Жертва страсти

      — Может, корррову у кого свести, а? Эта скотина молочник вчеррра освященный капкан на входе поставил, — посетовал Зюзя, нервно дергая прореженным зубьями капкана пушистым хвостом.       — Сведи, попробуй, за тобой не только с капканом, с вилами освященными мужики бегать начнут, — ответил Иржик.       — Или вот если бы кое-кто жрррал бы поменьше, — протянул Зюзя, осторожно покосившись на кормящую Дара из рожка Ядвигу. — Как в такого маленького столько помещается, он же не кот, в конце концов.       — Пусть набирает сил и веса. Завтра новолуние, — сказала Ядвига, отложив рожок и тихонечко хлопая начинающего засыпать малыша по заднице.       Вес он не сказать, чтоб набрал сильно за прошедшие дни, хотя ел жадно. По-прежнему мало подавал голос. И как-то очень сосредоточенно разглядывал все, что попадало в поле зрения — потолок, Зюзю, Иржика, Ядвигу. Большим голубым с сине-стальным отливом радужкам словно не хватало места между красноватыми веками с крохотными бесцветными ресничками.       Весил Дар мало, но мышцы затекали и уставали, не столько от тяжести, сколько от неудобного положения и непривычки, когда Ядвига носила его, укачивая, на руках. Малыш смотрел на нее, и Ядвиге казалось, что между ними в эти моменты происходит какое-то странное и глубокое общение без слов. Общение это Ядвигу завораживало ощущением тишины, взаимопонимания и уюта, иначе она давно уложила бы Дара в подвесную колыбель и укачала бы с помощью привязанной к колыбели веревки, а то и магическим способом, как настоятельно советовал Зюзя.       У нее не было в молодости и уж подавно не могло быть сейчас собственных детей — такова цена выбора, который делает женщина, становясь ведьмой. Ядвига никогда не жалела о своем выборе и никогда не хотела быть матерью, но, видимо, где-то глубоко дремавший до поры инстинкт заботы дал о себе знать. Сначала она завела Иржика. Ученый филин служил помощником, собеседником и своеобразным карманным справочником сведений, которые Ядвига не считала настолько важными, чтобы запоминать самой. Потом появился Зюзя, более ленивый и капризный, призванный больше развлекать и поднимать настроение. Но они оба были ее творениями и подчинялись ее воле. А Дар… он был сам по себе, хоть пока и всецело зависел от Ядвиги. Ей было интересно наблюдать за ним, видеть, как меняется настроение, как он спит, как ест, как смотрит, каким станет завтра, через день, через месяцы и, может быть, годы. Последнее вынуждало признаться, что избавляться от Дара после новолуния Ядвига не станет.       Пентаграмма была начерчена на поляне неподалеку от избы, туда же в центр перемещен камень, на котором лежал, временами подрагивая ножками, Дар.       — Будет немного больно, — протянула Ядвига себе под нос, движениями рук на расстоянии управляя полой трубкой-иглой, готовясь проколоть вену на младенческой ручке.       Перед этим Ядвига несколько раз испытала свои умения на Зюзе. Иржик поделился с Ядвигой ночной зоркостью, и сейчас, разглядев тонкую синенькую ниточку под кожей, Ядвига сделала пальцами решительное движение. Дар дернулся, кровь закапала точно в склянку.       Отлично. Ядвига сосредоточилась на том, как течет кровь, как наполняется склянка. Вот кровоток замедлился, и Ядвига немного пошевелила иглу, чтобы его восстановить — склянка не была еще полна даже на половину. Кровь снова потекла, и в это мгновение Ядвига вдруг ощутила холод камня, слабость, одиночество, покинутость, страх… Нет, не страх, ужас, поднимающийся волной. Ощутила так ярко, что испугалась сама. Уже довольно, более чем.       Ядвига вытянула иглу, но ужас не исчез, наоборот. Кровь потекла по коже, Дар заплакал.       