nel segretto laccio

Утро выдаётся пасмурным. Вид за окном кабинета предлагает взгляду вереницу выбеленных снегом крыш и барочное оборонительное укрепление, перекрывающее собой заснувшие на зиму сады Мирабелль. Церковь Троицы, расположенная меньше, чем в сотне метров от дома семьи Моцартов, на три колокольных голоса провозглашает семь часов утра, заодно благословляя новый день. Другие церкви по всему городу откликаются ей. Пока звон разворачивается и распространяется, Наннерль разминает себе пальцы и руки. Девушка одета отнюдь не на свой характерный броский манер. Её платье не пышное, как для выхода в свет, а скромное, закрытое, свободно спадающее по фигуре. Предмет одежды не только лишён привлекающих внимание элементов отделки, но и вовсе выдержан в коричневом цвете, только тёплая накидка, которая покрывает плечи Наннерль и завязана в узел на груди, — белая. Волосы Наннерль убраны под чепец, обрамляющий её лицо. Лео наблюдает за дочерью из кресла, держась за трость. Когда перезвон колоколов заканчивается, Наннерль берёт со столика скрипку и кладёт её себе на ключицу, берётся за гриф снизу и выводит смычком первые звуки, распробывая гамму. Её выражение сосредоточенное, дыхание поверхностно, а плечи зажаты от волнения. И всё же, она не побоялась сыграть для него, автора Violinschule . Лео чувствует признательность за то, что дочь захотела сделать для него нечто особенное в этом году. Своим пением она и так балует его всегда. Разогревшись, Наннерль сперва играет собственную композицию. Это моцартовская музыка. В ней есть стремящиеся удивить ноты и жесты, меланхолия и недостижимое стремление. Лео отчётливо слышит свою музыкальную подготовку, как и выборы, которые Наннерль сделала на её основе. Но мелодия звучит равномерно и беспрерывно. В музыке нет чувства направления или переливчатости, и никакого флирта с ограничениями. Она старается понравиться своими бегущими вверх-вниз восьмыми и шестандцатыми. Это старательная и аккуратная, прилежная маленькая музыка. (Не захватывающий порыв Вольфганга). Кроме того, пропорции и фразы в сочинении оказываются недостаточно взвешенными, из-за чего, сам того не замечая, Лео теряет интерес и принимается скорее праздно слушать и смотреть на силуэт у окна, чем воспринимать со всей внимательностью. Он думает о том, что может представить себе мало вещей, которые были бы прекраснее девушки, играющей на скрипке. Во всех отношениях. Лео преподаёт игру на инструменте уже очень много лет и вывел для себя, что мужская и женская манеры отличаются. Лучшими его учениками, самыми способными, были женщины. Даже будучи дилетантками они обычно могли проникаться композицией так, что их игру характеризовало густое и чувственное звучание. Это справедливо и для его дочери. Рукава с оборками доходят Наннерль только до локтей, и Лео любуется деликатным движением предплечий, изящных кистей и пальцев Наннерль. Изгибом её шеи и благородством в её красивом и родном сердцу профиле. И, разумеется, самоотдачей и виртуозной игрой дочери, пусть та игра и оттеняет ограниченность самого сочинения. Лео припоминает, как когда-то учил маленькую девочку за клавесином разыгрывать гамму, начиная с соль, — а сейчас его Мария Анна уже состоявшаяся музыкантка, одна из лучших, кого ему доводилось слышать на скрипке. Композиция заканчивается, почти что обрывается, на рондо в Allegretto, и Лео поднимает руки для аплодисментов, но Наннерль не откладывает скрипку и впервые за всё время смотрит на Лео, останавливая его без слов. Затем, она начинает играть совсем другую музыку. В этом сочинении уже нет вежливости. Нет оглядки на какие-либо ожидания, только полёт воображения, изобретение. Музыка мгновенно оживляет комнату и пусть её перед ним исполняет Наннерль, Лео слышит, как с ним говорит раскрывающаяся душа Вольфганга. Лео быстро узнаёт скрипичную сонату, которую Вольфганг присылал им летом из Парижа вместе с двумя другими, чтобы они «повеселились à deux ». Романтичное, смелое и живое открытие в Allegro con