Дети ветра

На севере Грюнланда Вернулось прежнее одиночество. С десяток лет он один. Привык и полюбил добровольную бродяжью жизнь. Да, мог бы остаться в Елани. Жил бы в своей уютной мазанке с мамой и братишкой, наблюдал бы, как растут племянники. Пожалуй, и сам бы женился. Ни промозглого ветра пополам с дождем, ни пустой, холодной постели, которую согревали временные любовники и любовницы. Но Горан не жалел о своем выборе. Он узнавал большой-большой мир, со всеми его чудесами, мерзостями, жестокостью и мужеством. Видел полную луну на верхушке угрюмого пика, пил воду из горных ручьев, находил голубику и руду на болотах, научился рыбачить и собирать грибы. Он видел поросшие мхом камни ромалийских замков и пронзительную синеву храмов Саори, слушал рассказы о жрецах, которые отправляли чародеев на костер, а потом повстречал чистейшего душой жреца Йона. Нет, раньше его не тяготила такая жизнь, хотя он и скучал по родным. Впервые он разозлился на свое одиночество после отъезда Кахала. Когда за приятелем закрывалась дверь, Горан уже знал, что будет непросто. Он не привык обманывать себя ни в мыслях, ни в чувствах, ни в желаниях. Но насколько непросто, стало ясно лишь на следующий день. Оказывается, он успел привыкнуть к шуткам Кахала и его насмешливой, высокомерной улыбке. К злому прищуру голубых глаз, когда его что-то бесило, и по-детски мечтательному взгляду звездной ночью у костра. К спорам, все более серьезным, увлекательным и яростным после ссоры по поводу убийства жреца. И к спокойствию. Все-таки вдвоем на дороге куда проще и безопаснее, чем одному. Однажды вечером Горан сумел ненадолго сбежать от одиночества. Он остановился в городке с хитро выделанным названием, в считанных днях от Смерёты. Скинул в гостинице свои пожитки, сунул хозяину кулак под нос, объясняя, что произойдет в случае пропажи хоть самых маленьких клещей, раздобыл для Мышки вполне приличный фураж и пошел набивать брюхо себе. Третьесортный кабак напротив гостиницы по случаю ливня и какого-то праздника был заполнен не то чтобы до отказа, но вполне достаточно для наглости хозяина. Пиво разбавляли, не стесняясь, готовили наспех и весьма дурно, хотя и не без затей. Впрочем, после мокрого холода Горана вполне удовлетворила репа с потрохами, душистыми травами и чесночной булочкой. Свежестью этой булочки при надобности можно было подкосить среднего мужчину. Неспешно одолевая хлеб, Горан принялся постепенно осматривать и сам кабак, и публику в нем. Что кузнец тут из рук вон плохой, он уже знал и не удостоил особым вниманием крупного, крепкого и еще крепче пьяного мужика. Дальше вполне чинно делили бутыль вина местный жрец и его помощник, за ними — торговцы кривили морды от пива, потом — целая орава шалопаев уписывала и пиво, и чесночные булочки за милую душу. Возле самого дальнего окна рассеянно пил что-то забористое менестрель. Этот светловолосый ладный мужчина, по виду ровесник Горана, занимал не слишком много места. Лютня его дремала в углу, на лице не читалось тяги к безудержному веселью, однако то один, то другой посетитель упорно пробовал подсесть к нему, потрещать и подбить на пляски да частушки. — Прости, добрый человек, но музыка с поэзией ушли нынче в глубокий запой, — запредельно вежливо произнес менестрель, когда заметил подошедшего к нему Горана. — Да и проза пойдет. Причем та, в какой не решаются шибко важные вопросы. К примеру, от мужа или от любовника брюхата здешняя красотка. — Всего две версии? — в серых глазах мелькнула печальная ирония. — Какой скучный вечер! За несколько фраз Горан выяснил, что Эрвин лишь петь сегодня не желал. Зато охотно болтал о местных обычаях, литературе и всякой всячине. — Мечтал, говоришь, попасть в пиранскую библиотеку? А мне вот, не сочти за бестактное бахвальство, повезло чуточку больше... Не без зависти выслушав красочный рассказ о богатом издании «Баек алхимика», Горан отомстил собеседнику описанием храмового книгохранилища в приграничном саорийском городе. Осторожно подбирая слова и жесты, они выяснили друг о друге иные подробности. За которые в Грюнланде официально не сжигали