Дети ветра

И в час ночной пошел я в храм С Мойрой Ни Вилон, И что с тобой я сделал там, Прекрасный мой цветок! Из сапога достал я нож, Достал я длинный острый нож, И в сердце я вонзил его Мойре Ни Вилон! Ирландская народная песня

В лесу Грюнланда Левый бок и руку Горана грел спящий Кахал, а вот правый бок, с которого сползло одеяло, щекотал утренний холод. Он трогал его шею, обволакивал голову и прогонял воспоминания о давешней боли. Совсем близко журчал соловей, а небо в просветах орешника было чуть голубоватым и вкусным-вкусным, как весь этот рассвет без мучений. Вдруг от переметных сумок послышался подозрительный звук. Может, лисица или хорь? Но вместо наглого зверя Горан увидел всего лишь Ладу. Девушка достала шерстяной плащ Кахала и укрыла им Йона, который зябко скрючился под своим одеялом. Прошло совсем немного времени, и он уже довольно потянулся во сне, согретый заботами своей спутницы. Над костром в котелке, опять-таки добытом из их с Кахалом вещей, что-то аппетитно булькало. Горан с интересом, уже без мутной пелены перед глазами, взглянул на ту, благодаря которой дышал сегодня этим сладким прохладным воздухом. Странное у Лады было лицо. Во время вчерашних разговоров оно то совершенно естественно выражало эмоции, то становилось никаким. Последнее слегка пугало в сочетании с нежными девичьими чертами. Вот как сейчас. Но поза и внимательный взгляд ярко передавали ее истинные чувства. Чувства нежити... Сердце Горана влепилось в грудную клетку и бешено забухало. Он срочно посмотрел на Кахала, безмятежно пускавшего слюни на его рубашку. Недельная щетина придавала мальчишеской физиономии солидности, а расслабленное после отдыха тело все равно ощущалось крепким, железным. Для всех на этой поляне. Кроме Лады. — Эй, ты чего? — шепотом спросил Кахал, просыпаясь патологически быстро. Тронул его грудь слева, потом лоб. — Опять голова? А, нет... — он сел и протянул жизнерадостно: — Ла-а-ада, хозяюшка ты наша, мы успеем до завтрака привести себя в приличный вид? — Ступайте, но не задерживайтесь. Мало не ледяная вода ручья не прогнала тревогу, но хотя бы разбудила. Кахала она разбудила еще серьезнее, до матерных частушек и дурного ребячества. — Штаны теперь мокрые, ты сушить будешь? — проворчал Горан, когда любовник выплеснул на него третью пригоршню. — Ты же знаешь, сушить — это не ко мне. Я разве наоборот сумею, — и Кахал опустился перед ним на колени, состроив препохабную морду. Очень удобно. Чтобы макнуть его в отместку в ручей. Наплескавшись до гусиной кожи, они уселись бок о бок на траве. Кахал боднул его в плечо: — С чего вдруг ты так разволновался из-за меня? — Много о себе думаешь. — Нет. Хорошо помню твою рожу. После того, как в первый раз тебя завалил. Горан полностью голый. И ладно бы телом, собственная нагота его давно не смущала. Но раздеты его мысли, чувства, раздеты и очищены от всего трудного, неоднозначного или же лишнего. Он ощущает и думает одно-единственное: принадлежность. Кахал несет какую-то пургу, оправдывается за то, что в первый раз был неуклюжим, ведь одно дело — обладать женщиной, а совсем другое — мужчиной. Горан слушает вполуха, купается в покое и в понимании того, что всего несколько минут назад он принадлежал своему любовнику. А потом Кахал нависает над ним, смеется, и нагота подводит. Горан дышит неровно, с усилием, теряясь в лазури взволнованных глаз. — Горан! Горан, да на тебе лица нет! Что такое? — Да вот... Я ведь месяц не знал, жив ты или нет. Иногда месяц... это слишком долго. Горан мягко дернул мокрую прядь любовника. — И правда, с чего мне волноваться о тебе после бесед с Ладой? Я и раньше слышал о навях, но как-то не задумывался о них и о тебе. Кахал, ты же убивал. Это я знаю, что чаще всего — по справедливости. Но нежить, боюсь, считает иначе. Что если где-нибудь есть твоя навь? Которая ищет именно тебя? — Ясно. Но ты лучше выброси это из головы. Нежить бывает разная, и разумных видов довольно мало. Мир