Internal Investigation

      Среди помещений, на которые дробилась лаборатория, они до сих пор не бывали в тех, что явно предназначались бы для хранения пустых; целые вереницы комнат, опоясывающие уровень за уровнем, сами пустовали; Заэль звал это место экосистемой, словно разные интерьеры были разными средами обитания, но не было живого существа, кроме него самого – живого? – человекоподобного создания без свечи в костлявых пальцах, – чтобы в них обитать. Все это было весьма интересно и в лучах подступающей к глазам смерти совершенно бессмысленно.       Цыпочками проследовал Исида, по-хозяйски прозвенел каблуками рядом с ним Заэль по железной решетчатой лестнице, и вспыхнул свет. И, как океан прыгающему с рифа, им открылась стеклянная храмина, от мозаичного красно-рыжего с зелеными проблесками дна вздымающаяся к сводчатым потолкам, унизанная сквозистым зеркально играющим светом. Лучистые паутины нависали меж пузырчатых подвесных стеклянных ячей, взятых в медно-зеленые рамы, лепящихся друг к другу проводами, цепочками, трубками, реле, зажимами, расстегнутыми замками. Стеклянные ванны рядами стояли на дне просвеченного лучами стеклянного моря: надтреснутые, пробитые, расколотые, пустые.       Остановились каблуки, яростью плеснуло в бледные щеки, острые ногти ужалили Исиду в предплечье.       – Моя коллекция!       – Я говорил, что капитан вывез образцы, – сказал Исида.       Всплеснуло сухое крыло, – ступеньки, ступеньки, пол, – и стало ясно, что пол только кажется сложной мозаикой, а на деле – молочно-зеленые плиты, по которым – рыжевато-красная карамелизованная масса песка, смешанного с раствором. Резкий запах глушил обоняние, как нашатырный спирт. Песок обнимал грани резервуаров мягкими волнами, словно саркофаги в египетской гробнице.       Заэль злился. Пальцы хищно изгибались, глаза – желтые капли янтаря – холодно щурились, оценивая ущерб.       – Он не просто украл образцы. Вся система выведена из строя. Тонны испорченного консерванта – представляешь, сколько усилий стоило его синтезировать? Фильтровальные турбины забиты песком. Контрольное оборудование отключено. Варварство!       Не стало перестука каблуков, высекавших из пола летучие искры: они оба ступали легко, но подошвы тонули на каждом шагу в мокром песке, где коварно скрывались разбрызганные осколки стекла и металлические рамы от разбитых в крошево крышек резервуаров.       Исиде не довелось увидать коллекцию, вывезенную капитаном Куроцучи. Как могло быть: храм стекла, щемящий глаза отражениями, в обличии храма плоти и костей? Полным-полно пустых, – сколько сюда могло вместиться? Тела и части тел, белоснежные и в кровавых каймах, вправленные в каждую ячею и каждый ларец, как жемчужины в раковинах, пробитые круглыми дырами через шеи, груди, животы, лона. Искристое, зеленодонное море, полное волнами плоти и зигзагами зубов. Потолок смыкал частые рыбьи ребра в протяжный хребет, тонким напевом звенело, гудело стекло в вышине зеркальными эхами.       – Твой труд… За него ты готов мстить? – спросил Исида.       Мстить, мстить, согласились гуляющие эхи.       – Мой труд как минимум достоин уважения. Видишь ли, у нас с капитаном есть кое-что общее. Я тоже люблю сувениры.       Плечи Заэля дрогнули, смех заискрился на губах, и он, смеясь, обтер красное белой рукой.       – Однако я бы мало продвинулся, если бы мной настолько завладела сентиментальная память. Все, что ему досталось – пустые сброшенные скорлупы. Жалкий дурак! Без своего первоисточника они не более чем мусор. Ты не достигнешь совершенства, копаясь в мусоре.       – Он же ненавидит совершенство, – заметил Исида. – Помнишь эту речь?       Стекло звенело над ними воздушной арфой, играя с отзвуками голоса, пустотелые звоны лились на Исиду, на Заэля, на их раны, прозрачные, как вода.       – Мне пришлось очень, очень долго слушать эту речь, квинси. Столько времени ушло на эту чушь! В науке, отказывающейся осознавать горизонты собственного совершенства, не больше смысла, чем в попытке измерить море решетом. Он говорит, что ненавидит совершенство, но на самом деле просто не умеет его достичь. А еще ученым себя называет. Ясное дело, он не сумел меня убить.       Исида помнил: застывшая аметистовая статуя с выброшенной вперед ладонью, тяжелые крылья, обвисшие к земле, озера ужаса в глазах.       – Я не думаю, что он действительно пытался, – сказал Исида. – Вы с ним и в этом похожи. Оба не любите быстро убивать, но готовы мучить целую вечность.       – Столетие – это еще не вечность, – строго поправил Заэль.       Горячая проволока вилась по залу плотными витками, свежими поверх старых, поблекших. Исида пропускал проволоку через пальцы и видел: капитан: накрашенным черно-белым лицом наклоняется в каждый резервуар, – металлический лязг передвижных рельс, опускающих резервуары на уровень человеческого роста, – оранжевый пар из-под крышек, плеск раствора – черные хлопающие кимоно синигами, тянущих тело за телом из ларцов, – глянцевитая коса, бархатное плечо, «Нему! Глупая девчонка, не сюда, а туда!», «Да, господин Маюри», – мигающие датчики, писк приборов, пение стекла.       Под ногами хрустели разбрызганные осколки, подошвы тонули в полу, ломкие рамы гнулись под гнетом песка. Проволока струилась к выходу из зала.       – Мы не одни, – одними губами сказал Урюу.       Он не знал, кто из них первым уловил чужое присутствие – он ли засек колебания духовной силы, или Заэль услышал далекие шаги. Они насторожились вместе. Кончики пальцев обожгло, накаленная проволока натянулась и врезалась в подушечки пальцев, заставив его испуганно глянуть на невредимую руку. С тихим шипением, разрезая воздух, спорхнул с пояса шнайдер.       Впереди них, из световых паутин, металлических углов и проемов, проступило несколько фигур. Не белых: черных. Не фракция. Синигами.       Заэль выступил вперед, всплескивая шелками. Синигами выбирались из провала дверей и двигались ему навстречу: молчащие, медлительные рядовые в черных кимоно, четверо… пятеро… Женщины и мужчины. Двенадцатый отряд. Расходниками их называли злые – однако меткие – языки.       Они не выхватывали мечи. У них вообще не было мечей.       Один за другим они опускались перед Заэлем на колени, прямо на песок и стекло, и принимались подобострастно бормотать, тянулись отечными руками к резному подолу, цепляясь за уголки ткани. Исида протер глаза и вдохнул ветерок, летящий по залу. Ветерок смердел сладкой и липкой гнилью. Среди синигами не было ни одного живого.       – Он… он так и не убрал трупы, когда отзывал отряд, – пробормотал Исида с тоскливой тошнотой.       – Это что-то новенькое, – сказал Заэль.       Он стоял, слегка удивленный, в окружении мертвых тел, улыбаясь, словно человек, которому вручили целую корзинку маленьких пищащих котят. Мёртвые синигами ползали у его ног, на лбу у каждого выпирали вены, набрякшие глаза залило фиолетовой жижей, ноги захлестало черными пятнами, ржавый песок сыпался из складок одежды, из-под съехавших поясов.       – Что ты с ними сделал? – протолкнул Исида через ком, вставший в горле.       – Ничего, – пожал Заэль плечом и крылом. – С ними поиграла лаборатория.       Исида увидел, как от выхода подтягивались еще мертвецы, расталкивая других, и все они тянулись к Заэлю, и вразнобой нашептывали его имя. В бессмыслице собственного умирания у Урюу забрезжила вдруг простая уверенность в том, что правильно, и капля радости – страшной радости – просочилась в грудь от этой уверенности.       Синигами не должны кланяться арранкару, даже после смерти. Синигами не должны кланяться пустому.       Он мог сделать для них только одно.       