spirito услаждает слух и разум Лео, пусть даже рядом нет пианино, которое могло бы подхватить и заговорить скрипку в диалоге. Но музыка так хороша и целостна, что Лео может прекрасно представить это гармоничное слияние про себя. Когда происходит переход в нежнейшее и светлое Andante cantabile, лирические линии начинают напоминать Лео те скрипичные концерты, которые Вольфганг написал тремя годами ранее. Вторая же часть сочинения уже не воодушевляет, а поддерживает. Лео чувствует, что его всегда собранное выражение лица смягчается навстречу этому звучанию. Наннерль видит изменение и чутко улыбается ему. Но улыбки нет в её взгляде поверх инструмента. Лео становится совестно. Конечно, Наннерль знает, что никогда не будет Вольфгангом. И разница между тем, как она знала об этом пятнадцать лет назад, и тем пониманием, которое держится между ними двумя сейчас, — его мудрая дочь смирилась. Наннерль такая же, как он сам. Увы, они, Моцарты, выносливые. В финальном Allegretto чувствуется пристрастие Вольфганга к вариациям. Сбалансированный эксперимент увлекает каждым своим новым развитием… Всё вместе исполнение Наннерль занимает около получаса, две трети которого приходятся на сонату Вольфганга. Плавно качнувшись корпусом с последними, гордыми, отскакивающими штрихами смычка, Наннерль заканчивает своё выступление для одного. Лео встаёт из кресла и подходит к дочери, которая откладывает инструмент, чтобы напряжённым жестом сразу сложить руки на животе. Наннерль прямолинейно спрашивает его: — Ну, как? Тебе понравилось? Лео берёт её руки в свои и прижимается губами к каждой. Когда он, помолчав, произносит свои следующие слова и смотрит в лицо своей дочери, на мгновение для него действительно существует только Наннерль. — Даже если этот день пройдёт ужасно, ты украсила его для меня. Про себя Лео думает: «Спасибо за твоё ласковое утешение. Я нисколько не заслуживаю тебя». Но вслух он выражает свою мысль иначе. Лео поднимает брови и ухмыляется дочери нежно и признательно: — Дитя моё. Как мне повезло с тобой. Наннерль похоже приподнимает брови в ответ и говорит ему сквозь улыбку: — А мне с тобой. Меня взрастили твоя любовь и любовь к тебе. Папа, я прошу тебя, помни об этом. Последние слова Наннерль звучат как жалобное увещевание, и Лео просто склоняет голову в ответ. Уже сказанного могло бы быть достаточно. Но Вольфганга нет рядом, а Наннерль, играющая для него музыку брата, остаётся с ним и продолжает попытки облегчить его мрачное настроение. Лео видит, ценит это. Он чувствует себя в силах что-то изменить. Хотя бы попробовать. — Наннерль. Наннерль внимательно и несколько боязливо смотрит на него, будто чувствуя вес его последующих слов заранее. Лео почему-то никогда не мог сказать их Вольфгангу. Обманчиво простые, они и сейчас даются ему с внутренним надрывом, но Лео перешагивает через себя ради девушки перед ним. — Я горжусь тобой. Наннерль выдыхает. Её живое лицо за секунды обретает бесконечно растроганное выражение. Лео даже становится неудобно видеть дочь такой уязвимой. Наннерль чуть сжимает его руку и полушепчет голосом завышенным от радости и волнения: — Я очень старалась, чтобы сделать тебе подарок. Лео качает головой и прерывает её. — Нет, послушай. Я горжусь тобой без какого-либо отношения к музыке. — Дав этим словам отзвучать, отразиться удивлением в глазах напротив, Лео продолжает свою мысль: — Я гордился бы тобой и глухим, и слепым. И, возможно, ещё стану. Лет через десять или пятнадцать, когда меня будет не узнать. Лео раскаивается в сказанном, когда Наннерль смотрит на него с болью. Вслед за этим дочь не просит его, а требует: — Папа, не говори так. Для меня ты всегда будешь сильным, молодым и красивым. Как ангел. Она протягивает руку к его лицу, но та так и зависает у его щеки в почтительной нерешительности. Лео без промедления ложится щекой в эту подставленную ему тёплую и нежную ладонь. Он закрывает глаза, накрывая руку Наннерль с тыльной стороны собственной рукой. Лео думает о том, что