Дети ветра

Под Циммервальдом — Но как? — немного обиженно спросил Йон. — И правда, как? — озадаченно пробормотал Янек. Аустри, лихо вскочивший на Звезду, кобылу не то чтобы дюже высокую, но и не приземистую, озорно подмигнул удивленным друзьям. — Дык чего только в Сосенках ни бывало! Эльфы такую лошаденку приведут, люди эдакую. И все подначивают, мол, куда ж вам, гномам, на нее вскарабкаться? Аурванг растрепал черную челку Звезды. В плечо ему ревниво ткнулся Сигурд. — У нас, гномов, есть все же опасные черты. Нет, не те, о которых распинались вчера перед храмом. Вы знаете, что с гномом лучше не спорить? И тем более не брать его на слабо? Кахал скормил Мурке добытую накануне морковку и позвал Йона. Как неопытного всадника, его в трудной ситуации решили посадить на самую надежную лошадь. — Значит, так. Если будет горячо, если случится какая-нибудь особенная задница, если тебя ранят — не паникуй. Просто подсказывай поводом направление к воротам, и Мурка сама тебя вывезет. Кого надо — перепрыгнет, кому надо — въебет копытом. Янек взял вместо своего нерасторопного Рогоза чуть пугливую, зато очень резвую Бабочку. Аурванг, памятуя блестящий побег из замка Габриэля и недавнее сражение в Райндорфе, прикинул, что Сигурда еще рано списывать по возрасту, а потому поехал на нем. У Горана и Кахала не было задачи быстро уйти из Циммервальда. Наоборот, они собирались до последнего удерживать погоню за Янеком, Йоном и братьями-гномами, а потому рисковать собственными лошадьми не пожелали. Если того потребует бой, они рассчитывали одолжить конягу прямо на месте, у стражника, воина ордена или кого придется. Дарина, в чьи обязанности входили суета и неразбериха, должна была действовать по обстоятельствам. Солнце только-только позолотило веселую зелень леса и грузные стены Циммервальда. По расчетам Йона, их отряд отлично успевал к началу большой проповеди возле храма. Друзья двинулись навстречу первому после Райндорфа совместному делу, оставляя в резерве Дагмару, Рашида и Мышку с Рогозом. Для Дагмары пришло время позаботиться о себе. В родном Райндорфе да на первых месяцах беременности Дагмара не боялась за своего ребенка. Теперь ее живот был заметен каждому, кто имел глаза. Конечно, незнакомый человек вряд ли пробормочет не то слово вслед брюхатой бабе, которую видит в первый раз. Особенно, если она идет под руку с мужем. Однако нынче утром Янек уехал на опасное дело. Скорее всего, он вернется целым и невредимым, он и все их друзья. Сколько опасных дел ждет их впереди? Что скажут в деревне или в городе про одинокую женщину на сносях, какое случайное слово из дюжины прочих причинит вред ее ребенку? Ребенку... Дагмара украдкой тронула свой живот и поспешно вернулась к работе над оберегом. Ханна с первых недель беременности ласково говорила о своем малыше, перебирала имена, придумывала потешные прозвища. А она, Дагмара, мыслила коротко, хотя и с нежностью: ребенок. Так случается? Быть может, материнский восторг придет с первыми ясными движениями внутри или позже, с первым криком новорожденного? Она могла бы спросить о материнстве у Янека, отца четверых мертвых детей, но не смела. Считала этот вопрос чересчур жестоким. Она могла бы побеседовать с Рашидом, отцом двух живых сыновей, но не решалась. Конечно, Рашид был нежитью без сердца, но если он так близко к сердцу воспринял беду Райндорфа, то что он чувствовал по отношению к своей потерянной семье? Рашид будто заметил что-то на ее лице — ах, да, ведь нави прекрасно читают лица! — и сказал, как лишку меда по хлебу размазал: — О, моя госпожа... Ты столь мудра, что не решаешься на маленькие глупости. Меж тем, если верить поэтам и запада, и востока, именно глупости