Страшно

Первая Оказавшись за дверью своей квартиры, я перестал себя сдерживать. Разлетевшиеся в щепки стулья, выбитые двери, глубокие вмятины в стенах - я рушил всё, что только попадалось мне под руки. Я с остервенением бил окровавленными кулаками по стенам, сдирая кожу до костей. Я с криком разбивал звенящие стекла, осколки которых безжалостно врезались в мою плоть, заставляя течь кровь и размазываться под моими ногами. Я бесился от того, что чувствовал - моральное удовлетворение затмевала физическая боль, пульсирующая где-то глубоко внутри. И я не мог до неё дотянуться, а безумно хотелось разорвать собственную грудь и вынуть оттуда этот разрывающий на части комок. Полчаса назад мне было хорошо, а сейчас я чувствовал себя последней сволочью и мне до тошноты было противно видеть собственное отражение в осколках только что разбитого мной зеркала. Мне было плохо и это меня бесило. Я метался по своему временному жилищу, разнося его в щепки и отчаянно убеждая себя в том, что сделал всё правильно, что по-другому было нельзя. Мое утробное рычание и сдавленные крики разрывали мне глотку и заставляли голос зловеще хрипеть. Это было невыносимо. Удар, ещё один… Ещё сотни – лишь бы заглушить это режущее на части чувство где-то глубоко внутри. Лучше видеть кровь и ощущать сломанные кости, чем это. Теперь уже вырвать и раздавить сердце хотелось самому себе. Но его ведь там нет. Я отчаянно бился в клетке искусственного тела, но выбираться из него не собирался - знал, что тогда уничтожу всё вокруг, а потом просто сбегу. Какая-то очень далекая, уже еле трепыхающаяся часть собственного сознания понимала, что этого делать нельзя. И я почему-то её слушал. Надеялся на что-то? Возможно. Нет, я даже не думал о том, чтобы вернуться к Куросаки и попросить прощения. Нет. Во-первых, я - не такой. Я никогда не сожалею о своих поступках. Я и сейчас не сожалел. Я должен был всё это сделать - я знаю. Просто почему-то растекшееся на мгновение по телу удовлетворение быстро вытесняла режущая боль, с невероятной скоростью заполняя каждую клеточку кровоточащего тела. А во-вторых... Во-вторых, такое не прощают. Это не то, когда ты разбил чью-то любимую кружку, или когда просто наговорил всяких гадостей. Это даже не предательство. Всё это можно простить. Иногда очень сложно, больно, но можно. Если сердце и душа по-настоящему любят, то простят. А я... Я просто уничтожил ту самую душу, которая умела прощать. А сердце... Его я тоже уничтожил. Оно теперь просто глухо и бессмысленно бьется в пустой оболочке и, я уверен, приносит невыносимую боль своему обладателю. Меня некому прощать. Осознание этого приводило в ужас, заставляя с новыми силами истязать собственное тело, лишь бы отвлечься… Это невыносимо. К полуночи, вымотавшись морально и немного физически, я рухнул на разодранный футон, и закрыл глаза. Мне снились ярко-рыжие волосы, разметавшиеся по лицу Куросаки, и его ореховые глаза, наполненные болью и страданиями. Теми самыми, которые принес ему я. И в своём кошмаре я с ужасом понимал, что теперь свет и тепло в них не вернутся уже никогда. Из беспокойного сна меня выдернуло давно забытое ощущение - резкая вспышка реяцу где-то на другом конце города. Сначала я опустился обратно на футон, но потом решил, что это неплохой вариант снять напряжение. И когда желание спокойствия и отдыха в моей душе успели спихнуть с первого места желание подраться?.. Я быстро выбрался из окровавленного гигая и рванул к месту всполоха чьей-то духовной силы. * * * Новая Входная дверь давно захлопнулась, а Ичиго всё так же сидел на полу, прижимая прохладную руку к горящей щеке. Он не мог поднять голову, потому что тогда он увидит, что Гриммджо действительно ушел, оставив после себя гнетущую пустоту, а не сидит сейчас на диване, привычно скалясь, потому что это просто была его очередная злобная шутка. А если и не шутка, и он действительно мстил, то после того, как возмездие свершилось, он всё же остался, потому что... Потому что, что? Ответа на этот вопрос не было. Во всяком случае, здравый смысл над подобным предположением просто смеялся и не позволял ясно сформулировать мысль даже в голове. Ичиго чувствовал, как внутри, с каждой проходящей минутой, отмеряемой оглушительно громким в гнетущей тишине тиканьем настенных часов, разливается колючая, липкая боль, затягивая разодранное сердце мерзкой жижей отчаяния и страха. Боль, обжигая, пульсировала в каждой венке, словно норовя разорвать тонкие ткани, выплеснуться наружу, но не в привычном громком крике, а ярко-алыми брызгами, заливая все вокруг, как бы крича о том, что пережить такое просто невозможно, и унося с собой последний вздох разорванной на части души… Ичиго хотел этого. Хотел избавиться от саднящего внутри привкуса горечи, хотел избавиться от чёткого ощущения, что его что-то разрывает изнутри, хотел больше ничего не чувствовать. Боль. Эта мерзкая черная змея медленно скользила по скрюченному на холодном полу телу, царапая бледную кожу своими жёсткими чешуйками, и, постепенно затягиваясь тугими кольцами, ломала в крошку тонкие кости. Боль. Ее острые, пропитанные ядом зубы с остервенением и без всякой жалости впивались в и без того умирающую душу, оставляя после себя рваные кровавые борозды, которые уже никогда не срастутся. Боль. Она своими гниющими, жаждущими плоти личинками вгрызалась в еще яростно пульсирующую мышцу, прогрызая её насквозь, желая оставить глубокие шрамы, как вечное напоминание о том, что она теперь всегда будет рядом. Боль. Эта беспощадная тварь остервенело сдавливала судорожно вздымающиеся легкие, вырывая из уже давно охрипшего горла животные крики, звучавшие для неё словно музыка. Краем сознания поняв, что начинает сходить с ума, от одного вида комнаты, где его душу, наконец, приняла в свои объятия смерть, Ичиго, не чувствуя собственного тела, поднялся, натянул на себя валяющиеся на полу вещи и вышел из дома. Сил оставаться там не было.