Sins of the father/Грехи отца

      Он быстро двинулся, чтобы прикрыться, но Гермиона была быстрее, шагая через комнату. Он замер с рубашкой в руках, когда почувствовал теплое и нежное прикосновение на своей спине. Стоя, словно окаменев, в комнате, в которой не было ни звука, ни движения, кроме их мягкого дыхания, нежные руки Гермионы гладили его по спине.       — Северус…       Тон был нежным, печальным, заботливым более, чем он мог вынести. Он не заслуживал ее сочувствия или ее заботы, и он был слишком отвратителен, грязен и изуродован для ее прикосновений.       — Почему ты не сказал мне, что все так плохо, — печально прошептала она.       — Я бы работала усерднее, сделала больше, чтобы вытащить тебя…       Он натянул влажную рубашку и наложил на нее сушащее заклинание, прежде чем повернуться к ней лицом, желая, чтобы между его спиной и ее взглядом было как можно больше расстояния.       — Ты сделала больше, чем кто-либо другой, Гермиона, в этом нет твоей вины. Ты в одиночку вытащила меня оттуда. Я не сомневаюсь, что без тебя уже был бы мертв или все еще мечтал об этом.       Она выглядела так, будто не согласна с его словами, и хотя он прикрылся, Гермиона все еще нежно держала его за руку, как будто боялась, что он может исчезнуть, если она отпустит. И Северус не собирался лгать даже самому себе, он определенно подумывал о том, чтобы сбежать, как только она его увидела.       — Я помогала ухаживать за тобой в больничном крыле после Визжащей хижины, Северус, я знаю, что у тебя есть шрамы, у всех нас есть… Но половина из них свежие, почему ты не сказал мне, что тебе было так плохо в Азкабане? Я знаю, что тебе там было плохо… но это? Я узнаю работу Фенрира, когда вижу ее, в конце концов, я близко знакома с ним.       Тогда вся борьба и оборона покинули его. Гермиона была права, у него не было реальной причины скрывать это от нее, она прошла через столько же, сколько и он… Даже больше, и если кто-то в мире может понять его, это она. По какой-то странной причине слова, казалось, вырывались у него изо рта, как будто он не мог их контролировать. Словесная диарея, подобная которой больше подходила для первокурсника хаффлпаффца, которого поймали за налетом на кухню.       — Это был не только Фенрир, — тихо вырвалось у него. — Никто из других заключенных не прикасался ко мне, потому что он предъявил на меня права, и все они слишком боялись навлечь на себя его гнев. Но авроры, они чертовски ненавидели меня, Гермиона, и не без оснований. Половина из них искалечена из-за долгой работы с дементорами, а у горстки других были родственники и друзья, которые были ранены или убиты Волдемортом и Пожирателями… Ну, а я был его правой рукой… Они хотели отомстить. И что я должен был делать? Молить о пощаде человека, чья тринадцатилетняя дочь хаффлпаффка покончила с собой после того, как ее изнасиловали Кэрроу? Девочка находилась под моим присмотром, когда я был директором. Если кто-то и заслуживал получить фунт плоти, то это был он, и если кто-то и заслуживал наказания, то это был я…       Она притянула его в свои объятия, а затем, несмотря на свой миниатюрный рост, ей удалось опустить его голову до своего плеча, пока его лицо не оказалось прижатым к ее мягкой груди. Они крепко обняли друг друга, одной рукой она нежно гладила его волосы, так успокаивающе, что ему захотелось плакать.       — Но не твоя плоть, Северус, твоя — никогда. Ты не виноват в этом, и каждый, у кого есть хоть что-то в голове, знает, насколько хуже было бы, если бы ты не держал Кэрроу под контролем, но ты не мог делать это постоянно. То, что произошло, ужасно, но мы были на войне. Ты был шпионом, тебе нужно было сохранить свое прикрытие, иначе бесчисленное множество других постигла бы та же или худшая участь. Это не на твоей совести. И не думай, что я не заметила, как ты вырубил обоих Кэрроу при первой же возможности.       — Они заслуживали худшего, они не заслуживали милосердия, быстрой смерти, гребаные отвратительные педофилы, они оба.       Он бормотал, уткнувшись ей в грудь, и Гермиона успокаивающе погладила его по спине, заметив, как после своего первоначального нежелания, он опустился в ее объятия и прижался к ней так же крепко, как она к нему.       — Я просто благодарна, что они сдохли. Я понимаю, почему ты так себя чувствуешь, но ты не заслуживал того, чтобы тебе причиняли боль. Ты не заслуживал того, чтобы тебя насиловали и издевались над тобой из-за того, что сделал кто-то другой! Ни сейчас, ни тогда, никогда. Кроме того, ты когда-нибудь слышал поговорку: «Око за око, и весь мир ослепнет?» Даже если ты был виноват, а это совсем не так, верить в то, что другие имеют право отнять у тебя свой фунт плоти — неправильно, Северус. Я знаю, что они заставили тебя, ты не мог защищаться там, у тебя не было выбора в Азкабане. Но ты можешь выбрать, по крайней мере, свое отношение. Не принижай себя, не оказывай себе такой плохой услуги, не убеждай себя в том, что ты заслужил то, что они сделали с тобой, или то, как с тобой обращаются другие. Если ты позволишь ущербным людям использовать себя в качестве боксерской груши, они это сделают. Поверь мне, это не та дорога, по которой ты хочешь идти.       