ерзать, крутиться, болтать друг с другом. Отроки от мальцов не отставали. И что, хоть кому прилетела затрещина, хоть чье-то нерадивое ухо ответило за своего хозяина малиновым цветом? Нет же. Янек успокаивал шумненьких занятным вопросом или совсем уж нежданной похвалой, а шептунов и вовсе оставил в покое. Лишь раз он очень строго одернул двух задир. Те, ясно, разобиделись и вскочили было, чтобы уйти. Но синие волны на гравюре и какое-то восьминогое чудище заинтересовали их вдруг намного больше, чем входная дверь. Дагмара сама рассматривала нарисованное море — и не могла отвести от него глаз. Однажды она уже видела похожую картинку, но куда более тусклую и скучную. Тогда ее покорило не столько изображение, сколько рассказ бывшего моряка о страшной, коварной и прекрасной стихии. Она уже видела такое. На исходе лета заглянула в душу проезжего юноши, что напоминала сосуд, продырявленный в двух местах. Прорехи эти были смутно знакомыми и отчего-то страшными, а в них плескалось вольное море, красное от крови будто от лучей заката. Растревожило море Дагмару, потому и вышила она для юноши рубашку, искусно запрятав оберег от нежити в узор на воротнике. Море на гравюре, и следующей, и другой, манило изображениями диковинных созданий. Какие из них взаправдашние, какие лишь выдумка? Вон, на камне посреди воды устроилась девушка с рыбьим хвостом вместо ног и огромным ртом, зовется погибельной сиреной. А там, под круглыми волнами, прячутся восьминогие животные с человеческими злобными головами, то кракены. Но самое первое восьминогое чудище пугает намного больше, ведь конечности его ровно огромные червяки, а голова — что здоровенный огурец. Переверни страницу, и увидишь в россыпи сине-золотистых брызг вороного коня с клыкастой пастью и рыбьим хвостом, это келпи. На следующей странице прячется среди ярко-зеленых лент золотистое существо, тоже мордой схожее с конем, а хвост скручен в забавный завиток. И в конце, после всех этих страстей, глянул на озадаченных учеников улыбчивый, похожий на рыбу зверь. — Это дельфин, — так же простодушно улыбаясь, сказал Янек. Однако настоящие чудеса пошли, когда он открыл часть книги, что рассказывала о народах дальних стран. Прежде жители Райндорфа думали, что нет никого невероятнее эльфов с их острыми ушками и карлов с кряжистыми телами. Ну, слыхали еще про пиктов да скифов, но кто их встречал! А вот зачем клыки да сплошь рыжие волосы порядочным божьим тварям, некоторые ученики недоумевали. Или темная-темная, прямо-таки бесовская кожа у саорийцев. — Ой, сюды, сюды! Ужасть какая, зенки со спины моргают! Янек охотно объяснил: — Считалось, да и много где считается до сих пор, будто саориец кого хочешь обманет, а его самого не провести, потому что над лопатками у него глаза, — лукавый янтарь блеснул под красиво приподнятыми бровями. — Только я, хоть и был в Саори послом, и плавал с саорийцами в бассейнах да фонтанах, а ни у кого никаких глаз на спине не видел. — А эти вон, руки-то человечьи, а бошки-то собачьи! — Говорят, они населяют пустыни на юге Саори... Но так далеко я лично не добирался. Комната словно вся протяжно вздохнула, когда Янек объявил, что урок окончен. Он прощался с каждым учеником. Одних ласково журил, других поощрял быть менее застенчивыми, третьих скупо хвалил. Дагмара прикрыла глаза и вновь заглянула в него. Как и прежде, увидела большой, просторный сосуд словно из янтаря, доверху набитый словами, самоцветами, чудными знаками, перьями в чернилах и пестрыми лоскутками. Эти сокровища скатывались по солнечным стенкам и летели кто куда, но не умели скрыть черную пустоту, что занимала добрых две трети сосуда. «Ну, будь что будет», — подумала Дагмара и упала в эту тьму. В