давно стал бы чище, кабы за каждое убийство мстили, но мы пока повсеместного торжества справедливости не наблюдаем. Ну и в крайнем случае — на мне оберег. От навей он так себе защита, но, если все же подобное чудо придет по мою душу, будет время подумать. В общем... Успокойся, и давай решать проблемы по очереди. А на очереди у нас полностью одинокий парнишка, который потерял голову из-за прекрасной нави. На завтрак Лада приготовила щи из крапивы, щавеля и дюжины картофелин, а кроме того, с ужина осталось немного мяса. За отваром из брусничных листьев они продолжили беседу о навях. — У тебя черные глаза и волосы, — заметил Горан. Объяснил Кахалу и Йону, которые как-то очень тревожно посмотрели на него, видно, памятуя о давешнем приступе: — Они совсем черные. После бесед с огнем я лучше различаю цвета. Я видел, что у моих друзей-гномов черное отливает серебром, и это не седина. У саорийцев на Пиранском рынке чернота с синевой, чуть ярче воронова крыла. У скифов же волосы будто угли, когда их едва раздуешь. А вот у Лады — просто мгла. Она абсолютная. — Не думала, что кто-то сумеет это заметить. Полагаю, вы все удивитесь, если я скажу, что при жизни у меня были пшеничные волосы и серо-голубые глаза. Они втроем дружно затрясли головами. — Я была самой обычной девушкой, — продолжила Лада. — Стройной, но не такой худой, как сейчас. Моя кожа была светлой, но не прозрачно-бледной. Я вам сказала, что мы выгораем изнутри... Так вот, выгорает все. Начиная с глаз и волос — и заканчивая душой. Я помню свою косу и руки, отражение своих глаз в медном зеркале. Помню, как любила вышивать и как мечтала о том, что скоро попаду на бал. Помню, как не любила сказки про удачливых воришек и как сама же таскала с кухни сласти. Но помню все это будто рассказ о совершенно постороннем человеке. Ненависть сожгла ту Ладу дотла. Пожалуй, осталось только имя как напоминание о семье, о прошлом. — Что стало с твоими родителями? — спросил Йон. — Отец жив до сих пор, я надеюсь, но после моей смерти у него дергаются щека и глаз. И душа его... тоже дергается. Он превратился в труса, который дрожит денно и нощно. Образно говоря, мой прежний отец, принципиальный, ищущий справедливости, человек долга и чести, умер вместе со мной. Теперь он просто... чиновник. Мама, к счастью, даже на моих похоронах не присутствовала. Узнала обо всем позже. Ее четыре года как нет, забрала хворь. Старшие братья живы и вполне счастливы, у одного из них девочки-погодки, у другого — трое сыновей и дочь. Внуков ждут. Младший мой брат видел вместе с отцом, как я корчилась в агонии, и повредился в рассудке. Может, и славно. Может, лучше быть дурачком, чем всю жизнь бояться собственной тени. Кахал поднял свою кружку: — За дураков. Невесело чокнулись, выпили, помолчали. Горан подумал, что Лада еще не раз поделится личным с ними или, скорее, с одним Йоном, а прямо сейчас важно было узнать побольше о ее способностях. Он открыл было рот, как вдруг сама Лада весело махнула рукой, мол, нечего печалиться, и повела речь о себе как о нежити. — Вместе с ненавистью и жаждой мести мы получаем и огромную силу, чтобы отомстить. Но, конечно, мы не всемогущие. Я могу разорвать стальные цепи, но вряд ли пробью добротную каменную кладку. Для меня опасен огонь, хотя сжечь меня куда сложнее, чем обычного человека. Стрелы мне не страшны, как и одиночные удары меча, однако изрубленная на мелкие кусочки навь не способна к регенерации. Пять или шесть мужчин вроде Горана в состоянии удерживать меня какое-то время. — То есть в принципе навь можно убить, не прибегая к помощи магии? — обрадовался Горан. Представил, как это прозвучало, виновато улыбнулся Ладе: — Прости. Я не тебя имел в виду. — Конечно же, не меня, — Лада вернула ему такую улыбку, что сразу стало очевидно, кто из них четверых старший. — Теоретически, да, навь убить можно. Однако на практике очень мешает наша скорость. Нежить либо сбежит от тебя, либо порвет на части