и не бросали в тюрьмы. Только люди, вдохновленные проповедями жрецов, и без помощи законов превращали в кошмар жизнь тех, кто смел делить постель с человеком того же пола. В особо страшных случаях даже забивали до смерти. Глубоким вечером, когда посетители кабака и принявший на грудь хозяин достаточно захорошели, Эрвин предложил Горану переночевать в его съемной комнатушке. Горан не стал просить обратно денег за гостиницу, тем более что Мышка устроилась прекрасно. Лишь сказал хозяину, что погуляет допоздна с доброй компанией. В которой, вестимо, кулаков было намного больше, чем у одного заезжего кузнеца. Уже в постели, отдыхая после первой близости, Эрвин поделился своей историей, «банальной, словно заморозок посреди долгожданной весны». Его возлюбленный поначалу нырнул в омут чувств с головой, но через пару месяцев почти безоблачного счастья очнулся и перетрусил. Он бежал из города, оставив трогательную записку с извинениями. — Если бы я использовал этот сюжет для написания баллады, меня бы забросали огрызками. И я считаю, за дело, — усмехнулся Эрвин. Вытянулся на Горане и откровенно поерзал, намекая, что они достаточно перевели дух. Поспали от силы пару часов. Слишком многое хотели сказать, услышать, простонать, промолчать... Горан грел Эрвина своей железной хваткой, надеясь немного облегчить боль от потери, но и сам топил в нем собственную тоску. На рассвете они очень долго, вдумчиво и обстоятельно целовались. На прощание Эрвин сказал: — Мы боимся не только науськиваний жрецов и ретивых поборников морали. Есть и другие страхи, внутренние. Но, поверь поэту, в любви нет места страху. Если встретишься с тем, с кем жаждешь встречи, вспомни, пожалуйста, об этом. — Обязательно, — кивнул Горан. — А ты помни, что заслуживаешь по-настоящему смелого человека. Желаю тебе найти того, кто будет тебя достоин. — Благодарю, — Эрвин улыбнулся и по-мальчишески тряхнул головой, откидывая со лба спутанные светлые пряди. — Ну а коли не повезет мне — будет больше тем для душещипательных баллад. Где наша не пропадала! Мерзко, но Горану пришлось признать, что и он был подвластен страху. Чародей, говорящий с огнем, не раздумывая, приехал в страну, где его, если откроется тайна, ждал костер. Без колебаний отправился в то поселение, которое зимой было практически отрезано от внешнего мира и, по слухам, полнилось разного рода опасностями. И не вымолвил три простых слова. Хорошо, пусть для него не самых простых. Но то, что нельзя выразить вслух, всегда можно передать взглядом и руками. А ведь хотел. Когда понял, что Кахал уедет. Но подумал: а стоит ли так поступать перед разлукой? Тем более что оба не знали, выживут ли, свидятся ли. Но он мог бы намекнуть раньше. На день. На неделю, на месяц. И ведь не сомневался, что Кахал в любом случае воспримет его чувства и желания спокойно, доброжелательно. Их поначалу до дикости странная, а потом совершенно естественная дружба никуда не исчезла бы. Так чего он испугался? Горан хмыкнул и отпустил в свой адрес единственное крепкое словцо. Испугался того, чего не знал о прошлом Кахала. День за днем он убеждался, что имеет дело не с кровожадным чудовищем, а с неравнодушным к бедам других, страстным и мужественным человеком. Они спорили иной раз только что не до драки, и Горан не всегда разделял методы своего друга. Но прекрасно понимал, что даже при таких различиях оба в общем-то идут по одной дороге. И все-таки страх ошибиться в Кахале не отпускал Горана. Ну и что произошло, когда он услышал историю о семье О'Фола и бойне на Шинни? Все, Кахал уже совершил — по меркам обоих — одно из самых ужасных преступлений. Такое не забывается и не прощается. Но разве его взгляды и поступки в настоящем, которые пленили Горана, от этого исчезли? Да, тот страх ушел, растворился в пустых от немыслимой боли голубых глазах. А вот открывать свое сердце Кахалу было уже поздно. «Не поздно», — не склонный к суеверию Горан вдруг резко одернул себя. И теперь-то в его душе поселился действительно великий страх. За жизнь того, кто, как он только что осознал, стал ему дороже собственной жизни. Покуда