порой придают женщине особое очарование. Печальный покой с ее души как ветром сдуло. Дагмара холодно прищурилась. — Верно. До замужества я частенько слыхала такое от мужчин. Какие дюже сильно хотели затащить меня в постель. Впрочем, ты же не из их числа. — Прости, — манерность Рашида пропала, и он в кои-то веки говорил спокойно, ясно. — Прости, это было грубо с моей стороны. Я не очень хорошо разбираюсь в том, что женщине приятно слышать, а что — нет. Дагмара хотела попросить у него прощения за резкие слова, но передумала. Похоже, этот странный человек вовсе не нуждался в ее извинениях. Она вздохнула: — Просто... Понимаешь ли... Мой муж — там. За каменной стеной, среди воинов ордена, стражников, рассерженных людей... Рашид отложил утку, которую ощипывал к обеду, и промолвил, глядя на кончик пестрого пера: — У нас на западе говорят, будто в присутствии смелого человека и самый грозный клинок дрожит от страха. Вчера ты читала в душах бедняг, лишенных крова. Но разве ты не заглянула в души своего возлюбленного и своих друзей? Разве не нашла там храбрости, которая пугает и бездушную сталь? — Нашла. А толку? — Дагмара проглотила комок в горле. Ох, прав был Янек! Поплачет она, еще поплачет. — Рашид, я видела смелых, которых вели на костер, и трусов, перед которыми склоняли головы. Прости. Я не верю тому, что написано в Огненной Книге или в твоей книге пророка Самира. — Но сказанное мной — вовсе не из книги пророка. Так говорят выжившие в боях, ибо им нужна эта вера для следующего боя. — Я предпочитаю не веру, а знания. Они надежнее. Рашид подмигнул ей: — Как и я! Однако это прекрасное изречение моих соотечественников основано в том числе и на знаниях. Ты знаешь о тех достойных смелых людях, которые, увы, погибли в огне. Но мы знаем и тех, кто в огне выжил. Вспомни Аурванга и Аустри. Вспомни, наконец, моего убийцу. По всем законам Кахал должен был умереть много рассветов назад, но он до сих пор жив. Разве ему откажешь в смелости? Ведь он не бежит от своего возмездия, то есть от меня. Дагмара почему-то прыснула. И точно так же почему-то подумала о том, что она знает, какой оберег защитит ее ребенка. Сегодня этого было достаточно. На площади Циммервальда Дарина всматривалась в лица людей, собравшихся перед храмом, и думала: «Точно так же они шли убивать нас». Одни женщины истерили, другие причитали. Первые выплевывали гадости в адрес гномов, а вторые убивались по мужчинам, которые уходили на войну. Впрочем, не все. Например, вон та некрасивая от ожогов баба потеряла троих детей, благословляла своего мужа на святое дело и обещала беречь их единственного теперь сына. Поддатые мужики глупо и торжественно вещали, что надо отомстить, не допустить, навалять и прочее, что легко обещается в кураже пьянки. Таких героев Дарина достаточно повидала в борделе. Ну а трезвые мужики больше успокаивали грубоватой лаской своих жен, хмурили лбы и внимательно смотрели на двери храма: когда, мол, выйдет жрец? Странно. Дарина должна была, наверное, ненавидеть всех этих людей, которые растопчут поселения гномов, как много лет назад растоптали ее собственную родину. Однако ненависти не было. Чем, в сущности, обозленные, убитые горем люди отличались от ее родных и соседей? От жителей грюнландских деревень на восточной границе, которые грабили ее соотечественники? От Сосенок? «Почему мы убиваем друг друга? Что нам делить?» Ее дед нашел бы общий язык с Михелем, а брат смеялся бы над шутками Аустри... Так зачем? А толпа уже внимала голосу жреца. Жесты, осанка и речь выдавали в нем человека, привыкшего к власти и знающего себе цену. Скорее всего, он занимал не последнее место в иерархии ордена. Однако на нем было простое черное