прежде, чем ее подожгут как следует или порубят. Встрял Кахал. — С твоими физическими способностями мы более-менее разобрались. Что с душевными? Ты общалась с Гораном через огонь и не только спасла его, а еще и поделилась с ним очаровательной байкой. Там были три братца, которые не поделили корону и по этому поводу утопили королевство в крови. Горан видел, слышал и даже, помнится, ощущал все прелести твоей истории. — Но как? — настала очередь Лады удивляться. — Я развлекала ребят этой страшилкой летом. А отталкивала Горана от огня уже по холодам... — Выходит, передо мной соединились события из двух моментов прошлого, — задумчиво проговорил Горан. — И соединила их ты. Так... Помнишь, Кахал, когда мы познакомились, я выяснил, что нож в крови указал на тебя, а не на событие? Значит, мой дар связывает меня через пламя с определенными людьми. Да... Понять бы еще, что это дает. Кахал пожал плечами: — Еще один кусочек мозаики. Закатай губу, не все сразу, — он повернулся к Ладе. — Вот что любопытно. Лада, как вообще тебе в голову пришла эта чудная сказочка? Ты ее придумала сама, или что-то прочитала, что-то слышала? — Вы знаете, что я не сплю. Но порой впадаю в странное состояние... вроде грез наяву. То окружающее будто плывет вокруг меня, то появляются какие-то образы... Я увидела нечто похожее на ту сказку... или почувствовала. — Эх, обратно бы в Ромалию! Или в Эльфьи холмы, — вздохнул Кахал. — Отыскать бы вменяемого, с головой на плечах и без придури мага, потрясти его как следует. Йон, уж не серчай за прямоту, но дерьмово ведет себя твой орден. Сколько всего узнать можно было бы, сколько тайн раскрыть — а не найти чародея. Либо погорели, либо прячутся. Горан припомнил набережную Пирана и торговцев артефактами, которые рядились в причудливое тряпье, но ни слова не говорили о настоящих чарах. — Зато в Ромалии их — на каждом углу. И каждый своим подлинным или фальшивым даром зашибает деньгу. Хрен редьки... — он встал и начал сгребать миски. — Йон, Лада. Вам бы поговорить без посторонних. Мы оставим вас, к полудню вернемся. В случае чего, будем недалеко, на той стороне оврага. Понадобимся — зовите. На поляне стало очень тихо. Кахал и Горан прихватили с собой не только посуду, но и лошадей. Утренние птахи немного примолкли. Йон внимательно изучал сухую веточку, а Лада изучала его сквозь воздух, дрожащий над костром. Он так и не успел ополоснуться в ручье, и пшеничные волосы его совсем потемнели от грязи. Худые щеки ввалились, движения рук потеряли жреческую мягкость. Наконец, он сунул веточку в пламя и заговорил: — Ты помнишь, в деревне на проповедях я не говорил дурного о таких, как они. Но в деревне в том не было нужды. А в начале своего служения, в городе, я пару раз называл это болезнью... Я действительно думал, что это болезнь. Может быть, порок. — А теперь? — Теперь я не знаю. Если они и болезнь, то какая-то очень хорошая, — он отвел взгляд от огонька, который лениво карабкался по веточке, и посмотрел ей в глаза. — Лада, вчера ты не ответила на мой вопрос, и по праву. Он был задан слишком грубо, прости меня. Повторю спокойнее: почему ты выбрала нашу деревню? — Йон, хочешь узнать, как мы существуем? Те нави, которые не уходят вместе со своей жертвой в первые же дни. Те, кто скитается по свету в поисках отмщения и покоя. Возможно, люди не замечают этого, но их мир — это мир прикосновений. Люди случайно встречаются на узкой улочке, расталкивают толпу на базаре, дают кому-то вещь и трогают мимолетно пальцы, пожимают друг другу руки, хлопают по плечу... Если находишься среди людей, прикосновения неизбежны. И они раскрывают нас. Только представь, что произойдет, если на городской площади вдруг закричат: «Спасите, помогите, мертвяк!» Могут пострадать как живые, так и мы. Поэтому нави скрываются. Кто носит перчатки и плотную одежду, кто надолго уходит в лес или в горы... Кто-то отыскивает способы ограничить контакты. Но в любом случае мы обречены на