Скороговоркой читая заклинание, Ядвига быстрыми движениями рук нарушила целостность пентаграммы и шагнула к камню. Дар ревел, во всю мощь маленького тела, горько и отчаянно. Ядвига подхватила его с камня, укутывая и прижимая к себе, и внезапно ощутила толчок, вспышку, похожую на высвобождение магической энергии при совершении заклятия. Вот только заклятия не было, она по всем правилам погасила магию пространства пентаграммы до того, как войти в него.       Ядвига замерла, укачивая Дара, постепенно затихающего у нее на руках. Ужас исчез, исчезли и все другие «не ее» ощущения, которые обрушились на Ядвигу мгновениями раньше. Она прислушалась: лес жил своей ночной жизнью, ничего странного и необычного вокруг не происходило. Иржик захлопал крыльями у плеча Ядвиги, осторожно заглядывая в лицо Дару.       — Ты что-нибудь почувствовал? — спросила Ядвига.       — Внезапный порыв ветра, — ответил филин.       Кровь остановилась быстро, еще до того, как Ядвига с Даром на руках вошла в избу. Ядвига вытерла подтеки с кожи на руке Дара, и вгляделась в малыша в попытке понять, как он себя чувствует. Дар молчал, глаза у него были осоловелые.       — Спи. А я попробую разобраться, что это было.       Уложив Дара, Ядвига извлекла из сундука свою магическую библиотеку. О крови и пентаграммах она не читала столько со времен своего обучения у Ребекки. Уже под утро, не найдя ничего подходящего в иных разделах, Ядвига подчеркнула в главе, посвященной нарушениям хода обрядов: «заклинание, примененное к персоне с дремлющим магическим даром, может иметь неожиданные побочные последствия в том случае, если оно задевает или пробуждает дар».       Разбудил ее мягким касанием лапки Зюзя.       — Он прррроснулся, напудыррррил и снова хочет жрррать, — меланхолично сообщил кот.       — Значит, с именем я попала в точку, — сказала Ядвига, внимательно рассматривая Дара, довольно жмурящегося после кормежки. — Осталось определить, в чем именно заключаются твои магические способности.       Дар был слишком мал, чтобы проводить с ним какие-то испытания, и пока еще не умел говорить, чтобы рассказать об ощущениях. В голову к нему лезть после вчерашнего неконтролируемого погружения Ядвига опасалась. Что-то может рассказать кровь, хоть в склянке ее и набралось чуть меньше половины.       На крыльце тем временем материализовался знакомый худой силуэт незваного гостя.       — Чем обязана? — спросила Ядвига, не спеша снимать защитные чары, мешающие гостю переступить порог.       — Почувствовал вспышку магии, дай, думаю, зайду проведать, — ответил Кощей. Он принюхался и замер, длинное, плотно обтянутое кожей лицо расплылось в улыбку-оскал: — Неужто человека завела?       У Ядвиги с ним был спор лет тридцать назад, когда Кощей завел себе Василису. О том, как скоро заведет человека она. Теперь приходилось признать, что в том давнем споре Кощей оказался прав.       — В уплату взяла.       Но Кощея этим было не провести.       — Не хотела б — не взяла, — насмешливо прищурился он. — Показывай.       Разглядев Дара, Кощей прищелкнул языком и снова насмешливо взглянул на Ядвигу.       — Мальчики предпочитают взрослые игрушки, девочки — обожают играть в дочки-матери.       — Шел бы ты на кудыкину гору со своими наблюдениями, — огрызнулась Ядвига. — Чай будешь?       — А то, — согласился Кощей.       Чай он любил по-купечески — с блюдца, с сахарком и баранками вприкуску. Василиса, княжеская дочь, перебила гору блюдец, изживая эту его «вульгарную» привычку. Нынче с утра она была не в духе, опять жаловалась на загубленные Кощеем молодость и блестящие перспективы замужества.       — А, так это не магия тебя в гости пригнала, — съязвила Ядвига.       Кощей в ответ покачал головой, сделавшись похожим на китайского болванчика, а потом они оба расхохотались.       Сцены с заламыванием рук, причитаниями и сожалениями, битьем посуды и швырянием предметов в стены Василиса устраивала по настроению, но учащались они, как правило, в соответствии с лунным циклом и особенно весной. Кощея ее усилия по большей части забавляли, хотя временами он все же предпочитал одиночество, тишину или спокойную беседу за чаем с баранками.       — Так что это за вспышка была-то? — уточнил Кощей на прощание.       — Добывала кровь младенца, — ответила Ядвига.       — Поделишься? — оживился Кощей.       — Нет.       — Не безвозмездно, ты же меня знаешь.       — Нет — значит нет, Батыр. — Ядвига редко позволяла себе называть Кощея его истинным именем.       — Я ведь обидится могу, — чуть раскосые глаза взглянули на Ядвигу серьезно.       — Для обидок мы слишком древние оба.       Спровадив Кощея, Ядвига снова отправила Зюзю за молоком. Тот ныл и сопротивлялся, но использовать молоко, полученное магическим способом, Ядвига не хотела, чтобы оно не повлияло на природные магические способности Дара, раз уж пока было неясно, в чем они заключаются.       Мальчишка спокойно позволил Кощею себя разглядывать, не хныкал и не вертелся, а тот, похоже, ничего магического в Даре не почувствовал, вопреки опасениям Ядвиги. В то же время желание получить кровь Дара, высказанное Кощеем, внушало беспокойство — может, он виду не подал, но что-то магическое ощутил и теперь будет внимательно наблюдать. В своих владениях и по соседству Кощей не терпел конкурентов-ведьмаков, уживались с ним лишь ведьмы, и то не все.       — Идет кто-то, — зашевелился Иржик на своей балке.       Ядвига глянула в окно: к избе усталым шагом приближалась женская фигура.       — Выдь, хозяйка, спросить хочу, — издалека позвала гостья.       Ядвига вышла.       Крестьянка к крыльцу подошла еще молодая, но угрюмая, одетая в широченный, местами неровно провисший сарафан и закутанная поверх него в какую-то темную, линялую хламиду. Платок, прятавший волосы от посторонних глаз, подтверждал и то, что она мужняя, и то, что бедная.       — Говорят, ведьма ты, — полувопросительно, глядя исподлобья, начала гостья.       — И?       — Что возьмешь за то, чтобы к мужикам не тянуло? Вообще. Никогда.       Тоже выход. Но о нем просили куда реже, чем о приворотном зелье или красоте.       — А что ты готова дать?       — Нету у меня ничего. На будущее спрашиваю.       — Тогда в будущем и приходи, — ответила Ядвига, уже зная, впрочем, что гостья просто так не уйдет.       Пахло от нее молоком. А хламида с сарафаном прикрывали еще не до конца спавший живот и тяжело налившуюся грудь.       — А что, правду говорят, ведьмы из младенцев кровь пьют, чтоб не стареть?       — Ведьмы много чего делают. Люди, впрочем, тоже.       Женщина вздохнула и переступила с ноги на ногу, видимо, не зная, как дальше вести разговор.       — Некоторые, например, детей бросают новорожденных в корзинах, — продолжила Ядвига.       — У церквы бросают, чтоб поп нашел, а не ведьмам на съедение, — ответила крестьянка, впервые посмотрев на Ядвигу прямо.       — Бросают, значит, заранее зная, кто подберет. Не каждая ведьма так сумеет, — усмехнулась Ядвига.       Крестьянка опять потопталась с ноги на ногу и вздохнула.       — Чего дразнишься? Скажи ужо, съела аль нет?       В голосе слышалась надежда на то, что съела и ничего предпринимать и решать не придется.       — А ежели не съела, только собираюсь? — полюбопытствовала Ядвига.       Вздох. Молчание. И тихое:       — Нету у меня ничего, говорила ж.       — Прям так и ничего? А бессмертная душа, например? — съязвила Ядвига и самой стало скучно. — Есть у тебя кое-что, что мне нужно. Молоко. Выкормишь — получишь то, о чем спрашивала.       — Заговор, чтоб мужиков не любить больше никогда, сделаешь?       — Что спрашиваешь — то и получишь.       — Тогда сначала сделай, а я уж выкормлю.       — Что так? Боишься, захочется оставить?       — Дык он тоже мужик.       