облачение с мелкой вышивкой на вороте, на пальцах не сверкали драгоценные кольца, а обращаясь к своей пастве, он избегал сложных слов, говорил с простолюдинами как с равными. Если бы Дарина не крутилась в свое время среди высокородных дружков Габриэля и не знала о том, как планируют подобные спектакли, то ее непременно очаровал бы этот печальный сердечный мужчина. — Великое горе пришло к нам, люди. Молчат ваши деревни. Где теперь ваши куры, гуси, коровы-кормилицы? Молчат ваши города. Не слышно звона в кузницах, не слышно разговоров на ярмарках, не слышно праздничных колоколов. А страшнее всего, люди, что не услышите и не увидите вы больше ваших погибших родных. Почему? За что гномы принесли беду всем нам? В толпе согласно кивали. — За отечество наше прекрасное мы страдаем! Нет у гномов единого отечества, нет единого короля! Разбросаны они, безродные, по горам и разным странам, гложет их черная зависть! За веру нашу светлую мы страдаем! За Пламя наше чистое, милосердное! Обозлились на добрую нашу веру проклятые гномы и мучают нас, как мучили нечестивцы наших святых! Жрец умолк, будто бы переводя дыхание, и как удачно. Люди на площади тут же заорали: «За веру страдаем!», «Пламя Милосердное, спаси, защити!», «Устоим, божьей милостью!», «За короля!», «За отечество!» Дарину мелко затрясло. За короля, говорите? Того короля, ради которого убили Ладу? За отечество, говорите? За то отечество, которое сдирало с них по три шкуры, заставляло горбатиться на господ, а недавно сожгло их дома? Твари, какие же они там все мерзкие, лицемерные твари... Вот теперь, теперь-то она ненавидела. Тем временем жрец благодарно поклонился какой-то сердобольной женщине, которая подала ему воды, и продолжил: — Нечестивые слуги демонов, и колдунов, и злых духов пытали наших святых, вырывали им ногти и языки, выкалывали им глаза, обливали их кипящей смолой, сажали их на кол, истязая тела. Но души наших святых не дрогнули. Нынче гномы, живущие на севере, возле самого ада, делают то же самое. Но им не сломить нас, люди! Им не лишить нас храбрости, веры и любви к нашей земле! «Не сломить!», «Не дождутся!» — закричали в толпе. Громче прочих, кажется, орали поддатые. Вдруг ближе к храму народ зашевелился. А Дарина от злости и не заметила, как над головами людей проплыли чуткие уши Мурки... Так, хватит беситься. Она сюда не за этим пришла. … А Йон все-таки был удивительно талантливым. Он сумел деликатно, не вызывая гневных окриков, пройти вместе с лошадью сквозь плотную толпу и привлечь к себе внимание увлеченного пылкими речами жреца. — Преподобный, позволишь ли обратится к тебе с вопросом? Разрешишь ли мои сомнения? — спросил он мягко и вместе с тем достаточно громко. — Я попробую, друг мой. Что тебе тревожит? — Ты справедливо говорил, что гномы живут на севере, возле самого ада. Вчера я слышал от твоих помощников, будто гномы спускаются в самые глубокие шахты, чтобы быть ближе к аду, — Йон замолчал и потер виски. Жрец ласково улыбнулся ему, мол, все верно. Однако здесь не только он знал толк в эффектных паузах. Йон заговорил снова: — Но я слышал и то, что демоны спускаются к ним с ледяных горных пиков, — он взял паузу, на этот раз покороче, чтобы слегка растерянный жрец не успел собраться и ответить. — Боюсь, я запутался, где же все-таки ад, но главное я понял — он там, в Волчьих Клыках. Не опасно ли честным слугам Милосердного Пламени приближаться к этому месту? — Ты правильно поступил, что доверил мне свои сомнения, — с отечески добрым видом ответил жрец, вернувший себе уверенность. — Так утешься и не сомневайся. Служители ордена не оставят нашу армию в этом походе и своими молитвами оградят ее от сил зла. Вспомни наших