одиночество. Йон, за двадцать один год я два месяца была рядом с еще одной навью. До тех пор, пока она не дождалась возвращения подлеца-свекра и не разделала его на глазах у любимого мужа. Он потом повесился. Еще три года я работала помощницей у доброго старика-повара, которого держала на расстоянии так же, как и всю нашу деревню. Его хватил удар, и я вновь осталась одна. Лада заметила, как нервно Йон облизнул губы, и повесила котелок на огонь. Потом безжалостно продолжила: — Ваш мир — это мир прикосновений и полнейшего равнодушия. Как думаешь, сколько людей одновременно сейчас дотрагиваются друг до друга? Князь бьет хлыстом не слишком расторопного слугу. Палач надевает петлю на шею осужденному. Клиент трахает шлюху в борделе. Да, Йон, именно так выглядит то, что на проповедях стыдливо называют блудом. Уставшая от повседневной работы, брюхатая пятым ребенком мать порет своего четвертого ребенка. Мастер отвешивает помощнику, тщедушному бесправному мальчишке, подзатыльник. Лавочник берет у грабителя деньги, заляпанные кровью. Горан обнимает Кахала. Многие в нашей деревне способны обнять друг друга так, как они? Вряд ли. Я знаю только четыре настоящие семьи, да и ты тоже. Будем верить, что семья Агнешки станет пятой... И вот в этом мире я нахожу тебя и твой приют. Маленькое, чистое, словно зачарованное от всего дурного место, где можно быть рядом с другими, лишь чуть-чуть притворяясь, меняя выражение лица и манеру речи. И не просто с другими, а с любящими. Твоя доброта, дружба Агнешки, такая непосредственная привязанность Милы... Наши умершие ребята. Йон, ты думаешь, я не замечала твой душевный разлад? Мне сорок лет. Из них двадцать два года весьма особенной жизни. И я волей-неволей научилась разбираться в людях и читать лица. Но, несмотря на то, что творилось у тебя внутри, ты щедро дарил всем нам, не прося ничего взамен, только свет, только ласку и понимание. Я просто не нашла в себе сил уйти. Даже после того, как догадалась о твоем ко мне отношении. Я знала, что должна, но... Йон! Годы одиночества. Я каждый день говорила себе, что уйду завтра. А потом ты улыбался мне, и я оставалась. Отвратительно, да. Как жаль, что ненависть, выжигая наши души, несправедливо оставляет кое-что. Жажду сердечного тепла, понимания... — … и прикосновений, — мягко улыбнулся Йон, почти как прежде, как старший и ответственный. — Ты обнимала больных детей, ты понимала, что в горячке они не заметят твоего холода. А вчера ты ехала вместе с Гораном, потом смеялась... — Да, ты прав, — она засыпала травы в котелок. — Прикосновений тоже не хватает. При жизни я была веселым и любящим, но не очень ласковым ребенком. Стоило мне чуть подрасти, как я возомнила себя важной дамой и не подпускала к себе родителей и братьев. Мечтала, что однажды на балу мне подаст руку прекрасный юноша, а детские родственные поцелуи отныне не для меня. А потом, когда я лишилась всего... Я обнимала ту навь. После нее были наши больные ребята. И все. Йон решительно встал, обошел костер и опустился на землю рядом с Ладой. Протянул руку, осторожно тронул ее запястье — и, разумеется, отшатнулся, едва удержав крик ужаса. Естественная реакция человека, коснувшегося ледяного тела. Лада покачала головой: — Не надо. Не мучь себя. Тебе и так от меня досталось. Йон глубоко вздохнул и на этот раз крепко сжал ее руку. По его собственной руке пробежала крупная дрожь, осунувшееся лицо побелело дальше некуда. — Лада, вчера я знал, что спасаю страшную убийцу и девушку, которая целый год искренне помогала мне работать с приютскими и деревенскими ребятами. Девушку, которую я люблю. Это мой выбор. Точно такой же, как тот, что сделали Горан и Кахал, когда рисковали собой ради тебя. Вчера же я устроил истерику. Прости, но, думаю, ты понимаешь мои чувства. А сегодня я подтверждаю свой выбор. Я люблю тебя, Лада. Он произнес это вслух. Оказалось, что читать эти слова в каждом взгляде и жесте многие месяцы и слышать их — вовсе не