постарается, чтобы ему стало лучше. Ради неё. Он даже просит поддержки у Высших Сил. Ни отец, ни дочь не могут больше сказать друг другу ничего значимого, и день продолжается в соответствии с намеченными планами. Лео должен явиться на утреннюю службу в десять и это оставляет ему ещё достаточно времени на прочтение скопившейся поздравительной корреспонденции. Наннерль заблаговременно отменила все уроки во второй половине дня, чтобы иметь возможность отпраздновать с ним, но сейчас готовится к первому занятию со своей ученицей, дочерью нотариуса. Чтобы не мешать ей, Лео завтракает в кабинете. На столе перед ним разложена целая кипа бумаг, ведь он откладывал все письма с добрыми пожеланиями для себя, чтобы в день своих именин разом увериться, что его помнят. Он делает так не первый год. Первым, как положено, Лео читает письмо из Аугсбурга от собственного брата, Франца Алоиза. Франц единственный из аугсбургской родни, с кем Лео продолжает поддерживать отношения. После своего умеренного и даже богобоязненного поздравления, Франц рассказывает о делах в своём издательстве, о тиражах церковной литературы в последнее время, о новшествах в переплётном деле. Всё время прочтения Лео чувствует себя так, будто брат стоит за его спиной и говорит даже не с ним, а с самим собой, вещая на свой жёсткий и надменный манер. Дочитав, Лео откладывает письмо в сторону, чтобы не забыть ответить на него первым и больше толком не вспоминать о семье до следующего дня рождения самого Франца. Erledigt . Каждое последующее письмо из двух больших пачек на его рабочем столе несёт в себе хоть немного неожиданности. Так Лео не знает, какой адрес провозгласит следующий конверт. Брюссель — Мюнхен — Ден Хааг — Лион — Вена — Шветцинген — Майнц — Франкфурт — Кобленц — Ольмютц — Иннсбрюк — Вёргль — Штутгарт — … Писем скопилось по-настоящему много в течение последних нескольких недель. Лео обнадёживает эта возможность выглянуть из музыкального мирка Зальцбурга, уместившегося бы в одну маленькую комнату. А скоро, — если Коллоредо продолжит добиваться своего, — возможно, и в шкатулку на рабочем столе архиепископа. Будь у Лео на фоне огромная карта Европы, то города разных стран и территорий высвечивались бы один за другим: земли Габсбургов, Священноримская империя, Франция, Швейцария. А Италия, во всём её разнообразии, конечно же, выделяется особым образом: Верона, Флоренция, Неаполь, Болонья, Бозен, Роверето, Милан и сам Рим. Наиболее щедры на письма к нему, как всегда, оказываются в Венецианской Республике. Среди прочих Лео попадается на глаза и удивляющее его послание из Лондона. Пишет Кристиан Бах. После поздравления он рассказывает об удачной инсценировке «La clemenza di Scipione» а дальше, расспросив о делах, ностальгирует об уроках и разговорах с Вольфгангом. Он желает Вольфгангу всего наилучшего наравне с самим Лео. Композитор даже спустя много лет не может забыть их встречу на британской земле и как он часами играл с сидевшим у него на колене Вольфгангом в четыре руки. По ощущениям Лео, Бах тогда оказал на Вольфганга значительное влияние: стиль игры Вольфганга раскрепостился, стал свободнее и элегантнее. Бах-младший проявил к его сыну искреннюю нежность. Он выразил заботу, будто добрый родственник, и подтолкнул Лео к возвращению в Зальцбург, когда почувствовал, что дававший один за другим концерты Вольфганг (всё ещё едва дотягивавшийся до отдельных клавиш), приблизился к истощению. Бах и сейчас пишет о Вольфганге с тёплым дружеским чувством, которое, кажется, только окрепло. Лео особенно ценит это с учётом того, что в Британском Королевстве у его семьи не осталось больше других друзей. Лео в мыслях обращается и к тем, кого не стало. К друзьям, которые ушли. Он вспоминает запавшее ему в душу прекрасное поздравительное письмо от Кристиана Геллерта Фюрьхтеготта, написанное ему с подлинным драматизмом поэта. То было так давно, что Лео боится даже вспоминать, какой тогда был год, чтобы не чувствовать себя старым. Следующие полтора часа он