святых мучеников, через страдания свои спасавших наш Грюнланд, наше отечество, хранимое богами. — Благодарю, преподобный, — Йон поклонился. — Но разреши... И тут его перебил кто-то в первых рядах. Дарина, наконец, влезла на удачно подвернувшуюся бочку и увидела мужика с обмотанной головой. Судя по веселому голосу, остальные члены его семьи не пострадали. Мужичок вытянул шею и для верности протянул руку к жрецу: — Дык скажи нам, где ж все-таки ад? Шахт нам бояться больше али верхушек? Люди взволнованно зашептались, но жрец, надо отдать ему должное, ответил складно и без запинки: — Ад — внизу, у самых корней Волчьих Клыков. Но демоны любят холод, а потому часто гуляют по заснеженным пикам. — До зимы-то успеем побить гномов? — спросил уже другой мужик. — Зимой-то, почитай, там демонам самое раздолье. Площадь загалдела, обсуждая как глобальные вопросы мироустройства, так и практические насущные проблемы. Жрец некоторое время благосклонно отвечал на вопросы, но потом подозвал к себе служку и что-то шепнул ему. Вскоре в храме загудел колокол. Народ почтительно позахлопывал рты и преданно воззрился на жреца. Тот махнул рукой, и колокол затих. В наступившей тишине, особенно глубокой после долгого медного гула, отчетливо застучали копыта. Дарина невольно расплылась в улыбке, любуясь своей Бабочкой с прелестным сердечком на лбу — а заодно и всадником. Худощавый Янек отлично смотрелся верхом на стройной легкой лошади, а седые пряди в его волосах делали умное лицо лишь моложе и ярче. — Не демонов бойтесь, люди, а своих же рыцарей и жрецов, жадных и коварных! В голове Дарины мелькнуло восторженное: «Самоубийца!» Но она отбросила все эмоции и с высоты бочки быстренько оценила обстановку. Горан стоял неподалеку от Янека, аккурат между ним и ближайшим воином ордена. Кахал отирался возле конного стражника. На крыльце дома, что стоял у дороги к воротам, сидела Лада. Хорошо, а сама Дарина находилась на противоположном конце площади. Сюда, если что, и будет воплями отвлекать стражу. — Нечестивец! Еретик! — сориентировался жрец. Он не потерял своей уверенности, да только народ, заинтересованный необычным наглецом, зашикал не в пользу жреца. Мол, помолчи-ка, преподобный, пускай он сам скажет. Янек не заставил себя ждать. — Вас обманули, люди! Ваши дома сожжены по указке короля и его прихвостней! Они купили гномьи арбалеты, купили гномов-наемников, собрали своих людей и заставили стрелять в вас, жечь вас! Убивать ваших жен и детей! Чтобы вы, оставшись без крова, шли завоевывать богатые шахты гномов! Им не вера нужна, не отечество! Они хотят богатства и власти! По знаку жреца воины ордена бросились к Янеку, но люди непочтительно не пропустили их. Один из воинов качнул алебардой и глянул на жреца, мол, поставить смутьянов на место? Жрец отрицательно покачал головой. Действительно, проливать кровь добровольцев накануне выступления в поход было бы... слегка неверно. Янек кивнул своим заступникам и продолжил: — Вам это известно, люди! Вы горбатитесь день и ночь, живете впроголодь, а король, князья, рыцари и жрецы едят ваш хлеб, жируют на ваши деньги! Но им мало податей, им нужны ваши жизни! Вас как мясо отправляют в горы, где вас ждет смерть и только смерть! Вас и точно таких же гномов, таких же трудяг, ваших братьев по нищете! Братья по нищете будут убивать друг друга, а король и его прихвостни как вороны слетятся на пир! В Циммервальде была такая толчея, что Аустри и Аурванг спокойнехонько прошли мимо стражников и загодя устроились в одном из переулков рядом с площадью. Аустри слушал жреца, смотрел на злые лица людей и не понимал: как же так? Ну как можно было верить во все эти глупости — про ад в шахтах, про демонов