ноздри ударила крепкая смесь двух запахов: гари и болезни. Эти запахи были настолько густыми, что клубились плотным, осязаемым туманом. «Не ходи, не ходи!» Дагмара отмахнулась от слабого отцовского голоса и шагнула прямо в туман. Стало светло и чисто, как в росистую звездную ночь. По лугу, покрытому мягким пеплом, бегали дети. Двое — темноволосые мальчишки с обычной для грюнландцев внешностью. Другие двое — двойняшки, брат и сестра, с огромными темными глазами и непривычно крупными чертами лица. Они смеялись, играли в салочки, дразнили друг друга... А потом ее коснулась чужая боль, тихая-тихая, привычная-привычная. Уже не боль даже, а словно бы часть тела, только прибитая к нему гвоздями. Когда последний ученик убежал на улицу, Дагмара подошла к Янеку, участливо тронула его за руку и спросила: — Что случилось с твоими детьми? Лукавый янтарь поблек, точно припорошенный пылью. — Откуда ты узнала? — Вижу, как ты с этими разбойниками управляешься. Так добрый отец умеет. Но ты ни словечка не сказал нам о своей семье, а ведь счастливые родители о своих детях говорят — не наговорятся. — Ты наблюдательная, Дагмара, — печально улыбнулся Янек. Опустился на лавку у окна, выглянул на улицу. А потом ответил: — Их нет. Двоих сыновей от первого брака забрала чума. Сын и дочь от второго погибли при пожаре. Обе мои жены ушли вместе с детьми. В Грюнланде, в деревне Йона Первыми слегли Виль и Заяц. Поначалу взрослые грешили на простую хворь из тех, какие приходят в деревню с первыми холодами. Мол, поваляются в горячке два-три денька, выклянчат на исходе четвертого у добрых женщин вкусненького — и пройдет. Но мальчишкам не становилось лучше. Они то и дело впадали в забытье или бредили, раскинув исхудавшие ручки да ножки на взмокших простынях, которые не успевали менять. А вслед за ними заболели и другие дети. Из семейных — четверо, из приютских, кроме Виля — трое, Агнешка, Владек и Ягна. Толкового лекаря в деревне не было. Травник только руками разводил, старики осторожно предлагали всякие средства, а Йон, слабо разбиравшийся в лечении, зато умевший читать книги, ни в одной из них не нашел дельных советов. Решили на всякий случай уложить всех больных детей в довольно просторном доме жреца. Оставшиеся на ногах сироты Лада и Мила вместе с преподобным переехали в дом к отцу старосты. Впрочем, большую часть времени проводила там только малышка. Йон вместе с травником и бабой Ярой не отходил от детей, и Лада, вопреки просьбам, уговорам и даже угрозам жреца, тоже смотрела за больными. А потом в лазарет попала Мила. Йон места себе не находил. Ни травы, ни ежедневно возносимые молитвы и постоянно горевшие вокруг дома огни не помогали. — Может, надо было больше добра ордену отдать? — спросил его староста. — Глядишь, боги и не разгневались бы на нас. — Боги милостивы, — ответил Йон, удивляясь железу в своем голосе. — Не станут же они мстить детям за поступки взрослых. Да и пожертвовали мы вполне достаточно. Успокоенный его уверенностью, староста отправился навещать больных. Йон побрел к храму — готовиться к вечерней молитве. Сегодня он решил, что настало время жертвоприношения. Шел восьмой день болезни. Восемь — священное число. Четыре стихии, видимых человеку, да четыре незримых обиталища богов. Восемь пальцев было у мученика Родгера от рождения, по четыре на каждой руке. Восемь молитв ежедневно возносят праведники, по две во тьме ночной, на рассвете, в полдень и с последним лучом уходящего солнца. Жителей должна поддержать жертва восьмого дня. Да и боги... вдруг услышат, вдруг решат, что испытали чад своих достаточно? Йон замер у входа в башню. Ветер взметнул красную занавеску, и он увидел распростертую на стылом каменном полу