не просто выслушивает каждый голос, который поднимается из хора его коллег, бывших учеников и других доброжелателей, но и погружается в новости и сплетни вокруг театров, исполнителей, композиторов, мэтров, опер, отдельных арий, сонат, вариаций, репетиций, концертов, публикаций, договорённостей, преподавания, покровителей, посредников, творческих находок, инструментов и их производства, не говоря уже о затрагивающих всех вокруг политических новостях. Мир не стоит на месте, а это значит — музыка продолжается. Конкуренция довлеет, старые таланты, как всегда, уходят на покой или вкладывают свои силы и опыт в новые имена, дерзкие безумцы продвигают их всех, а сильные мира сего делают заказы и выносят свои судьбоносные решения. Некто развлекает Лео жалобой на то, что ему приходится работать с дивой-алкоголичкой. Другое письмо распространяется о ещё более утомительной и, к сожалению, весьма распространённой проблеме — о директоре театра, который предпочитает сам писать либретто для композиторов. Конечно же, сдабривая тексты банальностями и сальностями на свой вкус. А один из его знакомых сомневается, не плагиат ли пытаются ему продать, и между делом просит Лео оценить приложенную к письму копию концерта. Лео смотрит на листы и читает музыку, воспроизводя её в своей голове. Обозначение мотива, полифония, чередование орнамента и фрагмента, риторические внутренние линии, диссонанс и напряжение, изменение направления, отложенная резолюция… Стиль узнаваем во всём. Лео комментирует приложенный концерт коротко. Всего лишь тремя словами: «Иоганн Себастьян Бах». Так и не разобрав всех писем, Лео сверяется с часами и решает, что прочитает ещё одно, последнее перед своим уходом. В руки ему попадается письмо из Вены. На сей раз allerseitiges Wohlseyn ему желает Франц фон Хойфельд. Лео привычно хмыкает приписке «Edler» , появившейся с тех пор, как Францу недавно пожаловали дворянский титул. Лео пробегается взглядом по строчкам, полнящимся столичным приторным многословием, пока не отыскивает то место, где фон Хойфельд комментирует его просьбу о рекомендации для Вольфганга в Вене. Фон Хойфельд обещается раскрыть ему свои мысли «со всей возможной искренностью». Начинает он по-венски, издалека. Фон Хойфельд подтверждает слухи о том, что Император, которому его матушка полностью передала весь венский театр, хочет создать оперу на немецком. Отношение самого фон Хойфельда к этой идее безошибочно угадывается в том, как именно он описывает события. Уже на этом месте поэт и критик вызывает у Лео брезгливое выражение, ведь Лео чувствует, что его корреспондент с удовольствием бы изменил порядок слов во фразе: «eine deutsche komische Opera» ». Как знаток театральной жизни в столице, фон Хойфельд подробно рассказывает Лео о том, что придворные музыканты создали совет по вопросам выступлений и ролей. Новообразовавшийся орган состоит не только из придворных композиторов, но и из актёров и актрис из национальной труппы, не считая, разумеется, и некоторых протеже. При этом, Граф Орсини-Розенберг считает поступающие свыше приказы ересью и дни напролёт недовольно стучит своей огромной тростью, оскорбляя всех без разбора, потому что мучается избытком желчи. Несмотря на описываемые им подвижки, фон Хойфельд отметает любую вероятность того, что Тирольское Солнце увидит свою желанную немецкую оперу в ближайше время, ведь это не первая попытка сделать что-то немецкое. Лео и сам помнит, как разговоры об этом вспыхивали и угасали на протяжении семи лет или даже больше. А ведь его Вольфганг, будучи ещё ребёнком, выразил желание написать немецкую оперу аж десять лет назад. Но мир по-прежнему не поспевает за его сыном. На этом моменте фон Хойфельд в своём письме как раз переходит к вопросу рекомендации. Франц утверждает, что Глюк задушит идею в зародыше, потому что при дворе не найдётся композитор для такого заказа, а не состоящего на службе у Императора он просто не станет рассматривать. Все знают об этом и никто не решается выступить с