на горных пиках, про ужасных гномов? Впрочем, гномы, которые жили в глубине Клыков и редко встречали другие племена, изрядно смешили сосенских, когда рассказывали про людей всякие нелепицы. А уж чего болтали про лесных эльфов... Теперь эти байки, над которыми Аустри хохотал когда-то, повернулись к нему совсем другим боком. «В каждой сказке есть намек, гному честному — урок...» Отец частенько заканчивал так сказки, которые рассказывал на ночь сыновьям. Вот тебе и намек, и урок... Эти бедняги на площади верили в гномьи шахты, полные демонов. А Янеку, значит, втолковывать им то, что сызмальства понятно каждому жителю Сосенок. Было понятно... Аурванг вскочил на Сигурда. — Ну что, скоро наш выход? Они покуда накинули капюшоны и двинулись на площадь. — Не братья нам карлики! — гаркнул кто-то. Аурванг снял капюшон, и люди шарахнулись прочь от него, давая дорогу. То ли гнома испугались, то ли обожженной морды. Аустри последовал примеру брата и тоже открыл свое лицо. Ну, двумя смертям не бывать... Аурванг меж тем поднял руки, показывая, что нет у него оружия, и сказал: — Братья. Мы — ваши братья по несчастью, а вы — наши. Нашу родную деревню сожгли точно так же, как и ваши деревни. Да не кто-нибудь сжег. А гномы-наемники! Нас, гномов, убивали другие гномы, за деньги! Так что, они нам ближе лишь потому, что одной крови? А может, нам ближе вы, потому что мы одинаково пострадали из-за наемников и политиков? Стало тихо-тихо, как в горах зимой, когда замерзали бойкие ручейки, и снег ватным одеялом приглушал всякий звук. Аустри с надеждой смотрел вокруг. Ну что же вы, поймете, примете? Жрец улыбнулся — вот кремень мужик! — и покачал головой: — Говоришь ты красиво, складно. Только зачем ты, гном, обманываешь людей? Твое лицо пострадало не тогда, когда твою деревню якобы сожгли. А много лет назад. Аустри тронул бока Звезды и прикрыл собой от жреца младшего брата. — Дык что с того, что много лет назад? Не возводи на него напраслину, не врет он. Только не про себя, а про меня говорит. Вот же! — Аустри освободил от плаща руки и показал тем, кто стоял ближе, свои заживающие ожоги. Потом откинул волосы на спину, оттянул ворот, за которым была длинная ссадина. — Кажись, балкой ободрало. Али доской. Сознание потерял, не помню я. Помню только, что напали-то на деревню нашу гномы. Деревня та зовется... звалась — Сосенки, в Холмах на севере Ромалии. Я такой же погорелец, как и вы. Поверьте, братцы, нам друг дружку резать ни к чему! Вы без крова, мы без крова, чего делить-то будем? — Нечего нам делить! — подхватил Аурванг. — И меня натравливали на моих соплеменников, подло и тайно заставляя делать машины, чтобы разрушать наши крепости! И вас натравливают на таких же простых гномов, как вы сами! Сколько же мы будем терпеть? Сколько будем верить... — Ой, уби-и-ивец! Божечки, уби-и-ивец! — заверещала Дарина. Аустри глянул, куда она тычет пальцем. Но до Янека было далеко, была толпа... А Горан успел. Скрутил кого-то, кто, видно, хотел под шумок порезать Янека. Аурванг развернул Сигурда так, чтобы к ним обоим никто не захотел подходить. Ну, пора, не пора? Аустри крепко держал поводья, готовый и дать деру, и поднять лошадь на дыбы. Вспомнить бы еще, как это делается... — Проклятые гномы совсем обнаглели! Приходят к вам, брешут вам в лицо, а вчера убивали вас и ваших детей! — крикнул жрец. Лада увидела, как бывшие защитники Янека повернули головы к жрецу, потом к воинам ордена... Похоже, теперь они готовы были пустить их к Янеку и тем более к гномам. Она поймала взгляд Кахала. «Пора!» Он огрел чем-то тяжелым конного стражника, сменил его в седле и, разгоняя людей руганью, помчался наперерез воинам ордена. Сама Лада вырубила