фигуру. Мать Зайца. Он слышал отчаянные всхлипы женщины, простые и чистые слова ее молитвы. Она просила забрать все, что у нее есть, жизнь саму, но спасти сына. Не удивительно. Дети, увы, уходили часто. Многие — еще во младенчестве. Некоторые, так и не родившись, забирали с собой матерей. Пожалуй, детей любили, берегли, но в глубине души каждая крестьянка с молчаливой покорностью готова была принять смерть своего ребенка. А на исповеди Йон слышал то, что поначалу ужасало его: матери квелых, покалеченных или поврежденных в уме детей порой надеялись, что те как-нибудь умрут, не будут больше мучить родных и мучиться сами. В плохие годы над крошечными гробиками родные усопшего вполголоса благодарили богов за облегчение. У Хильды была своя история. Долго-долго не могла она забеременеть. Раз получилось, да забило ее в лихорадке, кровушка хлынула, насилу к жизни вернули. Второй раз понесла, так муж с нее пылинки сдувал, к тяжестям не подпускал, на неделе пил не больше одного вечера, чем немало удивлял своих приятелей. Через месяц после рождения долгожданного малыша радостный отец таки загулял за все месяцы трезвости. День куролесил, другой, а потом захрапел, в дымину пьяный, на пути у хряка, который и поел ему лицо, горло... На поминках мясцо того хряка и зажарили. Вот и вышло, что Заяц стал для немолодой вдовы единственным светом в окошке. И этот свет с каждым днем все тускнел и тускнел, ровно каганец без маслица. — Хильда, — Йон, помявшись у входа, все же вошел в храм и опустился на колени рядом с несчастной. Осторожно погладил по немытым волосам и съехавшей на затылок косынке, попросил: — Иди к сыну. А вечером мы всей деревней принесем жертву. Будем верить, что боги услышат нас. Женщина медленно разогнулась и начала вставать, явно превозмогая боль в спине. Йон поспешно подал ей руку и мягко пожал ледяные от каменного пола, с опухшими суставами пальцы. Они вместе поклонились ровному, спокойному пламени. И вместе же обернулись на звучный голос, что раздался у входа. — Боги слышат честных и праведников и являют свое милосердие в очистительном Пламени. Но воля их сокрыта от нас, — строго промолвил высокий жрец в одеянии из добротного сукна, дорожном, без богатой вышивки, зато под кожаным плащом с воротником из чернобурки. — Преподобный Франц, — Йон склонил голову, а Хильда поклонилась до земли, поцеловала протянутую ей ухоженную руку с рубиновым перстнем, вновь поклонилась и покинула храм. — Бедная, — вздохнул, качая головой, новоприбывший. — Слышал, слышал, тяжко детки болеют, мучаются. Что делать думаешь, любезный брат? — Прольем кровь в Милосердное Пламя нынче вечером, — ответил Йон. — И я прошу тебя, возглавь церемонию. Селянам легче станет, коли они услышат молитву, возносимую старшим служителем ордена. Неприветливая по первому заморозку каменная башня потеплела, наполненная людским дыханием и молитвами. Стекали густые темные капли в серебряную чашу. Кто прокалывал себе палец, у того кровь падала скупо, неспешно. Кто надрезал ножом кожу, и тогда живая влага торопливым ручейком бежала по священному металлу. Франц красивым, пробирающим до глубины души голосом нараспев произносил слова молитвы. Йон молча смотрел на жертву, торжественную, таинственную в свете Пламени. Кровь одних за жизнь других. Орден гордился тем, что, в отличие от некоторых племен скифов, одаривал богов, не лишая при этом жизни людей. «А как же чародеи и кощунствующие, сожженные на кострах?» — невпопад пронеслось в очумевшей от недосыпа и переживаний голове Йона. Впрочем, заученный ответ пришел на ум как-то сам собой. Не его ответ. «Нам, священнослужителям, подобает не проливать кровь, отрубая головы и лишая грешника жизни земной, но очищать