Шнайдер, маленькая бензопила, несколько раз взвизгнул воздухом, стремительно опускаясь по шеям мертвецов. Влажно покатились головы, и тела осели, фиолетовая жидкость наплыла из разрезов, пальцы, хватавшиеся за Заэля, расслабились и шлепнулись на ржавый песок. Мертвецы никак не могли посоперничать со скоростью квинси, даже раненого, а Исида не задерживал свою руку: не хотел смотреть, но видел: щуплая девушка с хвостиком: выпуклые невидящие глаза – точно, как в подвальной каверне. Лезвие разрубило шею коротко и чисто, и отрезанная голова покатилась, покатилась, перевернулась, замерла у острых носков Заэлевых сапог. Шепоты прервались.       Заэль отшатнулся, поддергивая пальцами юбки и глядя на Исиду с омерзением.       – Что ты наделал, квинси?       – Я не друг синигами, – сказал Исида злым полушепотом. – Но я не мог их так оставить. Они ничем не заслужили такого унижения.       Заэль брезгливо переступил через опрокинутую голову.       – Здесь нужна генеральная уборка. Как неэстетично. Ужас.       Урюу снова сглотнул поперек комка. Что-то, сдавившее его шею и грудь, и не думало отпускать, только сжимало хватку.       – Я стану таким же, как они, если погибну в твоем логове?       – Не все ли тебе равно? Нет, конечно, не станешь. Если я сам займусь тобой, ты точно не будешь так вонять.       Изо всех сил Урюу держался за уверенность, что поступил правильно, но она уменьшалась и уменьшалась у него внутри, как пробитый воздушный шарик.       – Ты меня больше не спровоцируешь.       – О, и в мыслях не было! – отмахнулся Заэль. – Я всего лишь говорю, что не обрабатывал эти трупы.       Урюу взглянул на мёртвых. Мёртвые пахли не только гнилью и не только Заэлем, но и своим капитаном, бросившим их на погибель. Невидимая проволока крутилась и петляла вокруг них, и она была свежей, она липла к ним, и она… обрывалась на них.       Сердце у него упало.       – Их обработал он!       Лицо Заэля подернулось меловой белизной.       – Ты заметил это только сейчас?       Под обмякшими черными кимоно продолжалось некое шевеление. Исида отвернул ткань с ближайшего тела кончиком погашенного шнайдера. Тело корчилось и подергивалось, сжимаясь – не произвольными движениями, но так, словно невидимое давление сплющивало обвислые, слишком большие по костям кожи. Лежащие головы ссыхались, гротескно скрючивались лица, виноградины глаз проваливались в глазницы.       В считанные мгновения тела сжались, как мумии, и вулканический жар зацвел в самых сердцевинах тел и в самых сердцевинах голов, и прежде, чем он проплавил кости, иссушенные мышцы и кожу, Исида уже кричал «Берегись!», и твердая прохладная рука Заэля оказалась в его руке, и крыло развернулось, на излете прикрыв им обоим спины, а смерть, сидевшая в глубине Исидина существа, свернулась клубком подремать, увидав, что за косьбу принялась смерть внешняя, быстрая и горячая, как лесной пожар.       За ними, за алым крылом, с треском залопались, заразрывались тела синигами, дохнуло пламенем. Успели? Всего лишь плоть, что сделают им обрывки плоти? Острые осколки костей? Там, где легли черные тела, взбесился огонь, жадно сгрызая лоскутья черных одежд, но то далеко, они уже у самых у дверей, – но ударные волны нагретого воздуха толкнули их в спины, кольцом разнеслись по саркофагам, и саркофаги отозвались глубоким стоном.       Они не успели: он, и Заэль, и белые фрассьоны, переваливающиеся следом, утопая ножищами в песке. Звон стекла нарос, навалился оглушающим валом, раскатился по подвесному стеклу сокрушительный звон и пошел отражаться, катаясь громом в паутинистой, искрящей высоте потолка, задрожали стены, и хляби ливня распахнулись – тысячи, миллионы серебристых прозрачных осколков-лепестков, каждый из осколков пел свою собственную песню, и никто не правил этим потоком.