еще парочку стражников. Йон, Янек, Аурванг и Аустри уже летели к воротам, и она поплыла чуть впереди них, устраняя ненужные препятствия. Когда все четыре лошади скрылись, оставляя за собой пыль и недоумение, Лада другим путем вернулась на площадь помогать остальным. Увы, Кахала и Горана уже плотно скрутили стражники. Наверное, она могла бы освободить их, но... Ведь они приняли накануне решение: нави не рискуют. Навям, в случае чего, вытаскивать на волю угодивших в тюрьму друзей. А что Дарина? Ее цепко держал за локоть воин ордена, всего один. И допрашивал жрец. Она успеет спасти подругу, вокруг не так много помех... Дарина заметила ее и тряхнула головой, будто бы откидывая со лба кудри. Но Лада верно поняла этот жест: «Не смей. Уходи». Лада еще немного походила, послушала, точно ли нарушителей спокойствия поведут в тюрьму, а не в подвалы храма, и полетела в сторону их маленького лагеря. Вечером, а то и ближе к ночи им с Рашидом предстояла еще одна операция. Уже за воротами, за рекой, ближе к лесу Лада остановилась. Что, что произошло сегодня, кроме блестящего выступления ее любимого и их товарищей? В мыслях замелькали образы, звуки, запахи, слова... Слово. Она подумала о Дарине: подруга. То есть что? У нее, сорокалетней нави, появилась настоящая, всамделишная подруга? В остроге Циммервальда Тюрьма Циммервальда оказалась точно таким же дерьмом, как и тюрьма в Саори. Их провели по двору, где, гремя цепями, обтесывали какие-то колоды двое заключенных. Потом они шли по коридору мимо общих камер, в которых содержали женщин и мужчин, подростков и взрослых, а вонь немытых тел была для всех одинаковая. В голове Кахала сами собой зазвучали слова, которые он шептал вместо молитвы в каменном мешке близ Аккара, столицы Саори. Одних тюрьма свела с ума, В других убила стыд, Там бьют детей, там ждут смертей, Там справедливость спит, Там человеческий закон Слезами слабых сыт. Там жизнь идет из года в год В зловонных конурах, Там Смерть ползет из всех щелей И прячется в углах, Там, кроме похоти слепой, Все прах в людских сердцах. * Но их троих, как подозреваемых не в убийстве или краже, а в политике, запихали не в общие камеры, а в карцер. Который был разделен стенами на... раз, два, три... пять отдельных номеров. Тюремщик довольно вежливо пнул его коленом под зад в каменный холод, а потом сказал почти нежно: — Зря ты, парень, убил воина ордена. Этих дураков, коли не повезет, высекут. А тебе, помяни мое слово, дороженька на костер проложена. Зря ты так. — Спасибо на добром слове, — Кахал грустно улыбнулся тюремщику. — Не принесешь ли смертнику маленько воды? — Да принесу, что с тобой... Когда шаги тюремщика затихли, Кахал заговорил на языке гномов, которым со скрипом владели все трое. — Дарина, как ты, ранена? — Две царапины, хуйня! — Конечно, хуйня! Горан? — Пустяк, перевязал. Ты? — Жрать хочу, — Кахал покосился на кучу гнилой соломы в углу и прикинул, что до прихода навей он лучше так постоит. В углу пискнула крыса. Горан, похоже, услышал. Хмыкнул, сволочь вредная: — Не ешь крысу. — Тебе оставить? — Мне отдай! — отозвалась Дарина. Все трое сдавленно рассмеялись, отходя от горячки очередной бредовой операции. Впрочем, холод карцера остужал великолепно. Кахал потопал ногами, прогоняя стынь, и вдруг улыбнулся своим воспоминаниям. А ведь в операции участвовали не они одни. Вон как люди поначалу не дали в обиду Янека. Да и потом долго еще не пускали воинов ордена к Аурвангу и Аустри. А когда пошла потеха, самые отчаянные пришли им на помощь... Конечно, в итоге Кахала скрутили, потому что он не смог поднять руку на шибко верного ордену крестьянина. И что с того? Там, в Саори, за тюремными стенами его никто не