одно и то же. Слышать нервное дыхание у самого уха, быстро-быстро стучащее сердце, чувствовать силу хрупких, слабых человеческих рук... У Лады опять не хватило выдержки. Если прежде она не смогла покинуть деревню, то теперь не смела остановить его, оттолкнуть, спасти от самой себя. Смертельно опасной нежити не доставало воли, и она покорно положила голову на неожиданно крепкое плечо, заскользила ладонями по его спине, и как этого было много, хорошо, непривычно до слез — если бы она умела плакать... Лада нашла в себе крохи мужества и бережно отстранила от себя Йона: — Пусти, пожалуйста. Я ведь заморожу тебя совсем. — Заморозишь? Ты меня укрыла и согрела утром, — Йон рассмеялся, но больше на объятиях не настаивал. Подвинулся к огню, видно, и правда продрог. Лада сняла горячий котелок, обхватив его обеими руками, и плеснула душистого отвара в кружку Йона. Подмигнула ему, дурачась: — Хочешь подержать? — Кружку? С удовольствием! К позднему обеду Лада вновь раздобыла зайчатины, а Йону кусок в горло не лез. Отчаяние и усталость остались в дне вчерашнем, сегодня он отчасти развеял свои душевные тревоги и теперь вспомнил о приземленном и телесном. О том, что дорога жреца отныне для него закрыта, а одной только дичью сыт и тем более одет-обут не будешь. Звенящий весенний мир стал для него неожиданно большим и опасным. На его осторожные расспросы, мол, как бы подзаработать, когда ничего толком не умеешь, беспечно ответил Кахал: — Ой, да положите вы оба на все большой самострельный болт в ближайшие пару дней и ни о чем не думайте. Особенно ты, преподобный. Я бы тебе каким-нибудь специальным жреческим документом думать вообще запретил. Наслаждайтесь жизнью, цветочки нюхайте... Лада, ты еще одну чуду вроде сплюшки раздобудешь? А как отдохнете, так и будете решать, в какую сторону податься. — Можете пока путешествовать с нами, — добавил Горан. — Доберемся до ближайшей деревни, где вряд ли знают Йона, прикупим хлеба, крупы, репы. Деньги у нас пока есть, кое-что на продажу осталось. И надо о третьей лошади подумать. Йон согласно кивнул, хотя и не представлял, как скоро сумеет вернуть приятелям долг. А сердце дрогнуло от робкой радости, когда столь же быстро согласилась и Лада. Может быть, он удержит ее ненадолго от мести? В Грюнланде, днем позже — Йон, пятку вниз! — раз в десятый напомнил Кахал. — Провалишь ногу в стремя, лошадь понесет, и мы твоих костей не соберем. — А она понесет? — Йон недоверчиво потрогал гриву Мурки, которая, словно красуясь, вела себя идеально. — Мур, понесешь? Молчит, зараза. Так за уроками верховой езды, шутками и занимательными рассказами Лады они добрели до подобия дороги, что вела, по мыслям Йона, к небольшой деревушке у подножия высоченного холма. Прозвали ее, соответственно, Подгорное. Местность с живописным рельефом, раззолоченным вечерним солнцем, так радовала глаз, что Кахал приметил подозрительный дым слишком поздно. — Тихо. В лес, — велел он и тут же свернул с дороги. — Я выясню, что там? — предложила Лада. — Я быстро. — Хочешь проверить, не завалялась ли там пара серебряных колечек? — фыркнул Кахал. — Нет уж, пошли вдвоем. Горан, Йон, за вами лошади. Не вернемся после заката... А, езжайте отсюда подальше и побыстрее. — Почему это? — возмутился Йон. — Представь, что будет в том месте, где задержат навь и наемного убийцу, — пожал плечами Горан. Кахал вздохнул, понимая, где именно любовник вертел его совет. Деревня встретила их гробовой тишиной, лишь догорал, едва потрескивая, дом на самом краю. — Только один? — удивилась Лада. — И почему именно этот? С виду просто жилой... — Зато стоит в стороне от прочих, — Кахал присел на корточки у дороги, присмотрелся к следам. — Сколько отпечатков. Похоже, многим удалось убежать. И почти все — босые. На них напали ни свет ни заря? Тишину разорвало назойливое характерное гудение. Сразу за сорванными с петель воротами лежала дохлая псина со вспоротым брюхом. Над внутренностями сосредоточенно