Она обхватила его лицо руками, заставив посмотреть ей в глаза, и нежно поцеловала Северуса в лоб, и он сломался… Все, что помогало ему сдерживаться, растворилось, как соль в воде, и все, что у него осталось это соленая вода, капающая с его лица, когда он упал на колени и зарылся лицом ей в живот, обняв ее за талию. Он рассказал ей все свои грехи, как будто молился у алтаря, а она была Богиней, которая могла очистить его от его несчастного прошлого… но в конце концов, разве она не была Ей? Разве Гермиона не вытащила его с самого дна и не подняла его, как святая покровительница обездоленных и брошенных, с бескорыстными планами сделать это для стольких других, скольких сможет?       И он плакал, рыдал и задыхался, пытаясь вымолвить слова сквозь слезы, как только он начал, он просто… не мог… остановиться…       — О боги, они причиняли мне боль, Гермиона, они, блядь, причиняли мне такую боль, что я хотел умереть.       — Я знаю, милый, я знаю, теперь ты со мной в безопасности, — шептала она нежные банальности, гладила его по волосам и прижимала к себе, как будто приветствовала его присутствие, даже когда его слезы и сопли пачкали ее рубашку, а он плакал и плакал… бесконечно.       — Авроры были хуже, потому что я этого не ожидал. Они добрались до меня первыми, и я не был готов к этому. Я знаю, что Фенрир — чудовище, и в ту секунду, когда меня выпустили во двор и я увидел его, я знал, чего ожидать, но гребаные авроры… Я знал, что они причинят мне боль, как только я туда попаду, я знал, что они это сделают, и я ждал, что они забьют меня до полусмерти и, возможно, выбьют мне половину зубов, но когда они потащили меня в душ и… и…       Чем больше он говорил, тем сильнее она сжимала его в объятиях, пока не стало казаться, что она пытается взять его и спрятать под своей кожей, чтобы защитить от мира, и, ей-богу, он ушел бы туда добровольно, если бы мог.       — Они… Гермиона, о-они меня и-и... Они делали это снова и снова, пока я не взмолился, чтобы меня просто утопили в том душе, потому что это было бы лучше, чем ублажать их, терпеть побои и насилие, и… и плакать, пока они смеялись и фотографировали, как… и когда, наконец, они отправили меня к другим заключенным во двор, я охренел, когда Фенрир пришел за мной… Я был настолько глуп, что думал, что его не пустят к остальным… я обмочился, как чертов ребенок, и я хотел насмехаться над ним и драться с ним, но я просто, блядь, не мог… все уже знали, что стражники ненавидят меня, и мне было так страшно, я был так чертовски напуган и слаб… Я обмочился перед ним от страха, когда он схватил меня, и гребаный стыд — это было едва ли не хуже, чем изнасилование, по крайней мере, авроры, черт возьми, не хотели смотреть на меня, но он, блять, содрал с меня одежду и... и никто не вмешался. И все это время я мечтал, чтобы он просто убил меня, черт возьми, потому что я не мог вынести боль… я задыхался от стыда. Я был обнажен, и, блядь, истекал кровью во дворе на глазах у всех худших пожирателей смерти, в то время как он делал со мной что хотел, и авроры, которых я знал, скорее плюнули бы мне в лицо и присоединились бы к нему, чем помогли бы мне. Я хотел умереть, Гермиона, я хотел, блядь, умереть, я просто хотел…       Его слова перешли в икоту, и Гермиона подозвала мусорное ведро, как раз вовремя. Он оттолкнул ее, и его вырвало.       Она ничего не сказала, но так и не отпустила его, позволяя ему очистить свой организм от всего гнева, стыда и страха, пока он рыдал, плакал и блевал, пока, в конце концов, не перевернулся на бок, лежа в позе эмбриона с тихими всхлипами.       Вместо того, чтобы оставить его, Гермиона села на пол рядом с ним, вытянула ноги и положила его голову себе на колени. Его собственные руки вцепились в его лицо, прикрывая стыд, желая, чтобы он мог просто сорвать его и стать кем-то совершенно другим.       Однако она не позволила этого ему, убрав его руки от лица с тихим шепотом, и крепко держа одну из его ладоней в своих, переплетая их пальцы вместе… и он держал ее так, как будто она была самой драгоценной вещью в мире. Другой рукой она провела по его волосам, покачиваясь, успокаивая его и шепча нежные обещания заботы, защиты, дружбы и даже любви.       Он оставался в ее объятиях до тех пор, пока тьма не завладела его взором, и он отдался ей, как благословению, думая про себя в своих самых постыдных мыслях, что, возможно, если Гермиона продолжит держать его так вечно, он не будет так разочарован, когда снова проснется…