ждал. А здесь... Часов через семь или восемь за ними придет замечательная Лада. А еще придет Рашид. Дарина слегка валилась с ног. От холода у нее стучали зубы, от голода плавала какая-то хрень в голове, и шутка про крысу постепенно переставал казаться шуткой. А еще, чтобы согреться, она станцевала уже то ли шесть, то ли десять танцев. Вот только что закончила сарабанду. — Не замерзли? — ехидный голос Лады послышался одновременно со скрипом оконной решетки под самым потолком. — Чего так долго? — возмутилась Дарина. Она схватила сброшенную вниз веревку и уже через считанные мгновения висела на шее подруги, торопливо выспрашивая у нее про Аурванга. Кто бы сказал ей в прошлой жизни, когда она шарахалась от теней в замке Габриэля, что она так обрадуется нежити! Даже двум. Рашид вытащил Горана и перешел к решетке в третьей темнице. Кахала достал Горан, потому что оберег сильно мешал обоим навям. Помешал он и после, когда Горан и Дарина обнимали своих спасителей, а Кахал крутил в руках железный прут и завистливо скалил зубы. Доскалил до определенной мысли: — Вот придет утром наш душевный тюремщик, явятся жрец и судья, посмотрят на это... Побег через открытое окно — слишком прозаично, вы не находите? — Мой господин, прими от меня абсолютно бесплатный и очень полезный совет: не критикуй навей. А то вдруг они расстроятся? — назидательно произнес Рашид и быстренько вернул все на место, как было. Пожалуй, даже лучше, чем было. Вдруг Дарина тоже кое-что придумала. Нашептала свою идею Ладе, и та вскоре принесла им вполне рабочие угольки. В последний момент они все-таки снова сломали решетки. Точнее, Горан согнул и выдернул один прут, показывая, как будет выглядеть работа сильного человека, а не нави, а Рашид и Лада доделали остальное по его образцу. Кахал немного повздыхал о прозаичности побега, но он же и сообразил: таинственную пропажу смутьянов спишут на магию. А с магией в Грюнланде шутки были плохи. Зато с идеей Дарины они отвели душу и теперь с чувством выполненного долга возвращались к своим. Лунный весенний лес бросал прямо под ноги троих беглецов толстые корни и поваленные стволы. А может, беглецы просто устали, поэтому спотыкались не то что об корни — о хрупкие веточки. Что не мешало Дарине, Кахалу и Ладе смеяться, Рашиду язвить, а Горану — ворчать: — Ну ладно они. Дети, что с них взять. Но ты, Рашид, вроде бы взрослый человек! Как ты мог? — В книге пророка Самира сказано: «Будьте как дети, ибо им открыты оба мира, и зримый, и незримый», — ответствовал Рашид, по привычке разводя руками. Утром тюремщик, часто моргая глазами, с изумлением разглядывал изуродованные решетки на окнах карцера, из которого бежали давешние смутьяны. Со стены на него ехидно глядели стихотворные строчки: Нет, не зазорно деве милой Цветущий сад своей души И тела жаркого извивы Дарить мужам в ночной тиши. Нет, не зазорно деве страстной Губами члены ублажать. Тебе ж, закона страж прекрасный, Куда постыдней хуй сосать. Эти далекие от благонравия стишки были написаны двумя разными почерками, которые одинаково не понравились тюремщику. А уж как они не понравятся его начальству и старшему жрецу... Впрочем, третий почерк он невзлюбил куда серьезнее. Вот связывайся после этого с политическими, носи им водичку! По Грюнланду верный тюремщик шагал, Повсюду следы беглецов он искал. А след самого надзирателя — вот же! Кишки вдоль дороги он всей размотал. Ну а последнее произведение искусства поставило беднягу в тупик, ведь он ни разу в жизни не встречал образцов западной поэзии. От воришки до князя — мгновенье одно. От соринки до грязи — мгновенье одно. Да сдалось тебе, право же, это мгновенье? Ведь от трона до плахи — мгновенье одно. **