хлопотали мухи. А дальше по всей улице красочно валялись трупы животных. Щенок с размозженной в лепешку головой. Беременная кошка, из которой достали едва покрытых шерсткой котят. Только зачем? — Зачем? — Лада эхом откликнулась на его мысли. — Я не понимаю... В чем смысл этой живодерни? Нет, погоди... — Да-да? — Кахал поднял из пыли монету с характерной руной. — Сожгли только один дом, максимум — еще два-три, если мы не видим их отсюда. Животных не просто убили, а изувечили. Как будто все это — напоказ... Будь я обычной девушкой, а не навью, разрыдалась бы еще над бедными котятами. — А уж когда увидела бы людей, устроила бы целый потоп. Первые три осмотренных дома были пусты и хранили следы явной паники. В четвертом возле кровати лежал старик с болтом, торчавшим из живота. Кахал попробовал было выдернуть этот болт, но наконечник так надежно увяз в кишках, что пришлось вырезать его с помощью ножа. — Покажем Горану, может, он по стали определит, чья это работа. Они разделились и обходили дом за домом, иногда встречаясь, чтобы поговорить. Кахал рассматривал тела, отмечая сходства и различия с теми бойнями, которые он видел во время войны на Шинни, при дележке лимерийскими рыцарями спорных земель, в других ситуациях и странах. И очень надеялся, что нападавшие из беременных тронули только кошку. Возле очередной снесенной с петель двери он увидел старушку с перерезанным горлом. Именно старушку, в аккуратной косыночке, забрызганной кровью, с руками, белыми от муки. Видно, встала спозаранку замешать тесто. В доме на сбитых лоскутных половичках лежала мертвая девушка с такой дырой между ног, словно ее насиловали тараном. Наверное, бабушка до последнего хотела защитить любимую внучку. Кахал опустился рядом с девушкой на колени, погладил по темной растрепанной косе. К рыжим волосам Мэрид он ведь так и не посмел прикоснуться. Будто сквозь толщу воды он услышал голос Лады: — Скотину увели, коров, лошадей, гусей... всех. — А хлеб, зерно, овощи, сало тоже вымели подчистую? — Не знаю, — растерянно ответила Лада и пошла осматривать кухню. — Вроде бы еда осталась. Это важно? Кахал присоединился к ней и сунул нос в чугунок с перловкой. — Конечно, важно. Мы же изначально хотели найти деревню, чтобы поесть. К тому моменту, когда Лада вернулась вместе с Гораном и Йоном, Кахал успел привести в относительно приличный вид несколько самых жутких трупов. — Боги милостивые! — бедняга Йон сделался белее Лады, всплеснул руками, но, к его чести, в обморок не упал. Горан спокойно взял у Кахала три болта и монету с руной, а серые глаза его были черны от гнева. — Болты — гномья работа. Такие делают в Волчьих Клыках. Причем эти, насколько я знаю, чаще всего используют сами гномы. Они стреляют из арбалетов, подходящих им по росту и конструкции. А монету ты наверняка узнал. Тоже в ходу у гномов. Кахал поддакнул: — Я тут прикинул рост нападавших — вроде сходится, хотя могут быть и невысокие люди. Но у горного народа были терки с орденом, а не с крестьянами. Или нет? Йон нехотя ответил: — Это старые счеты. Гномы-кузнецы порой не ладили с местными. Может быть, отомстили и ограбили? Лада сказала, что угнали всю скотину. — Для простого грабежа слишком вычурно, — покачал головой Кахал. — Не думаю, что традиции грабежей очень уж разнятся на востоке и на западе, а мы в Саори такой херней, как разделка беременных кошек, не страдали. Вот с местью ты, может быть, и попал. Хотя я делаю ставку на войну. Скорбный вид мертвой деревни чуть скрасили сумерки. Нечего было и думать о том, что сегодня они успеют хотя бы омыть погибших, а потому они собрались в том доме, где вроде бы никого не убили, затопили печь и стали разогревать ужин. Лада встала, чтобы помешать кашу в котелке, но вдруг замерла, насторожилась. — Вы слышите? Это не наши лошади. Их двое. Пока Кахал и Горан хватались за оружие, Йон высунул голову в распахнутое окно и тут же втянул ее обратно. — Пламя Милосердное... Там — гном!