Горан и Мышка брели по горной дороге до Смерёты, им не повстречались ни зубастые вампиры, ни зловещие карлы, ни ледяные демоны. Разве что волки однажды завывали близко-близко, настораживая всерьез. Трудности в горах были обыкновенными и страшно утомительными. К полудню первого дня пошел дождь пополам со снегом. Он шел, шел, шел, делая скользкой и без того предательскую дорогу. Густой промозглый туман прятал расщелины, обрывы и поваленные деревья, а потому идти приходилось медленно, осторожно. Ледяная мокрая кашица пропитывал шкуру Мышки, одежду и кожу Горана, и казалось, не видно края этой холодной, долгой дороге под сводами еловых лап, что походили на руки призраков или миражи. Ночевали дважды, но лишь раз удалось развести костер. По счастью, тогда, когда неподалеку бродили волки. Сон в тревоге и холоде приходил короткий, беспокойный, а тут еще веселая нравом Мышка выглядела совсем понурой. Горан несколько раз со всей возможной тщательностью осмотрел ее. Не нашел ни намека на болезнь, понимал, что лошадь попросту устала, и все равно панически боялся. Так и вскакивал посреди ночи, чтобы дотянуться до влажной серой шкуры, обнять теплую шею, провести рукой по нежному носу, ловя дыхание. Так и вышло, что до Смерёты добрались оба смертельно вымотанными. Однако нежданно радушный прием искупил все тяготы пути. При входе в селение Горан окликнул мальчишку лет десяти, увлеченно царапавшего непристойное словцо на заборе. Судя по венику чахлых цветов, который валялся рядом, в грязи, словцо выражало всю глубину страданий по первой неразделенной любви. — Грамотный, — уважительно заметил Горан. Рассказывать о том, что девушка имеет полное право не отвечать на чувства восторженного поклонника, он решил после того, как отоспится. — Сын старосты, положено, — гордо ответствовал мальчишка. — Ошибочка только. Вот тут. И тут. Ну, проводишь меня к своему бате? Печаль на курносой моське сменилась хитрым расчетом. — А на лошадке покатаешь? У нас в Смерёте таких здоровенных лошадков не водится. — Наверное, — почесал затылок Горан. Погладил воспрянувшую духом Мышку по носу, протянул задумчиво: — Двух волков она по дороге зажевала, вроде не голодная. Не должна покусать. Поедешь? — Это, — мальчишка отошел на почтительное расстояние и словно только что заметил, что у большой лошадки имеются весьма интересные копыта. — Пущай она отдохнет, потом покатаешь. Ну, потопали к батяне! В доме у старосты было наконец-то сухо, тепло и сытно. Мышка, пристроенная под крышей, укрытая щедро отданными хозяюшкой одеялами, наконец-то жевала вдоволь овса, и Горан с чистой совестью пил у огня подогретую медовуху, закусывая зайчатиной. — Довольно у вас дичи? — спросил он, чтобы прогнать сон и прикинуть перспективу. — Вроде бы не так, что много, а жаловаться грешно, — степенно произнес староста, оглаживая ярко-медную бороду. — Не всякого зверя без дозволения государева бить положено, однако нам хватает. — С хлебом похуже, — вступил в беседу длинный жрец, единственный из служителей ордена, кто остался на зимовку. — Что тутошняя земля родит? Ячменя жменьку да овса горсть. Ну, может, не горсть. Не боись, твоей лошаденке хватит. Хозяюшка, подливая всей компании медовухи, фыркнула: — Его лошаденка волками да медведями пузо набивает, сдался ей, преподобный, твоей овес. Горан улыбнулся в свою кружку. Староста не важничал, вел себя и с гостем, и с заглянувшим на пару слов рабочим из шахты довольно просто, хотя панибратства не допускал. Его жена больше суетилась по хозяйству, чем сидела вместе с мужчинами, но все-таки общалась вполне свободно. Длинный ростом, волосом, носом и усами жрец не привирал по поводу хлеба, не удерживал в слободе ложью нужного человека. А кузнец, как выяснилось, был Смерёте надобен. Когда люди здесь только обживались, они еще не знали, будто гномы якшаются с магией. Так, вроде царапали значки на своих клинках, кто же помыслить мог, что колдовские? Словом, первыми кузнецами в Смерёте были гномы. Потом наведался однажды старший жрец и велел прогнать нечестивцев, за исполнением своего указа оставил смотреть пятерых