тело и душу его пламенем, готовя к жизни вечной». Успокоенные и умиротворенные, расходились по домам селяне. Путь жрецов от храма до дома отца старосты вел мимо лазарета. Франц остановился напротив окна и заглянул внутрь. Почти все дети спали или же были без сознания. Мила бредила, жалко шевеля маленькими своими губешками. Льняные волосы ее, видно, недавно кто-то расчесал и прибрал, но они успели выбиться из ленты и налипли на красное личико. Виль дрыгал во сне ногами, а моська его, не привычно упрямая, а тревожная, была чудно смята подушкой. Владек и в болезненной полудреме обнимал свою сестренку Ягну. Заяц же обнимал игрушку-оберег — смешного зайца, набитого добрыми травами, которого сшила для него мама. Хныкавших деревенских близняток успокаивала баба Яра. Еще одна девочка свернулась в калачик под отцовским тулупом. Агнешка тусклыми, полубезумными глазами смотрела на сидевшую подле нее Ладу, взрослую, страшно собранную. Поразительно. Лада как и прежде не подпускала к себе здоровых взрослых. Однако за хворыми ухаживала побольше других сиделок. Сейчас она сжимала в ладонях руку подруги и что-то говорила ей, хотя Агнешка вряд ли понимала обращенные к ней слова. — Последняя здоровая осталась? — как-то по-канцелярски поинтересовался Франц. — Да, — вздохнул Йон. Пока здоровая. Но кто знает, не ляжет ли она завтра рядом с остальными? Вслух добавил: — Еще держится. А помогает как! Невозможно храбрая девочка, не боится, что саму ее лихоманка возьмет. — То-то и оно, что невозможно, — покачал головой старший жрец. — Но чует мое сердце — не к добру это. Присмотрись к девушке, Йон. Гляди, какая спокойная. Странно мне, что горячка и смерть не тревожат ее. Редкий человек добровольно сунет нос в в эдакий лазарет. Внутреннее смирение вдруг будто сдуло ветром. «По себе меряешь, Франц?» — презрительно подумал Йон. — «Сам-то ведь не то что не подойдешь к ним — на порог не ступишь. Куда тебе понять Ладу, у которой подруга, единственная близкая душа, может статься, не доживет до рассвета». Утром Франц основательно позавтракал перед долгой дорогой: употребил яичницу с салом, зайчатину с тушеными овощами и кашей, закусил блинчиками под сбитень и покрыл сверху стопочкой наливки, дабы не замерзнуть. В лазарет он не пошел, не желая отвлекать сиделок на целование своей руки. Раздавая благословения, принял из рук селян пироги, моченые яблоки, бочонок с квашеной капустой и кувшинчик с наливкой, опять же, сугреву ради. Долго смотрели вслед удалявшейся повозке крестьяне, и светлые улыбки не сходили с их лиц. Видно, суждено было прибыть в несчастную деревню старшему служителю как раз в день жертвы. В каждом сердце затеплился огонек надежды. Йон, глядя на людей, и сам поверил в то, что беда скоро отступит. Вчерашние мрачные мысли развеялись в лазурном воздухе, рассыпались веселыми искорками рябин. С поющим сердцем зашагал он к лазарету. В дверях его встретила Лада. Нередко грустные черные глаза сейчас показались ему воплощением мрака. Ровным пустым голосом она молвила: — Заяц помер. Вынести его надо. Виль очнулся и плачет от страха. Виля не стало к вечеру. Через два дня угасли Ягна и Владек, с разницей в час-другой. Из крестьянских детей больше никто не отошел в мир иной. Только возле могилы Зайца вскоре вырос холмик над его матерью, которая спрыгнула с крыши храма. Деревенские понимали — малую цену заплатили они хвори неведомой. Однако для Йона потеря была слишком жестокой, ведь его приют уменьшился ровно вдвое. И он не знал, роптать ли на богов, винить ли себя или тихо смириться с потерей. Но одно, самое простое и безнадежное, знал точно: что бы он ни выбрал, его с каждым днем все сильнее будут губить бездонные черные глаза Лады.