Мать Дара звали Устиньей. Солдатка двадцати четырех лет, загуляла она не в первый раз. Мужа любила, прижить с ним успела двоих девочек, но, когда его забрили в солдаты, спуталась сначала с приказчиком в лавке, потом с ямщиком, а потом и со счета сбилась. «Не могу я без мужика, свербит прям», — призналась она в ответ на предложение Ядвиги все же повременить с заговором, сделанное непосредственно перед колдовством. Непомерная влюбчивость заставляла Устинью, по ее словам, забывать обо всем — о доме, о дочках, о хозяйстве, всю себя она готова была отдать тому, кто по сердцу пришелся. Мужикам вначале нравилось, потом надоедало, и Устинья всякий раз оказывалась брошенной, погружаясь в пучину отчаяния.       От ребенка Устинья, как выяснилось позже, избавлялась тоже не впервые: обычно хватало отвара, которым снабдила ее одна вдова, постарше да поопытнее. Дар же оказался живучим, извести его не помогли ни отвар, ни таскание тяжестей. Пришлось родить, но к позору, связанному с появлением незаконнорожденного, Устинья была не готова, к тому же возможности прокормить еще один рот не видела. Хозяйство семейное, не оправившееся от потери основного работника, с каждым ее загулом хирело, долги в лавке росли, сплетни о блудливости ширились, другие бабы все больше шарахались и обходили при встрече.       Нашкодив, Устинья любила каяться, со слезами, биением кулаком в грудь и лбом об пол, месяцами в церкви грехи замаливала, а потом невзначай принималась за старое. Вот и после колдовства Устинью потянуло каяться — недели две она молилась и постилась, не забывая, впрочем, сцеживать молоко и оставлять крынку в условленном месте на опушке, где Зюзя ее забирал.       Потом все же пришла и долго топталась на пороге с опаской по отношению к Ядвиге и даже больше — по отношению к Дару, перед тем как взять его на руки и приложить к груди.       Когда Ядвига кормила Дара с рожка, он ел спокойно и потом долго лежал на руках, смотрел и слушал ее, пока не заснёт. Когда его кормила Устинья, он ел более жадно и торопливо, сильно сминая пальцами грудь.       — Вишь, жмет до синяков, шельмец! Чувствует, поди, — как-то пробормотала Устинья себе под нос во время кормления.       Наевшись, Дар начинал вертеться и вырываться, требуя отпустить его.       Ядвига на время кормления оставляла Дара с Устиньей одних, давая им возможность побыть семьей. Устинья временами всячески старалась этого избежать — сцеживала молоко и оставляла крынку, а временами начинала проявлять заботу о Даре в свойственной ей ворчливой манере.       — Что ж это за имя такое нехристианское тебе дали? — запричитала она как-то громковатым шепотом, сидя с Даром на руках под окнами избушки, пока Ядвига варила зелье внутри. — Кто ж дитё так называет? Нет, чтоб в церкву снести, окрестить. Ведьма, одно слово.       К теме этой в своих причитаниях, сопровождавших кормление, Устинья возвращалась не раз, а когда у Дара после кормежки как-то началась сильная икота, выяснилось, что Устинья намешала молоко со святой водой и толченой просфорой. Объяснить внятно свой поступок крестьянка отказалась, лишь пробормотала себе под нос, что «хотела как лучше».       — В жабу превращу, — пообещала Ядвига.       Угроза подействовала как надо, хоть и с неожиданным эффектом: Зюзю и Иржиком Устинья начала жалеть, перестав шикать и называть «бесовскими тварями». Видимо, сочла, что это такие же как она борцы за «как лучше», прогневавшие чертову ведьму.       Дар требовал любви с безоговорочной, младенченской уверенностью существа, еще не забывшего, что Божество есть Любовь, еще не утратившего веры в свое право на нее. В первой беззубой улыбке, в радостно-бодром беспорядочном сучении ножками и ручками на крыльце, куда его каждое утро выносила Ядвига, чтобы погрелся на солнце, в восторженном агуканьи, которое он издавал, когда удавалось схватить на хвост Зюзю или за перья Иржика, чувствовался восторг первооткрывателя жизни. Восторг, о котором Ядвига за прошедшие столетия успела забыть и теперь вспоминала, напитывалась им, прогуливаясь с Даром на руках, показывая ему как колышутся ветви, вспархивают с них птицы, как облетают от дуновения ветра одуванчики. Для Дара каждая мелочь была открытием, и глядя на мир его глазами, Ядвига ощущала все острее и ярче.       