***

      – О, нет! Только не это! Неужели все кончено?!       С глумливым ужасом Маюри прикрыл рот рукой. Ухом – вернее, зарубцевавшимся у самого черепа обрезком ушной раковины – он любопытно прислонился к трясущейся стене. Гром и звон прокатились по всему уровню, каждый камень комнаты, кажется, содрогнулся и охнул, звякнули, подпрыгнув, вывинченные шестеренки и упругие кольца проводов, пыль посыпалась по углам с потолка, запорашивая экран.       Индикатор передачи данных споткнулся, и в голове у капитана сразу что-то неприятно щелкнуло. Он зыркнул на экран, одним взглядом приказывая нерадивой технике работать как положено.       Между гибких пальцев расползлись углы широкой улыбки: надо же, какой сокрушительный эффект произошел от его маленькой шутки! Он не закладывал таких взрывных мощностей: ему всего лишь хотелось заставить эту парочку немного побегать, а не погибнуть на месте. Но они крайне удачно выбрали место, чтобы развернуть его подарки. Тот самый зал.       Переливчатый звон стекла все еще щекотал его органы чувств. Вот и спета песенка последнего квинси. Наконец-то он воссоединится со своим ненаглядным дедушкой. Насчет последнего Эспады Маюри не был так уверен.       На виске застучала жилка.       Загрузка продолжалась. Времени оставалось все меньше и меньше, а он намеревался извлечь как можно больше данных. Капитана била дрожь, красноватые восьмерки бежали перед глазами, перетекая из экрана прямо в лобные доли мозга. Широко раскрытые глаза проворачивались в глазницах, как у хамелеона. Система сопротивлялась, как могла. Сфокусировать взгляд становилось все сложнее: куски плана, передаваемые с разных узлов лабораторной сети, лепились друг на друга многослойными фигурами, как размотанная пряжа, с которой поиграла целая стая кошек.       Передача данных завершилась. План сектора утвердился перед его глазами, словно оптический прицел на круге звездного неба. Комнату наполнял запах нагретого металла. Тонкий, телесного цвета кабель, выходящий из уха, дымясь, медленно и влажно принялся втягиваться в череп. Маюри провел рукой по лицу, стирая испарину, медленно, со скрипом, выдыхая и распрямляясь. Суставы отозвались чередой коротких щелчков. Он справился с одним из секторов; взлом ядра займет больше времени.       – Ах вот оно что, – помедлил он на мгновение, прищурился, тут же заново наполняясь недобрым азартом. Если до сего момента капитану было довольно, если ему не мешали, то, пожалуй, здесь он не отказался бы от помощи. И упрямый синеглазый мальчишка, его подопытная собачка, был очень даже жив! Маленькая звездочка, запутавшаяся в петлях и каплях.       Самое время его перехватить.

***

      Пыль улеглась. Яркие звуки и громкий свет убивали Исиду. Ангельское пение стекла из вышины собралось, сжалось в единый комок вибрирующего звона и влилось ему в голову, ни отголоска не оставив для опустевших сводов, вместо неба нависших над лицом в сквозистых лучах. Исида лежал на спине и силился понять, какие кости у него не сломаны. Каждая косточка прибавляла свой звон к звону, стоящему стеной от уха до уха, от виска до виска. Морщась, почувствовал он, что значили звуки, оставшиеся на земле – треск догорающих растерзанных тел, шорохи осыпающихся осколков.       Раскидано, разворочено, вскрыто. Проем выхода распахнулся зубчатым оскалом, сеточкой трещин поползли молочно-зеленые плитки; разводами крови расцвели бритвенные льдинки-хрустали; пахло запекшимся консервирующим раствором, паленым мясом и каменной пылью, кровью и сладкой жижей. Урюу стискивал пальцами что-то мягкое. Приподнял к сквозистому свету и увидел оторванный кусок рукава с увядшими почерневшими подвесками.       Стон протянулся откуда-то, прерывистый, захлебывающийся, казалось, болью и удовольствием сразу.       Заэль.       В поле глаз зашевелились белые глыбы, усеянные осколками, как ежи, большие корявые лапищи принялись их отряхивать. Гулко ухая и кряхтя, фрассьоны стали подниматься в дожде осколков, принявшие на себя основной удар. Кровь из порезов раскрасила белые робы. Урюу скосил взгляд. Из осколков по-паучьи выползли две узкие руки. Обрывки рукавов кровоточили. Пальцы, одетые будто бы в блестящие наперстки, вцепились в толстую стеклянную плиту, и над ними – над ним – появилось лицо Заэля – в крови, в эстигме, в царапинах.       Ватную тишину нарушали только два их неровных дыхания.       Кажется, им незачем было больше торопиться.       Заэль оперся на локти, глядя на Исиду, будто на рыбку, плавающую в неглубокой лужице.       – К… квинси.       