рекомендациями. Порекомендовать же Вольфганга через третьи лица не удастся, потому что посредника нет вовсе; такой манёвр вообще может навредить ему на будущее. Шанс мог бы представиться, если бы фон Хойфельд переговорил с маэстро Сальери, но тот вспомнил корни и, пользуясь благосклонностью Императора, третий год пребывает в итальянском путешествии и прямо сейчас находится в Милане; его новая, как говорят, лёгкая и цветущая, «L’Europa riconosciuta» пользуется огромным успехом. Но и будь итальянец в столице, по мнению фон Хойфельда, тот не стал бы открыто перечить Глюку, даже если бы не согласился с его позицией про себя. Хотя бы и из-за их истории. Лео раздражённо пропускает все дальнейшие объяснения, сразу устремляясь в конец. Там он находит абзац, касающийся второй части его просьбы. «Направить рекомендационное письмо для моего дорогого Вольфганга самой королеве Франции, мой ценнейший друг! я не имею возможности. Те друзья, которые могли бы сделать это, нет их больше. Я хочу сразу сказать вам это напрямую! Это лучше, чем давать вам пустые надежды. Если бы Вольфганг был здесь, можно было бы кое-что предпринять, но в настоящий момент я просто не в состоянии помочь. От театра я полностью отстранился, к Важным персонам я вовсе больше не вхож, потому что я сыт по горло тем, чтобы отвешивать им поклоны…» — Как будто мне есть дело до тебя, — проговаривает Лео медленно и с выражением. Он отбрасывает письмо, истратившее для него всякую ценность, на край стола. Какое-то время Лео сидит, сложив руки перед собой и раздумывая о ситуации. Зацепиться не за что. Их мечты обескровлены, безжалостно растоптаны. Если им повезёт, то какие-либо изменения для Моцартов обозначатся только в следующем году. Ему самому остаётся лишь радоваться подкорму в своей золотой клетке Коллоредо, а Вольфганг… Лео вдруг осознаёт, что с утра ещё не видел письмо с поздравлением от Вольфганга. Изменившсь в лице, он перебирает всю почту, и на проверку так и оказывается. Письма Вольфганга нет. Обида Лео быстро сменяется тревогой. Опираясь на трость, Лео выходит из кабинета и зовёт Наннерль. Та выходит к нему уже переодевшейся для занятия; в освобождённых и собранных в кокетливую причёску волосах девушки появились завязанные бантами светло-жёлтые ленты. — Почему ты так смотришь? Что случилось? — Это вся почта? — Всё, что было. А почему ты спрашиваешь? — Нет письма от Вольфганга. — Ох! — Наннерль не удерживается и прикрывает ладонью рот, устыдившись за тишину со стороны брата. — Как же… Он наверняка… — Заработался? — хмыкает Лео без веселья. — Скорее уж забыл. Наннерль энергично качает головой. — Папа, оно должно было потеряться. Ты ведь понимаешь, что оно могло только потеряться. Ты знаешь, как сильно Вольфганг тебя… — Я буду выходить уже сейчас, — перебивает Лео. — Подышу воздухом. Прогулка до собора займёт всего десять минут, но Лео не хочет дольше оставаться дома. Он чувствует, как Наннерль готовится сказать что-то ещё или притронуться к нему, но в конце концов она лишь послушно отзывается: — Я сейчас приготовлю зонт и шарф. Лео кивает дочери и проходит в гостиную, чтобы сделать ещё одну вещь перед своим уходом. Когда Лео извлекает из лакированного комода партитуру, его брови сведены к переносице. Этому его подарку уже почти пятнадцать лет. На самом деле, ему вовсе не нужно видеть музыку перед собой. Разумеется, он помнит наизусть первую законченную симфонию Вольфганга. Она пришла в мир летом тысяча семьсот шестьдесят четвёртого года. Они тогда пробыли в Лондоне уже больше четырёх месяцев, но в августе сняли деревенский домик в Челси. При нём был сад, видневшийся из окна его спальни. Лео запомнил это, потому что провёл долгое время на той кровати. Напряжённая и требовательная жизнь в разъездах заставила его слечь с поразившей его горло со страшной силой хворью. Он был при смерти в том приятном месте, где за окном шевелились английские грушевые деревья, и, глядя в потолок с подушки, Лео молил Бога о том, чтобы не умереть на чужбине. Не