Она наблюдала за Даром не только ради удовольствия, которое приносили ей его чувства, но и в попытке понять суть его магического дара. Ядвиге не хотелось ради выяснения этого снова подвергать малыша испытаниям, поэтому она ограничивалась тем, что осторожно знакомила его со стихиями. Воздух, вода, земля, огонь… Дару было интересно, но никакого всплеска магии Ядвига ни разу не уловила. Дар еще слишком мал, успеется — говорила она себе. А может и нет у него никаких магических способностей, и тогда ни Кощею, ни ей самой тревожиться не о чем — вырастет обычный мальчик, которого она, возможно, научит понимать лес чуть лучше, разбираться в травах чуть больше, чем простые крестьяне. И будет он более удачливым охотником или земледельцем всего лишь.       Дар отвлекал ее от таких мыслей, дергая за подол или рукав, зажимая кончик косы в кулаке, обкусывая пальцы и мочку уха припухшими от первого режущегося зуба деснами. Когда он научился ползать, Ядвиге пришлось встать перед выбором — ограничить подвижность Дара магическим способом или дать мальчишке свободу, осложнив тем самым существование себе. Ядвига выбрала середину. Магический запрет оградил двери и окна, а в самой избе почти все из того, что могло представлять опасность для младенца, переместилось поближе к потолочным балкам, сильно стеснив Иржика в движениях. К тому же Зюзя теперь тоже предпочитал сидеть на потолочной балке — стоило ему спуститься, как Дар начинал погоню на четвереньках.       У Дара уже появилось три зуба, когда кормление грудью закончилось.       — Нет у меня больше молока, — сказала Устинья. — Исполнен наш с тобой уговор.       Взгляд у нее при этом был тяжелый, решительный. Сейчас выдаст какой-нибудь фортель, поняла Ядвига. И правильно поняла — Устинья, потоптавшись, вытянула из-за спины руку, зажатую в кулак.       — На прощание… вот… хочу ему подарок сделать. Пообещай, что отымать и выкидывать не станешь.       — Раз подарок Дару, ему и решать, что с ним делать.       — Побожись, — потребовала Устинья, но поняв, что ляпнула, примолкла.       — Вешай уже, — Ядвига, отвернувшись, отошла к окну.       Подарочек Устиньи был предсказуем — детский нательный крест, деревянный, на веревке, самый дешевый. Можно было не сомневаться, что Устинья его освятила, если, конечно, целиком не вымачивала пару недель в святой воде — с нее бы сталось.       За спиной Ядвиги торопливо-ритмичный шепот закончился выдохом «аминь», раздался влажный чмок и тяжкий вздох.       — Именем Святого Тимофея, апостола от семидесяти, нарекаю тебя…       Ядвига подняла глаза к потолку, терпеливо ожидая окончания самовольного крещения.       — Ох, Тимоша… — снова вздохнула Устинья. — Молиться за тебя буду.       Она тяжело поднялась с колен, долго оправляла сарафан, а потом, помедлив, сказала:       — Отец его конокрад, по ярмаркам промышляет. Ванькой носатым кличут, если что.       — Может, заберешь? Я могу отменить заклятие, — не столько всерьез, сколько в качестве последнего испытания предложила Ядвига. Зюзя с Иржиком в надежде затаили дыханье.       — Нет, — покачала Устинья головой. — У тебя ему лучше. Да и чернявая ты, как цыганка аль жидовка, а он похожим будет. К тому ж свободным вырастет… хоть и нехристем. Так что земной тебе поклон и не поминай лихом!       Устинья, широко взмахнув рукой, поклонилась до самого пола и вышла, тщательно притворив дверь. Не подозревающий о том, что отец — конокрад, а мать только что от него окончательно отказалась, Дар целеустремленно и быстро полз по полу за Зюзей.