Тёмно-розовые волосы тяжело свесились, подтекая кровавыми каплями, срывающимися одна за одной прямо на щеку Исиды. Исида смотрел вверх, даже не пытаясь отодвинуться. Его отбитая спина начала ощущать давление колючих осколков и сухие крупицы песка за шиворотом, впившиеся в загривок.       – Почему ты так спокоен? – спросил Исида. Дышать – думать – говорить – двигаться – было трудно, на груди сидела смерть, язык казался тяжелым, как плита, и никак не хотел шевелиться.       Пятном из памяти – подпаленные розовые волосы и дрожь пересохших губ – «Ликвидировать ущерб… ущерб… ущерб…» – и узкое лицо выворотилось длиннозубой пастью, зубы ворвались в плоть маленького существа, сукровица и лоскутья брызнули…       Заэль, которого Исида помнил, не смотрел бы на него так. Здесь было что-то еще, ускользающее от понимания.       – О чем беспокоиться? – переспросил Заэль. – Разве ты оставил бы все как есть, если бы знал заранее про бомбы? Нет. Такова уж твоя честная природа.       Голос Заэля трескался и раскалывался мозаикой угловатых звуков, и каждый звук приносил свою маленькую боль. Исида закрыл глаза, чувствуя его кожей, так близко: вот-вот Заэль ткнет его острым ногтем в лицо – не спи!       – Я понял слишком поздно, – прошептал Исида. – Позволил себя одурачить. А ты не можешь восстановиться… Это моя вина.       Капля арранкарской крови разбилась вдребезги у него на щеке. Заэль нависал над ним, нежно мерцая глазами.       – Думаешь, я люблю мучить и терзать? Даже если это так, на тебя нет никакой нужды тратить усилия. Ведь ты не боишься капитана Куроцучи, маленький мой квинси. Но как же ты боишься меня… Ты уже варишься в своем страхе. Если бы я питался страхом, то был бы полон до краев…       – Я тебя не боюсь, – упрямо проговорил Исида.       – Нет, боишься, а еще напрочь лишен умения лгать, – багряно-лиловые губы лукаво улыбались. – Боишься, но все равно совершаешь и совершаешь свои правильные поступки. И вот за этим я не отказался бы наблюдать долго, очень долго.       Урюу не любил вспоминать, что значил Заэль Аполло. Заэль Аполло значил: холодное бессилие, выбивающее воздух из груди, и стрелы, тающие в руках, не вылетев в цель; и ногти, щекочущие внутри, там, где в солнечном сплетении логово у страхов, – ворошащие это логово и выпускающие стаю страхов носиться по рукам, ногам и позвоночнику, – щекочущие, щекочущие и наконец пронзающие стиснутый в страхах желудок, селезенку, печень. Исида не мог сдвинуться с места, распростертый в крови, изученный и отброшенный.       Потом над ним наклонялся капитан Куроцучи, скалил свои коронки и лечил его теми самыми руками, которые убили учителя. Ненависть надувалась в нем липкими нефтяными пузырями.       Заэль сделал его беспомощным.       – Нет, ты все-таки ошибаешься, – медленно сказал Исида. – Я не боюсь ни тебя, ни боли. Я боюсь только сбиться с пути.       Он сделал усилие, чтобы привстать и прислониться к стеклянной плите, и с удивлением увидел перед собой собственное тело: все еще такое родное, такое больное и такое неудобное. И тело Заэля – длинное, перламутрово-лиловое, раскинутое на стеклянном гробе, словно русалка, выкинутая из воды на рифы. Он понял, почему.       Вспоротая ткань вновь разошлась по швам. Был ли причиной отчаянный рывок к дверям, ударная волна, или, не ровен час, попытка закрыть самого Урюу – вышедшего почти невредимым? (Он не стал бы рассчитывать на последнее). В малиновеющем разрезе просвечивала пара острых подогнутых колен, приподнятые края прикрывали рану на животе. Крыло висело, выгнутое под странным углом, как у сбитой птицы.       Глядя на подтекающую кровь Заэля, Урюу-умирающий встрепенулся, стряхивая оцепенение. Он сбился с пути уже давно, когда пришел сюда, и все его действия, одно другого опаснее и глупее, вели к этому. К крови, крошеву и смерти. Отсюда и страх, сочащийся из его пор, который прекрасно чуял наблюдательный арранкар. Со всем этим нужно было заканчивать раз и навсегда.       – Я лгал тебе с самого начала, – проговорил он, слыша свои слова как будто издали. – Тебе вовсе не стоило мне доверять. Твоя маска – она при мне.       И в груди у него посветлело, словно открылся коридор. Смерть, сидящая под кожей, становилась незваным утешителем. Он ожидал яростного вихря белых, розовых и багряных пятен, ожидал острых ногтей и даже зубов, смыкающихся на горле, и готов был встретить их, не отворачиваясь.       Лицо Октавы медленно процвело улыбкой, ядовитой, как медный купорос.       – А вот я не лгал, – с какой-то мечтательной легкостью проговорил он. Губы двигались медленно, но четко артикулировали каждое слово. – Я всегда доверял тебе ровно настолько, как можно доверять бойцу, постоянно норовящему ударить в спину. Очень бросается в глаза эта милая привычка, квинси.       – Ты знал, – Исида потянулся к голой переносице и зажмурился в сжатые пальцы. Лицо было горячим, рука ледяной.       Заэля душил смех.       – Кому я только что сказал, что он не умеет лгать? Готов поклясться, что тебе ни разу не доводилось выдумывать объяснение даже для школьного прогула. По сравнению с твоей ложью более беспомощными были только твои же попытки сказать правду.       Заэль был в своем репертуаре. Он издевался. Исида скрипнул зубами.       – Думаешь, говорить правду легко? Как будто тебе часто приходится это делать!       – Не так редко, как тебе кажется. В конце концов, я добросовестный ученый.       По зеленоватому стеклу растеклось уже пугающее количество крови. Заэль протянул ладонь за маской, опираясь на локоть другой руки. Его поза могла бы показаться фривольной, если бы не кровавые лоскуты и проглядывающие под ними кишки. Он выжидательно улыбался, словно верхняя половина тела понятия не имела, что творится с нижней. Но Исида уже догадывался, какая за этим стоит сила воли.       – Это не значит, что я тебя прощаю за то, что было раньше, – твердо сказал Исида, намереваясь все-таки выдержать лицо. Хотя бы остатки лица. – Но и умереть из-за меня я тебе не позволю. Если ты хочешь в наказание забрать мою руку, – или мою жизнь, – то ее уже, считай, что и нет.       – Он меня не прощает! Какая честь, – закатил глаза Заэль.       Преодолевая свинцовую тяжесть, Исида расстегнул верхние пуговицы на воротнике, засунул туда руку, вытащил завернутые очки, позволил полоске белой ткани упасть и протянул их Заэлю на раскрытой ладони: словно кормил птицу.       И, словно клюв, тонкие ногти тихо клацнули по кости. Заэль медленно отряхнул обрезки волос, зацепившиеся за маску, и повернул ее перед глазами, ощупывая знакомую резьбу, сосредоточенно всматриваясь в матовые отпилы.       – Да, это она, – проговорил он. – Я два месяца ее не видел.       Его лицо было синевато-белым под припухшими фиолетовыми линиями эстигмы. Дыхание звучало странно: несколько коротких вздохов чередовались с одним глубоким, и так снова и снова. Исида знал эти признаки. Он не понимал, почему Октава медлит: зачем мучается, если ему достаточно надеть очки, чтобы вернуть себе полную мощь высвобожденной формы и одним движением избавиться от своего бесполезного спутника?       – Я могу по-прежнему быть уверен, что ты не упустишь случая совершить очередную благородную – и разрушительную – глупость? – ласково поинтересовался Заэль.       – Это только тебе кажется глупостью, бессовестный ты, пустой… – Исида запальчиво набрал воздуха в грудь, охнул от боли под ложечкой и оборвал самого себя. – Наша сделка все еще в силе? – спросил он совсем другим тоном.       – Наша сделка будет завершена, когда известная особа умрет, и не ранее. Тогда и сочтемся.       Вероятность, что арранкар его отпустит, стремилась к нулю. Но, похоже, у Заэля были на него еще какие-то планы. Что ж, если его не убьет первым капитан Куроцучи или та смесь, растворенная в его крови, у Заэля будет шанс расправиться с ним напоследок.       Заэль провел пальцем по слипшимся ресницам и повернул к Исиде совсем открытое, вдруг беззащитное лицо: тонкое, лишенное четких признаков возраста и пола, несущее на себе только отчетливую печать смерти.       — Помоги мне.       Заэль держал кончиками ногтей одну костяную дужку. Исида подхватил другую и потянулся вперед. Если все пройдет как надо, его сейчас накроет потоком духовной силы Октавы Эспады. Жесткие от пропитавшей их крови волосы слегка примялись под резной костью. Пара ударов сердца – странно отблескивающая полосатая эстигма за тонким стеклышком – и дико распахнувшиеся глаза.       Исида дернулся. Ни единого звука не слетело с губ Заэля, лишь молниеносным разрядом сверкнуло от одного виска до другого, – запрокинулось лицо, резко распустилось и опало крыло, и глаза вдруг опустели, словно погасла живая, самодвижная их искра.       И Заэль начал падать.       Здоровяки-фрассьоны кинулись, как по команде, – да кто знает, успел ли он ее отдать, – подхватили его, высокого и легкого, не дав соскользнуть на пол, в затоптанный песок. Заэль распростёрся, словно срезанный садовый цветок, постепенно вянущий, пахнущий исчезающим нектаром. В узоре из колеблющейся силы он окончательно стал неодушевленной вещью, недвижным темным пятном.