оставить своих находившихся там же в соседних комнатах детей сиротами, а Анну Марию, — бедной вдовой. Тогда, как никогда прежде, Лео охватили леденящий душу страх и неверие. Ведь Господь не мог призвать его к себе, когда он должен был ещё столькое сделать! Только от него, в его бренном ослабевшем теле, зависело, насколько будут узнаны и признаны в своих дарованиях его сын и дочь. Испытание свыше давалось Лео мучительно. Каждый отзвук его хриплого дыхания в стенах комнаты раздавался громко, как единственный на огромной, пустой сцене. Тени, не изгнанные, а только сгустившиеся в мерцании свеч, призывали образы из воображения в истомлённом тяжёлой болезнью уме. Вокруг кровати Лео будто бы гнулись в тревожном танце явившиеся из тумана, безликие и безмолвные силуэты. Предвестники худшего. Если жизнь — это музыка, опера ли она? Соната или симфония? И как в любом случае малозаметно звучит отдельное человеческое существо. Но всё же, какая утрата для общего звучания — каждая закончившаяся партия… Лео справился. Когда переломный момент случился и жар начал отступать, он проснулся, чтобы обнаружить, что его дети держат его за руки по обе стороны от постели. Оказалось, что он звал их во сне. Они сами выглядели больными от тревоги за него. Лео прикоснулся к нежно любимым лицам обоих. И, позволив им обнять себя, пообещал, что теперь пойдёт на поправку. Словно стремясь подкрепить его решимость оставить беспросветное позади, его два благословения скоро преподнесли ему подарок, от которого невозможно было не воспрять духом и не поверить в связанность событий. Ведь изложенное в партитуре было совершенно противоположно тому, через что ему пришлось пройти. Та музыка… Она сейчас в его руках. Живое, сразу же захватывающее открытие Allegro molto в Es-Dur. Плавный и грациозный унисон оркестра, вслед за которым разбегается каденцоподобная серия. А потом — парадокс, между собой сменяются то по-мальчишески бодрое и резвое, то чувственное и нежное звучание, полифония и монофония, staccato и legato, и ни одно не уступает другому. Стройная и светлая композиция в Andante: всецело оправдывающиеся модуляции, структура расслабляется почти сонно. Контрабасс поддерживает бдительность слушателя, нет-нет раздаваясь на фоне, будто чуткие, крадующиеся шаги. И в последней части диатонический рефрен в Presto заполняется так галантно и весело, так убедительно и изобретательно, как Лео никогда не слышал до того дня. Новая музыка. Ясная, элегантная, идеальная. Вольфганг не писал другую с тех пор, как освоил теоретическую базу под его, Лео, мастерским и чутким руководством и откинул чужие влияния, окончательно выйдя из ученичества и превратившись в самостоятельную, совершенно особую величину. Лео смотрит на автограф, выведенный ещё детской рукой Вольфганга в нижнем углу последней страницы. Пока Лео был в лихорадке, именно Наннерль записала симфонию за братом, от чего в оригинале остались множественные правки. В самом начале карьеры Вольфганга копии его работ существенно отличались от оригиналов из-за правок, которые принадлежали уже его, Лео, собственной руке. Ведь прежде он сглаживал амбицию своего сына, опасаясь непонимания окружающих. Понимание так и не пришло. Обменявшись с дочерью пожеланиями удачи, Лео облачается в свой — возможно, единственный во всём Зальцбурге — иссиня-чёрный плащ и выходит. Снаружи краплет дождь, мельтешащий в собравшихся за утро лужах. На другом берегу Зальцаха оживлённое утреннее движение по узким улицам смущают телеги торговцев. Хотя до Nikolaimarkt остаётся больше недели, многие выкупившие себе место дельцы заранее везут заготовки деревянных киосков на Дом- и Резиденцплатц, как оно и происходит каждый год. Когда Лео доходит до места, то видит, что отдельные лотки собирают на площади прямо сейчас. Над всей этой коммерческой суетой возвышается величественное сооружение из светлого унтерсбержского мрамора: городской собор с его монументальными башнями, на которых начал таять снег. Лео уже должны ожидать внутри.