служителей, а где новых кузнецов брать — не посоветовал. Новые кузнецы пришли сами, аж двое. Ну, почитай с тем инструментом, который добытчики агатов от жреца припрятали, и двух кузнецов хватало. До тех пор, покуда и они не закончились. Потопали они как-то в горы, поискать руды на отвалах. Где точно их там носило — никто опосля не разобрал. Зато все видели, как бежали по улицам слободы два высоких плечистых мужика, всклокоченные и перепуганные, будто за ними гнались все ледяные духи ада. Когда, наконец, бедолаг привели в чувство самогонкой, они рассказали, что встретили вампиров. Да, самых настоящих вампиров! Количество упырей назвать они не сумели. То ли три, то ли дюжина. Но вот размер клыков указали точно и без запинки. — Зубищ-щ-щи — во! — и кузнецы дружно растопырили руки в размер среднего топора. Вместе с топорищем. Горан мысленно вздохнул. Кахал с его скромными клыками в Смерёте не произвел бы должного впечатления. Вслух полюбопытствовал: — А что пятеро служителей? В них надобность отпала? Жрец лихо крутанул свой длинный ус и подмигнул чуток пьяненько: — Да я сам справляюсь, держу паству в кулаке! Железном, — осмотрел означенный кулак и нахмурился. — Ладно, может, и не железном. Откуешь мне соответствующий струмент, а, мастер? Горану в Смерёте понравилось. Нет, конечно же, он не поверил безоговорочно в то, что представители местной власти были родниковой чистоты и честности людьми. Иначе они бы не были властью. Однако и старосту с супругой, и жреца отличала явная сердечность. Да и остальные слобожане производили доброе впечатление. В теплое время года Смерёта, несмотря на торговлю агатами и немножко крицей, все равно была глухоманью, а зимой снега почти отрезали ее от ближайших деревень и тем более городов. Ужасы, частью вымышленные, частью правдивые, окружали поселение и заставляли жителей держаться друг друга. Похоже, совсем гнилые люди тут надолго не оставались. Отдохнув сутки от холодной дороги, Горан начал потихоньку вливаться в здешний мир. Учился охоте в горах, конопатил к зиме оставленный кузнецами домишко при кузне, изучал необработанную руду и агаты. Помогал своей недюжинной силой, когда в шахте рухнули опоры — по счастью, на смерть никого не зашибло. И, само собой, время от времени катал счастливую детвору на своей добрейшей Мышке. Чем основательно попортил красочную легенду о съеденных волках. Выпал первый серьезный снег, превративший хмурое поселение в белую, затерянную в горах сказку. Горан обжился, обвыкся, и пришла пора изучать местную руду на практике. Теперь все свои силы, физические и душевные, он тратил в кузне. По крайней мере, за работой он забывал о том, что вечером не услышит привычного с ехидцей смеха. Постепенно Горан понял, что пламя в смерётинской кузне вело себя иначе. Он ощущал это кожей, но точно уловить, в чем же отличие, не мог. Язычки пламени изгибались то ли по своей огненной прихоти, то ли рисовали некие смутные образы, настолько мимолетные, что не разобрать: морок или явь. И вот однажды ночью пламя заговорило. Но не в горне. А в очаге того самого домишки, который достался Горану по наследству от напуганных вампирами кузнецов. От чтения одной из немногих имевшихся в слободе книг его отвлекло привычное потрескивание. Он заложил страницу, обернулся и внимательно посмотрел на заметавшийся огонь. Не может быть! Ведь это же не... … из чистейших рыжих всполохов в самую душу глянули абсолютно черные глаза. Бледная черноволосая девушка смотрела на него и шевелила губами. Слов Горан не слышал, но чувствовал. И чем больше чувствовал, тем сильнее пробирала его дрожь. Видение рассказывало о трех братьях, не поделивших корону. О резне, учиненной их войсками. О жутких криках и пронзенных сердцах, о пожарах и городах, которые сравняли с землей. Кровь, смешанная с пеплом, вытекала из очага, разливалась по медвежьей шкуре и дальше, по дощатому полу. Она пачкала пышные парчовые одежды, змейками вопреки всем законам поднималась вверх к еловым и сосновым веткам — и вспыхнула черным пламенем. Горана повело, перед глазами заплясали цветные пятна, голова загудела, словно внутри черепа работало два молотобойца. Пьяно шатаясь, он встал, но ноги едва держали его и сами понесли вперед, вперед, в яркую рыжину... Глаза бледной девушки расширились от ужаса. Она отчаянно закрутила головой и выставила перед собой руки, отталкивая, спасая. Из последних сил Горан сделал несколько шагов назад и буквально вывалился из дома наружу. Его хватило на то, чтобы отползти от крыльца подальше, и тут вывернуло наизнанку. Голова по-прежнему страшно, до желания заорать дурным голосом, гудела, но, по крайней мере, он более-менее владел собой. Держась за стену, он добрел до ступенек и рухнул в ближайший сугроб. Кажется, немного отпустило. — Голова болит? — прозвучал совсем рядом усталый участливый голос. Горан заморгал, прогоняя остатки наваждения, и увидел прямо перед собой высокого полноватого мужчину в старом плаще и с избытком растительности на лице, которая сильно смахивала на короткую шерстку. Ночной гость опустился на ступеньки поближе к сугробу и вновь заговорил: — Что, похмелье? Тут обратила на себя внимание одна немаловажная деталь. Зубы. О да. Клыки вампира оказались куда примечательнее нерейских клыков Кахала. С трудом соображая после кошмарного видения, Горан все же рассудил, что беседу лучше поддержать. Бежать ему некуда, да и упыри, по слухам, передвигались гораздо быстрее людей. Ну и любопытство, опять же. — Что-то вроде похмелья, — кивнул Горан. — Держи вот. По идее, должно помочь, — сердобольное чудище выудило из складок плаща глиняную бутылку в ивовой оплетке и протянуло кузнецу. — Бери-бери, не бойся. Это сливовица. Не вино, увы, но в наших провинциях выбор небогат. Вампир то ли поскромничал, то ли привык жить в роскоши. Сливовица оказалась приличнее иных вин. — Спасибо. И правда, полегче, — Горан не врал. Хлебнул еще немного и поинтересовался: — А разве тебе спать зимой не положено? — Положено, — грустно вздохнул кровопийца, подпирая пухлой ладонью шерстяную щеку. — Но сегодня днем кто-то из ваших пошел рубить деревья прямо рядом с моими, так сказать, апартаментами и с каждым ударом топора приговаривал: «Я тебе устрою, бесова баба, отдельную спальню на выселках!» Я и проснулся. Решил погулять, раз уж сна ни в одном глазу, поразмять старые кости. — Мудро, — с искренним уважением ответил Горан и мысленно хмыкнул. В некотором роде гармоничная чета — скорняк и мастерица — с завидной регулярностью сходилась и расходилась. Он бегал за благоверной с топором, а она за своим любушкой — с вилами. Жрец пробовал их угомонить, но его посылали побродить таким извилистым маршрутом, что однажды после баньки он почти всерьез попросил Горана сковать ему железный кулак. Горан предложил в ответ сковать железное терпение: даже в душевной вольной Смерёте люди подолгу привыкали к по-настоящему сердечным связям. Однако, несмотря на эти страсти, супруги жили вполне согласно. Вот только вампира разбудили. Нехорошо. — Набираюсь ума помаленьку. Ну, поправляйся! — с этими словами кровопийца пожал протянутую руку, а потом побрел по узкой улочке. — Эй! А как же сливовица? — Горан потряс в воздухе бутылкой. — Угощайся! У меня еще есть, — вампир махнул рукой и пропал во мраке ночном. Горан удобно устроился в сугробе и задумчиво потягивал душистую сливовицу, любуясь медленно падающими на землю крупными снежинками. Упыри бывают разные. Это он совершенно точно знал с тех пор, как съел пуд соли с одним из них. Столь живых подробных видений больше не было. Но кое-что Горан высматривал и в домашнем очаге, и в горне. Правда, совсем не представлял, что означали эти картинки. Кроме одной. Рыжее забурлило алым, только гуще, страшнее, чем в канун летнего солнцестояния. И опять появился клинок. Тот самый засапожный нож, который Горан выковал для Кахала, и который так восхищал своего владельца. Но сегодня не дул из раскаленного чрева свежий ветер. Только спокойный, жуткий холод на миг выстудил все вокруг и пропал. Медленно-медленно Горан вышел из дома и втянул в легкие морозный утренний воздух, заполняя им тоскливую пустоту. Нет, он не верил. Он просто отказывался верить в то, что пролилась его кровь.